Вдруг горы раздвинулись, уступив место роскошным лугам. Почудилась близость жилья. Вот и поскотина. Немного дальше видно село. Наконец-то мы пообедаем!
Но, откуда ни возьмись, не замеченный нами ранее, между лодкой и берегом встает длинный остров, и мы, увлекаемые стремительным течением, мчимся мимо Укара. Пристать к берегу едва удалось в километре ниже села. Пустяки! Я развожу костер, а Миша бежит в село за молоком. Есть хочется невыносимо.
Вернулся Миша быстро, с пустым туеском и с известием, что это не Укар, а Тятькино и что Укар в трех километрах отсюда.
— А почему молока не купил? Разве не было?
— Да я не стал и спрашивать, — с достоинством сказал Миша, — мы же условились купить молоко в Укаре. Слово есть слово. А три километра — это только пятнадцать минут…
… Заночевали голодные. Укара еще не проплыли. Нам приходилось слышать и ранее анекдоты о длинных, немеренных километрах, но эти три километра, по совести, не вместились бы ни в какой анекдот — так невообразимо длинны оказались они.
Остров, куда мы пристали на ночевку, настолько зарос ельником, смешанным с ольхой, боярышником, осинником и черемухой, что пройти даже несколько шагов в глубь от берега стоило неимоверных усилий.
При порывистых вспышках огня наш табор представлял фантастическую картину: черной стеной стоит дремучий, непролазный лес; полыхает, брызжущий золотыми искрами, костер; и мы двое, в майках и трусах, но опоясанные крест-накрест патронташами, печем в золе картошку (это не обед — обедать мы будем все-таки только в Укаре. Слово есть слово).
Спать в эту ночь нам пришлось, как говорится, «всмятку». Едва мы улеглись и задремали, послышался в лесной чащобе треск. Мы разом вскочили. Все стихло. Ни звука. Потом где-то вдали глухо простонал филин. И опять тишина. Предельная тишина.
Так, напряженно прислушиваясь, мы сидели долго, до тех пор, пока нас не свалила неодолимая дремота.
От чего мы опять вскочили и, как по команде, схватились за ружья — не знаю. Мы переглянулись.
— Ты что-нибудь услышал?
— Нет. А ты?
— Тоже ничего. А почему ты вскочил?
— Да на тебя глядя.
— На меня? Нет, это ты первый…
Мы помолчали.
— А знаешь, Сережа, в чем дело? — сказал Миша. — Я, кажется, понимаю. Ты обратил внимание на запах земли?
— Нет, — я тут же понюхал землю. — А что?
— Чувствуешь, чем пахнет?
Я еще раз понюхал.
— Не разберу.
— По-моему, это пахнет медвежьим потом. Наверно, мы устроились на его логовище, а он теперь бродит около. Медведи, кажется, боятся огня? Давай подбросим еще в костер?
— Подбросим!..
Но сон после этого как рукой сняло.
На рассвете мы тронулись в путь и через полчаса подплыли к Укару.
В деревне все еще спали, только на берегу неутомимый рыбак развешивал сети.
— Дядя, а дядя, — для формы спросили мы, — это какая деревня?
— Это? Казачья Бодарановка, — не глядя на нас, ответил рыбак.
Мы разинули рты.
— Вот тебе на! Казачья Бодарановка! А следующая деревня какая?
— Шипицино.
— А сколько до нее?
— Двенадцать километров.
— А где Укар?
— Укар? — рыбак посмотрел на нас, как на пришельцев с луны. — Укар вы давно проплыли. Он ведь в стороне от реки стоит.
Мы яростно набросились на карты. Ни Тятькиной, ни Казачьей Бодарановки не было, зато Укар, аккуратненько, краем кружка упирался в правый берег реки…
Ага! Значит, наша экспедиция себя уже начинает оправдывать!
В борт-журнале отмечена первая ошибка в географической карте Сибири.
УРОК АРИФМЕТИКИ
— Итак, если плыть каждый день по четырнадцать часов, делая в час, с крейсерской скоростью, пятнадцать километров, то все наше путешествие будет длиться только пять дней. Для осторожности допустим, что расстояние до Енисейска не 1000, а 1300 километров. Шесть дней…
— Сегодня ровно неделя, как мы отплыли от Нижнеудинска, и сделано шестьдесят километров. Значит, наша не крейсерская, а средняя суточная скорость — девять километров. Тысяча триста, деленное на девять, равно ста сорока четырем с бесконечной четверкой в десятичной дроби. Сто сорок четыре — это четыре месяца и двадцать четыре дня. Это июль, август, сентябрь, октябрь и двадцать четыре дня ноября. Значит, по меньшей мере, месяц нам придется путешествовать по льду…
Так теперь высчитывали мы, сидя в чужом охотничьем балагане на острове, несколько ниже деревни Казачьей Бодарановки. Лил классический дождь. Так называемый обложной, двухсуточный.
— Конечно, — вновь и вновь возвращались мы к своим расчетам, — это простая случайность. За неделю у нас оказалось только два ходовых дня; сперва мешала большая вода в реке, теперь — большая вода на небе… Давай попробуем считать только на ходовые дни. Тогда получится так: тысяча триста, деленное на тридцать, даст в частном сорок три. Значит, в Енисейск мы приплывем 15 августа. Годится?
— Так-то оно так. Ну, а если дождей все же будет много, или опять прибудет вода?..
— Если, если… Волков бояться — в лес не ходить.
— Правильно! Медвежьего поту бояться — в лесу не ночевать!
И начинали решать вторую задачу. Более сложную, психологическую.
— От Тайшета до Костиной — пять дней пешего пути. Прошло тринадцать дней, как мы расстались. Значит, «пешеходы» нас ждут уже восемь дней. Отсюда до Костиной мы проплывем, пожалуй, еще два дня… Спрашивается, что они будут делать эти десять дней?
Ответы получались разные:
— Загорать и купаться.
— Злиться и обижаться.
Но тем не менее любой ответ обязывал нас плыть, и как можно быстрее.
— А если у них найдется столько глупости, что, наскучившись ожиданием, они пойдут нам навстречу? — задумчиво сказал Миша, вороша головешки в костре. — Не исключено тогда, что мы с ними разминемся.
— Если у нас двоих нашлось столько глупости, чтобы ночевать или на острове, или на правом берегу, зная, что идти они могут только по левому берегу, то я полагаю, что у четвертых глупости должно найтись ровно вдвое больше, и они непременно пошли нам навстречу, — в тон ему ответил я.
— Ну, что же, — решительно вставая, сказал Миша, — тогда поплывем.
— Когда? Сейчас?
— Конечно, сейчас.
— А дождь?
— Велика важность! Тепло. Разденемся догола, чтобы не промокнуть.
— Но ведь ночь!
— А для чего луна существует?
— А тучи?
— Гм, — сдался Миша, — действительно, ниже туч сегодня луну не подвесят. Придется ждать до утра. Но ты имей в виду, — строго сказал он мне, — ты хлюпик, ты боишься дождя.
— Да? Я боюсь? Хорошо, — гордо откинув голову, ответил я, — невзирая на дождь, я иду ловить рыбу. Один…
— Подумаешь! Пожалуйста…
Заряд пропал даром. Теперь хочешь не хочешь, а надо идти ловить рыбу. Я избрал способ, который обещал наиболее быстрое возвращение на табор: пробрести с троестенкой от изголовья острова до балагана. Это не так далеко — шагов пятьсот, — а течение очень сильное.
Я нарядился, как подобает истинному рыбаку: только в фуражку (все остальное за ненадобностью было снято), храбро забрел в воду по пояс и бросил привязанную к сети гагарку — сколоченную из досок крестовину. Ее тотчас подхватило течением, и сеть стала быстро распускаться. Еще мгновение — тетива натянулась, и я побежал вслед за нею. Было немножко больно ступать босыми ногами по камням, но в воде боль переносится как-то легче, и я подскакивал или припадал только тогда, когда под ногой угадывал особенно острый камень. Вдруг я почувствовал, что сеть относит влево. Во всяком случае, берег стал от меня отдаляться. Я сообразил, что впереди меня заводь, струя воды выносит сеть к середине, а под косой сейчас начнется глубина.
Вздумал остановиться, смотать сеть в кольца и, выйдя на берег, миновать заводь. Не тут-то было: тетива натянулась, как струна, и властно потащила меня вперед…
А тут еще гуще посыпался дождик. Очертания берегов вовсе исчезли.
Уступая силе течения и подвигаясь вперед, я все-таки понемногу сматывал тетиву. В сети трепетали хариусы, и я радовался, что улов оказался хорошим. Внезапно сеть у меня тряхнуло так, что из рук вырвалось сразу несколько колец подобранной тетивы. Над водой показался огромный рыбий хвост, как пружина, изогнулся несколько раз то вправо, то влево и скрылся. Сеть задрожала еще сильнее. Не помня себя, я бросился вперед. И в тот момент, когда я схватил сеть в том именно месте, где билась пойманная рыба, течением меня подшибло, я потерял равновесие и окунулся в воду с головой. Вынырнув, я почувствовал, что с меня смыло фуражку, но сеть была в руках — и это было самое главное.
Наконец, я выбрался на берег. Миша меня упрекнул:
— Что же ты не откликался? Я тебе кричал, кричал. Гляжу — лезет в воду все глубже и глубже, а потом и совсем куда-то исчез.
— Что же я тебе из-под воды кричать должен был? — притворно огрызнулся я, пряча в складках сети тайменя.
— Нет, не из-под воды, — резонно возразил Миша, — а тогда, когда вынырнул. Все утопленники именно тогда кричат.
— Ах, так! Ну, пожалуйста, — и я закричал во весь голос: — Тону!
— Красиво! — одобрил Миша. — А теперь объясни, где у тебя фуражка?
— Фуражка? Вероятно, где-нибудь у Шипициной, Зенцовой, а может быть, и дальше, — ответил я. — Впрочем, не в фуражке счастье! — и я, торжествуя, показал Мише тайменя.
ОБХОД С ФЛАНГА
Не зря лил дождь двое суток: он вымыл и землю и небо. Никогда я не видел такой яркой зелени на лугах и такой мягкой синевы в небе, как в это утро. Бор благоухал. Мы плыли серединой реки, но и сюда доносился нежный смолистый запах сосны. Над водой радостно реяли стрекозы. Где-то в мочажинке ласково и проникновенно крякала дикая утка, должно быть, собирая своих птенцов. Тишина стояла изумительная.
Показалась деревня Зенцова. Мы причалили к ней, поднялись на берег. Нигде никого. Все на покосе. Поговорили с ребятишками, спросили, не проходили ли здесь четверо парней. Нет, не проходили. Мы успокоились: очевидно, наша глупость и глупость «пешеходов» находились не в прямой арифметической зависимости.