Приближался вечер, а вместе с ним, значит, и дождь. С запада уже, как всегда, ползли неизменные тучи. Лезть во второй залавок сейчас не было никакой охоты. Мы устроились на ночевку, и право, никто и никогда не пел нам такой славной колыбельной песни, как порог «Широкий» в эту ночь.
Утро наступило великолепное. Солнце весело играло на вершинах деревьев. Небо — особенно синее и глубокое. Куда девалась вечерняя хмарь? Плыть в такую погоду — одно удовольствие.
— Едем скорее?
— Едем!
В нижний залавок спустились легко. Как ни говори, опыт — великое дело!..
На реке все время зыбь: то бунтует еще подпорожный прибой, то раскинется шивера, а не то просто редкая гряда камней загородит реку.
— Интересно, — задумчиво сказал Миша, — широким ли окажется порог «Крутой», ежели «Широкий» оказался таким крутым?
— И еще интересней, — поддержал его я, — как скоро нам придется с ним познакомиться.
— А что тебе говорил об этом тот знаток порогов, который обещал пройти «Широкий» незаметно?
— Он говорил, — сказал я неуверенно, — он говорил, что от «Широкого» до «Крутого»…
— … один шаг, — быстро добавил Миша и привстал: — Смотри! Пожалуйста…
Впереди прыгали знакомые уже нам белки. Слышался густой рев.
ТРЕВОЖНАЯ НАХОДКА
От берега до берега залегли каменные глыбы порога «Крутого», скрытые под водой. Но присутствие их чувствовалось. Зеркальная поверхность реки перед этой грядой вдруг искажалась: повыше камней она вгибалась, над самыми камнями выпирала бугром, а дальше все мешалось — волны набегали одна на другую, ударялись, отскакивали и стремились вперед; новый камень — впадина, бугор и опять бесконечная безудержная пляска волн.
Правый берег обрывался утесом, кое-где рассеченным узкими извилистыми ущельями; левый спускался сравнительно отлого, но гранитные глыбы здесь таращились крупнее. Весь слив воды давил под этот берег, и оттого прибой здесь бушевал с невероятной силой. Чувствовалось, как от ударов волн вздрагивает земля.
Я шел левым берегом (Миша остался у лодки готовить обед) и соображал, где и как нам безопаснее будет проплыть через этот порог. Получалось, что нигде. Так я прошел более километра; река повернула влево, открылась перспектива еще на километр и — что же?.. На всем протяжении также пенились мутные волны и также злобно хлестались в берега. Плавник, прижатый прибоем, скрипел и скрежетал, ударяясь о камни. Прибрежные тальники, затопленные почти до самых вершинок, раскачивались, как трава от ветра.
Прыгать по камням надоело, я поднялся по косогору и вошел в бор. Кисленький запах нагретого солнцем муравейника после сырости и холода реки мне показался чудо каким вкусным. Тропинок здесь, разумеется, никто не протоптал, а валежника громоздились такие костры, что я порой останавливался и думал, что лучше: перелезать мне через верх или ползком пробираться под ними. Наконец, запыхавшись и изрядно поцарапав лицо, я добрался до поворота. Еще километр открылся взору, и этот километр показался мне еще грознее предыдущих. Здесь рев порога был положительно нестерпим: даже ныло в висках.
Посреди реки поднимался шапкой невысокий гранитный остров. Игрою волн на его вершину забросило громадное дерево, вырванное с корнями ураганом. Сучья воткнулись в трещины между камней, а ствол течением завернуло поперек стремнины. Под напором воды он раскачивался, как гибкая жердинка, и когда, спружинив, распрямлялся, так гулко хлопал по воде, будто стреляло тяжелое орудие. Брызги сплошной завесой висели над островом. Играла нежная многоцветная радуга.
А дальше виднелся опять поворот, и волны стремительно убегали к нему… Только там был конец порога!
Долго сидел я, раздумывая. Нет, держась левого берега, плыть невозможно. Залавкам здесь не было числа и все они складывались из широких и плоских камней, едва скрытых водой. Замаскированный враг — хуже открытого.
Правый берег отсюда казался более удобным. Виднелся большой затон. Но зато в самом изголовье порога в реку уперся высокий гранитный бык. Под ним клубились косматые волны, и миновать его можно было двояко: или проплыть на ура, или перетащить лодку поверху через утес.
Решив сократить путь, я пошел обратно не берегом, следуя извилинам реки, а напрямую, через бор. Вскоре я забрался в широкий лог. Куда ни обращался мой взгляд, везде громоздились бесконечные груды камней всех комбинаций и размеров. Огромные глыбы гранита поросли серыми лишайниками, и только кой-где в расселинах пробивались чахлые сосенки, и то большинство из них торчало сухостойником.
Я прыгал с камня на камень, иногда срывался и стремглав летел вниз, в щель, рискуя сломать себе шею; иногда становился перед такой «Китайской стеной», что вынужден был отступать и искать обход. Я смертельно устал, и смертельно хотелось есть, а конца этой мертвой долине не предвиделось.
Выбрав камень поглаже и поудобнее, я прилег на нем отдохнуть. От долгого прыганья по камням у меня ныли ноги. Я лежал и не мог набраться решимости встать и пойти дальше. Не то лень, не то дрема сковала меня.
Сбоку послышался легкий шорох. Затих. Опять повторился.
«Мышонок, верно», — возникает ленивая мысль, и дрема меня одолевает сильнее.
Я знаю, что человеку, разгоряченному ходьбой, спать на холодном камне опасно, можно простудиться. Хочу встать, но никак не найду тот мускул, который должен меня приподнять.
Шелест опять повторился. Еще ближе ко мне. Наконец, я повернул голову и… сразу подскочил на полметра. В двух шагах, свернувшись в кольцо и вытянув вверх голову, на камне застыла серая змея. Ее злые глазки пристально смотрели на меня.
Это было так неожиданно, что я и не подумал пришибить ее, а пустился наутек. Зато усталость как рукой сняло, и я быстро добрался до лодки.
Миша, не спросив меня ни о чем и сам не сказав ни единого слова, протянул клочок замытой дождями газеты. Я повертел ее и ничего не понял.
— Насыпать соли?
Миша сокрушенно покачал головой.
— Эх ты, следопыт! — сказал он. — Приглядись хорошенько, что это за газета. А я добавлю только, что нашел ее вон под тем кустом.
Я прочитал обрывок и с одной и с другой стороны: какая-то заметка о ходе ремонта комбайнов и спортивная хроника.
— Ну и что? — спросил торжествующе Миша.
— Да как тебе сказать. Ну, всыпали какому-то «Локомотиву» здорово, четыре гола заколотили ему — такой вратарь стоял, мячи пропускал.
— И все?
— Нет, не все. Комбайны для колхоза «Новый путь» ремонтируются плохо.
— И все?
— Да, в основном все. Тут и читать больше нечего.
— А какая это газета, как ты думаешь?
Я взглянул еще раз на пожелтевший листок, и тревожная догадка мелькнула у меня в голове.
— «Красноярский рабочий»?
— Определенно!
— Почему ты в этом уверен?
— А вот, читай это место: «… схватка становится все жарче. Вот левый инсайд передает мяч к центру. Оттуда он мчится, как судьба, прямо к воротам «Локомотива». Удар — и мяч в сетке. Зрители шумно аплодируют и облегченно вздыхают. От Енисея потянул легкий ветерок; стало немного прохладнее…» Ну, где еще, по-твоему, есть Енисей? А теперь ты припоминаешь, когда сборная влепила «Локомотиву» четыре гола?
— Помню, — глухо сказал я, — это было как раз накануне нашего отъезда. Значит, ты думаешь…
— И думать нечего, ясно вполне, что проходили наши ребята. Не дождавшись нас, пошли нам навстречу, и мы разминулись.
— Но погоди, — ухватился я еще за один маленький довод, опровергающий убийственное Мишино предположение, — но погоди, ведь газету читают многие, а случайное совпадение дат еще ни о чем не говорит.
— Да, — многозначительно сказал Миша, — но не забывай, что мы находимся в глухом месте, где не часто разгуливают люди с газетами, а главное, мы сейчас не в Красноярском крае, а в Иркутской области, где издается своя газета.
Это был такой аргумент, которого испугался и сам Миша. Что же теперь делать? Лапша раскисала в котелке, а мы сидели, подперев щеки руками, и думали.
Миша первым нарушил молчание.
— Разминулись мы — это бесспорно.
— Я тебе тысячу раз говорил, что надо плыть только левым берегом.
— Говорил, говорил… вот и наговорил. Ну, куда теперь: вперед поплывем или обратно подадимся?
— Ты это серьезно?
— Что серьезно?
— Что обратно надо подаваться.
— С чего ты взял? Я сказал: вперед поплывем, а насчет обратно — это просто риторический оборот речи.
— А что, если действительно наши ребята прошли? — после короткого раздумья сказал я.
— В Костиной узнаем, — заметил Миша.
— Но тогда нам возвращаться будет еще труднее!
— Да. А если они не прошли и ждут нас в Костиной?
— Но ты же сам утверждал, что они прошли.
— Не я утверждал, а газета…
— Постой, — сказал я, вставая, — а хорошо ли ты осмотрел то место, где лежала газета? Может быть, там еще что-нибудь найдется?
— Хм! Не подумал. Пойдем, посмотрим.
Но поиски нам не дали ничего. Под кустом, где лежала газета, не было ни кострища, ни записок в бутылках, и даже трава не была примята.
И мы решили плыть.
ШТУРМ ВЫСОТЫ
Это меньше всего походило на путешествие в лодке. Скорее, это было знакомое нам восхождение на Красноярские «Столбы». С той лишь только разницей, что на «Столбы» обычно взбирались с мешками за плечами, а с лодкой — никогда! Порог «Крутой» мы предпочли обойти посуху, через утес. Благо, лодка у нас была не тяжелая, бечева очень длинная, в разных рычагах и блоках лес не отказывал, а собственной энергии — хоть отбавляй. Узким извилистым ущельем, а вернее — расселиной в утесе, мы поднялись, таща за собой лодку. Немного страдало самолюбие от того, что приходилось не в лоб брать препятствия, а обходить их, хитря, но ведь нигде и никем еще не было доказано, что чунские пороги доступны для плавания. Вспомнилось и предостережение, сделанное нам в Нижнеудинске хозяином лодки, и это утешало: тем или иным способом, но мы неуклонно продвигались вперед. А разумная осторожность — это не трусость.