Утес был взят, лодка стояла наверху. Оставалось сюда доставить багаж. Для этого нам пришлось прогуляться по головоломной расщелине дважды. И когда все уже было закончено и можно было растянуться у гостеприимно пылающего костра, отдыхая перед не менее канительным спуском лодки с утеса ниже горла порога, — я вспомнил, что на берегу, на камнях, осталась пустая консервная банка.
— Ну и не велика беда! — сказал Миша, махнув рукой. — Стоит ли еще раз ходить ради пустой банки…
— Нет, — ответил я словами Тараса Бульбы, — «… не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!»
И стал спускаться к реке. Обидно было отдать порогу, даже такому, как «Крутой», и пустую консервную банку. Но главное заключалось не в этом. Банка удачно пополняла наш набор кухонной посуды, которой никак не хватало.
Солнце стояло в самой верхней точке небосвода, упершись прямыми лучами в утес. От камней веяло жаром, босые пятки так и припекало, задержись без движения одну секунду. Я решил, прежде чем начать взбираться обратно, немного освежиться в студеной воде. Разделся, забрел не так далеко от берега, чтобы не угодить в быстрину, сплыл метров на сто вниз по течению, стал на ноги, бездумно окинул взглядом утес и тихо ахнул. На одном из его многочисленных уступов, зацепившись (или, скорее, нарочно зацепленный!) за куст акации, белел, отблескивая на солнце, большой лист бумаги. Он не был виден с того места, где мы разгружали лодку, но отсюда, с реки, не заметить его было невозможно. Ясно было, что это сигнал, оставленный для нас «пешеходами». И, несомненно, на листе бумаги было что-то написано. Не подумав даже, как «пешеходы» могли оказаться на правом берегу Уды и почему они прицепили свое послание на утес над самой стремниной порога, я наскоро оделся, бросился на штурм высоты и запрыгал по уступам, предвкушая всю сладость того момента, когда я положу перед Мишей письмо «пешеходов» и скажу ему:
— Эх ты, следопыт!..
Чем выше взбирался я, тем подъем становился труднее. Уступы, которые снизу представлялись надежными широкими площадками, на деле оказались рассечены глубокими трещинами. Камни под ногами шатались, иногда от них отламывались осколки и, шелестя по обрыву, сыпались в реку. Бывало и так, что, облюбовав себе путь по узкому барьеру, я заходил в тупик. Передо мной возвышалась гранитная стена, взобраться на верхний уступ которой не было никакой возможности: не хватало моего роста на полтора-два метра. Тогда я возвращался на исходные позиции и бросался штурмовать высоту с другого направления.
Так или иначе, но я достиг своей цели. Она была настолько близка, что я уже отчетливо видел: это не лист бумаги, а газета. Газета «Красноярский рабочий»!
Оставалось подняться по наклонно стоящему камню, ухватиться руками за куст акации, подтянуться на площадку — и газета будет у меня в руках. Но камень круто наклонен в сторону реки, даже на четвереньках не удержишься; я лег пластом на живот и пополз, извиваясь, как ящерица, и цепляясь пальцами за каждый выступ на камне. Все время не покидало ощущение потери равновесия. Казалось, приподними я голову чуть повыше — и сила тяжести, как клин, войдет между мной и камнем, отдерет от него и сбросит вниз, в порог.
Невзирая на боль, я ухватился за колючую ветвь акации и выбрался на покрытую лишайниками верхушку камня. Вот оно, в руках, послание «пешеходов»!
Но сколько я ни разглядывал газету, ни малейшего следа какого-либо письменного сообщения на ней обнаружить не мог. Один угол газеты был оторван, бесспорно, тот самый, что мы нашли на левом берегу реки, — видимо, его туда перебросило ветром. Все становилось теперь уже совершенно непонятным, если только продолжать считать, что газета принадлежала «пешеходам» (а дата на ней стояла, действительно, совпадающая с днем нашего выезда из Красноярска). Было непонятно, почему «пешеходы» оказались на правом берегу; было непонятно, почему они, укрепив газету на видном месте, ни единого слова не написали на ней; было непонятно, почему даже не сделано никакого знака, что газета принадлежит именно им… Возможно, они не рассчитывали, что мы полезем доставать ее с такого головокружительного утеса, и поэтому ничего на ней не написали. Но тогда что означает белый сигнал в горле порога? Открытый путь? Вряд ли это кого убедит…
Я со злостью скомкал газету и сунул ее в карман. Нет, нет, сказано: плыть до Костиной. И если «пешеходы» ушли оттуда, так пусть и пеняют на себя, пусть так и ходят пешком. Пусть идут куда угодно: в Нижнеудинск, в Енисейск или обратно в Красноярск! Все! Точка!
Я стоял высоко над рекой и, вероятно, всего каких-нибудь пять или шесть метров отделяли меня от вершины утеса. Но одолеть их было невозможно: путь преграждали совершенно отвесные скалы. Надо было спускаться вниз и искать боковых обходов. Я лег на живот, вцепился в куст акации (предварительно очистив его от колючек перочинным ножом) и свесил ноги. Так, постепенно, я вытянулся на всю длину рук. Вспомнил, что прежде чем ухватиться за акацию, я довольно долго полз по наклонному камню. Сколько это было — один метр или пять метров? — определить теперь я ни за что бы не смог. Приподняться над камнем и посмотреть, как далеко до уступа — это значило почти наверняка упасть вниз. И не хватало решимости выпустить ветви акации и, прилепившись к камню только тяжестью своего тела, начать сползать наугад. Сразу представилось, как из-под ноги у меня вылетает опора, я шарю руками, пытаясь хоть за что-нибудь зацепиться, качусь по наклонной плоскости быстрее и быстрее, ударяюсь об уступ и, как мячик, отскакиваю от него…
После этого я несколько раз подтягивался на площадку, где лежала газета, и снова пытался сползти вниз — и все с одинаковым результатом: выпустить из рук акацию я никак не решался. Вот когда я по-настоящему понял поговорку, что на гору подниматься легче, нежели спускаться с горы. И дело тут было вовсе не в недостатке смелости — действовали обычные законы механики. Как в зубчатой передаче с храповиком: в одну сторону вертишь колесо, поднимая тяжесть, — собачка отсчитывает каждый зуб и надежно в него упирается; освободи собачку, отпусти колесо — и полетит все вниз, и никакая сила тогда не остановит. Вот и у меня получилось теперь такое колесо с храповиком…
Не знаю, как долго я еще занимался бы физкультурой на этом камне (а живот себе я уже поцарапал изрядно), если бы наверху, совсем близко от меня, не закричал Миша:
— Ого-го-го!
Я понял, что он меня ищет, может быть, даже ходил вниз к реке. Обрадованный, я закричал:
— Э-гей!
И вскоре Миша появился на кромке утеса.
Он глядел на меня изумленно:
— Ты как сюда залез?
— Тренируюсь. Хочу сдать норму на альпиниста, — с напускным безразличием сказал я, глядя на него снизу вверх. — Вот уже немного осталось, сейчас возьму эту последнюю стенку…
— Трудно, Сережа, — с сомнением сказал Миша. — Она же вовсе отвесная. Еще оборвешься. Я лучше подам тебе бечеву…
— Бечеву? Нет, не стоит. А впрочем… Давай. Для скорости. Я одну такую стенку уже взял, нет ничего интересного…
— Зря ты так, один, без страховки, — упрекнул меня Миша.
— Пустяки! И не это видали…
Через некоторое время он вернулся с бечевой, и я быстро выбрался наверх. Об истории с газетой благоразумно умолчал. Только высмеять меня мог за нее Миша, а разгадка все равно не отыскалась бы ранее Костиной…
ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ КОЛУН
Как хорошая кошка мышонка, так и дождь ловит нас повсюду, нападает из-за угла. Было совершенно безоблачное небо, ни малейшего дуновения ветерка, и вдруг, пока мы часок-другой вздремнули у костра, засверкали молнии, загремел гром, над лесом легли синие тучи, и дождь хлестнул такой, что мы подумали: не море ли целое приволокли с собой они? На скорую руку мы воздвигли балаган, приткнув его одним концом к высокой суховерхой лиственнице. Но дождь успел сделать свое дело: промочил нас до последней нитки, загасил костер и размыл приготовленное для лепешек тесто, забытое нами возле костра.
Дождь был очень теплый, и это примиряло с ним. Мы с Мишей сидели, прижавшись плечом к плечу, глядели, как вспыхивают в тучах яркие молнии, раздирая потом воздух оглушительными раскатами грома. Иногда ветвистые молнии рвались к самой земле, и мы спорили: обман это зрения или в самом деле молния ударила в какой-либо земной предмет. Нам ни разу не приходилось видеть, как бьет молния в землю, и, откровенно говоря, в это верили только из уважения к учебникам. Вот, например, метеоры тоже каждую ночь (днем их не видно) бороздят небо сотнями, а много ли их падает на землю? Ну, Тунгусский метеорит, ну, Сихотэ-Алиньский, ну, там еще один-два-три — и обчелся… Так и молнии…
— А вообще-то здорово было бы, — рассуждал я, меж тем пришивая заплатку к голенищу ичига, которыми мы запаслись в Нижнеудинске, — здорово было бы, если каждую молнию силой притягивать на землю и всю ее энергию обращать на пользу человеку.
— Например?
— Заряжать аккумуляторы. А потом, пожалуйста, что угодно: освещение, отопление, электрические двигатели…
— Почему-то ставят громоотводы, и молния по ним уходит бесполезно в землю, — заметил Миша. — А чего бы проще: с громоотводом вместе смонтировать и аккумулятор. Видимо, так почему-то нельзя…
— Нельзя! Все можно! Только подумать надо как следует. А сейчас, если этого нет, так что же? — расточительство электроэнергии. Не жаль. Не руками сделана. Природная… Так, как дерево: если в саду — его берегут, а если в лесу — пропади, не жалко.
— Не в каждом лесу…
— Ну, а молнии все зря пропадают, — решительно отрубил я.
В этот момент грохнул такой удар грома, что у меня заложило в ушах.
— Ты знаешь, — сказал я, — это определенно ударило где-то поблизости от нас. Наверное, в какое-нибудь дерево.
— Дубы здесь не растут, — возразил Миша, — а молния, если бьет, так только в дуб.
— Откуда ты это знаешь?
— Из басни Крылова. Если ты считаешь иначе — назови мне другой литературный источник.