Еще через пять минут послышался характерный гул, и из ущелья вынырнула пара МИ-8.
На этот раз первый борт сел «с прямой», но второй, как и раньше стал крутить виражи над ним.
Мы залезли внутрь, и обе машины сразу взмыли вверх.
Обратно летели, как и сюда, молча. Я молчал, и ко мне никто не лез.
Минут через пятьдесят пришли на точку.
Восьмерки сели один за другим.
Две минуты ждали, пока охладятся двигатели.
Потом открыли дверь и мы вылезли. Построились. Я тоже встал в строй, хотя совершенно не обязательно было это делать.
Шагах в тридцати от площадки на рюкзаках и ящиках сидели и ждали те, кто должен был улететь с нами во Владикавказ.
Подошел прапорщик, что-то передал полковнику.
– Позволите, Леонид Аркадьевич? – спросил полковник, поднимая фотоаппарат.
Я кивнул. Мы сфоткались со взводом. Потом с экипажами.
Потом лейтенант повёл бойцов. А мы с полковником зашагали следом вниз к плацу.
Мне надо было налево в командирский домик к Ивану, а ему, видимо, направо, к себе.
Но прежде чем расстаться, он вдруг остановился, похлопал меня по плечу и сказал:
– Ничего, ничего, Аркадич, это пройдет... А ты молодец, я думал, будет хуже...
Повернулся и зашагал прочь.
А я пошел к Ивану.
У меня приняли «разгрузку», пересчитали весь боезапас и помогли снять бронежилет.
Я сдал Ивану «зауэр», и мы сели пить чай.
Он ничего не спрашивал, а я ничего и не говорил.
На прощание, он налил мне стакан, я выпил. Мы пожали друг другу руки, обнялись, и я пошёл за сумкой.
Через полчаса мы «ушли» на Владикавказ.
Еще через час мы были в Гюзели.
Всё дорогу я переваривал эту выброску. Я даже в кабину не пошёл, хотя меня звали, чем привёл в полное недоумение экипаж. Все знали, что я маленько сдвинутый на полётах и еще ни разу не отказывался посидеть на специальном сиденьице впереди за пулеметом. Я что-то подписывал, с кем-то фотографировался. Мне наливали, я пил... Но всё это было как бы не со мной. Как будто с кем-то другим. Я существовал в ином измерении и никак не мог вернуться обратно.
Через два часа мы погрузились в самолёт. Еще через четыре я был в Москве.
Меня встречала жена.
По дороге мы трепались не о чём. Она спрашивала, я врал о том, какой был концерт во Владикавказе. И какой был банкет. И как всё было отлично. И что кроме Владикавказа мы, естественно, больше нигде и не были. Да и кто нас дальше куда пустит.
Ну, в общем, как всегда.
Дома, когда мои заснули, я вытащил из шкафа китель, пошёл на кухню и повесил китель на спинку стула. Взял листок бумаги и ножницами вырезал три звезды. Потом булавками прикрепил их к кителю. Сел и стал на них смотреть. Звёзды были неровные и кривые до безобразия, и это было даже хорошо. Я посидел, посидел, потом встал, отодрал звезды к чёртовой матери и выбросил их мусорное ведро. Потом поднял клапан кармана и шилом проделал три дырки. Потом выпил стакан водки и лёг спать.
И когда меня редко-редко начинает «возносить», я иду домой, отстёгиваю карман кителя, поднимаю клапан, смотрю на эти три дырочки, выпиваю рюмку водки и, что называется, прихожу в себя.
Очень даже хорошее средство от «звёздной» болезни.
Ночной полет
Ночь. Темнота, хоть глаз коли. Сижу в кабине. Впереди еле угадывается силуэт КрАЗа с огромной тушей прожектора в кузове. Если повернуть голову, шагах в двадцати слева и сзади вспыхивают и гаснут огоньки сигарет. Там мои инструктора и два таких же, как я, курсанта. Они следующие. Так, ладно, начали.
– Ноль два ноль шестнадцать!
– Отвечаю, ноль два ноль шестнадцать!
– Ноль два ноль шестнадцать. Добрый вечер от экипажа! Проверка связи, запуск на стоянке!
– Добрый! Связь в норме, запуск разрешаю!
Экипаж, это я. А кто же еще, больше никого нет. Я тут один.
Читаю «карту». Двери, люки – закрыты, законтрены. Чехлы – сняты на борту. Привязные ремни – пристегнуты... Кран воздушной сети – открыт. Пожарный кран... тормоза...
Открываю форточку, ору в темноту: «От винта!!» и запускаю двигатель.
Так. Показания приборов – в норме. Давление – в норме. Температура масла... Температура двигателя... Давление в воздушной сети... Все в норме!.. Стрелка температуры двигателя медленно подползает к 100 градусам. Включаю «потребители»... Слева – этот, этот, этот... Теперь справа – этот, этот, этот... Вроде все. За бортом минус два, значит и обогрев ПВД тоже.
Все. Проверяю индикаторы отказов, еще раз взгляд по приборам...
Я это проделывал уже, наверное, сотню раз на тренировках и чувствую себя уже почти, как настоящий пилот. Только сегодня как-то все по-другому, не так, как это было.
Нет волнения, нет страха, но какое-то напряжение в мышцах, в голосе, я же чувствую. Первый раз в жизни ночной полет. И этот «первый раз» засел в голове и не вылезает, хоть убейся. Нет, то есть я знал, нас готовили к этому, с нами триста раз отрабатывали на земле, как и что будет и что делать. Это входит в систему подготовки. Это обязаны пройти все. Ночной полет. Без этого просто не квалифицируют и все. Как не квалифицируют без полетов по приборам «под шторкой», без отработки действий «на отказы» и все такое прочее. Главное, я готов, я знаю, что я готов и все равно этот «первый раз» зудит, как комар над ухом и мешает сосредоточиться.
Всё, хватит. Ещё раз – взгляд по приборам, проверка индикаторов. Всё в норме. Температура двигателя 120 градусов. Ну, с Богом.
– Ноль два ноль шестнадцать! Прошу «предварительный!»
– Ноль шестнадцать! «Предварительный» разрешаю!
Отпускаю гашетку тормоза, чуть рукоятку газа вперед... Поехали...
Ослепительно вспыхивает луч прожектора, освещая часть взлетной полосы. Вот ведь идиотизм какой! Прожектор пригнали, потому что элементарно украли взлетно-посадочную полосу! Просто украли и все. Вывинтили все лампочки. Все до одной и справа, и слева. Просто бред. Военный аэродром! И кому они нужны-то, не ввинтишь же никуда! Идиоты. Хорошо, хоть плиты не растащили.
Ничего не поделаешь. Перестройка.
Ладно... Тормоза... В норме.
– Ноль два ноль шестнадцать на «предварительном». Прошу «исполнительный»!
– Ноль шестнадцатый! Ждать!
Мимо меня оглушительно стартует МИГ и мгновенно исчезает в чернильной пустоте, унося с собой громобойный рёв и грохот.
– Ноль шестнадцатый! Занимайте исполнительный! Давление аэродрома семьсот сорок восемь, ветер у земли четыре метра, полоса сухая.
– Ноль два ноль шестнадцать! Принял, разрешили. Семьсот сорок восемь на приборе. Занимаю «исполнительный»!
Отпускаю тормоза и плавно выкатываюсь на ВПП в яркий слепящий круг от прожектора.
Так. Ещё раз проверка по «карте». Показания приборов – в норме. Потребители – включены. Индикаторы – работают. АГД, курсо-глисадная...
В норме.
– Ноль два ноль шестнадцать! К взлету готов!
– Взлет разрешаю, ноль шестнадцать!
– Принял, разрешили. Взлетаю!
Включаю часы, РУД плавно вперед до упора... Отпускаю тормоза... Поехали!
Скорость растет... 40...60... Штурвал чуть на себя... 70....100... Самолет мягко отрывается от земли и тут же исчезает все – свет от прожектора, ВПП, волнение, я сам. Вообще всё остается там позади. А впереди только ночь. И ничего больше.
Убираю шасси. Щелкаю кнопочкой секундомера.
– Ноль шестнадцать! Взлет произвел!
– Ноль шестнадцать! Первый доложите!
– Ноль шестнадцать! Первый доложу!
Тяну штурвал... Прибираю РУД на себя... Режимы – 80 на 80... нормально. Пятьдесят метров... сто... сто пятьдесят... Так приберём еще... 70 на 70... Сколько там прошло? 20 секунд. Пора поворачивать.
– Ноль шестнадцать! На первом!
– Выполняйте. Второй доложить!
– Ноль шестнадцать! Принял, второй доложу!
Штурвал влево. 15 градусов. Всё как учили. Высота триста метров. Так, выводим. РУДЫ на себя... Режим – 60 на 70... Нормально. Щелкаю секундомером. До второго разворота 45 секунд...
Чёрт, какая-то наводка. «Маяк» что ли работает? Непонятно, что за песня вдруг?
Ладно, фиг с ней. Показания приборов – в норме... Хорошо!.. Все-таки, что за песня в эфире?..
Но мне уже не до песни. Я никогда ничего подобного не видел. Я не
видел, нет, я ничего подобного никогда не ощущал! Ночь. Я никогда так
не чувствовал ночь. Темень полная. Только звезды, как виноградины вокруг. Разноцветные огоньки на земле и приборная доска изумрудно фосфорицирует передо мной. Все. Ночь и я. Мы с ней один на один и я лечу сквозь неё куда-то туда ко второму развороту или вообще в никуда.
Вот оно это мгновение, этот восторг, это тихое счастье. Все эти полгода учебы и тренировок вдруг спрессовались в одно великое и прекрасное «Я ЛЕЧУ!» Я лечу сам. Ночью. Один.
Сорок пять секунд.
– Ноль шестнадцать! На втором! Триста метров. Борт порядок!
– Ноль шестнадцать! Выполняйте. Третий, доложить!
– Ноль шестнадцать! Принял. Третий, доложу!
Так, поехали налево. Крен 15 градусов... Выравниваю. Снова щелкаю секундомером. До третьего семь минут...
Достала эта песня! Как же это убрать-то? Щелкаю тумблером «Поглощение шумов»... Ни фига... Вот зараза прицепилась... Главное ни слуха, ни голоса. Вот времечко. Понабирали бездарей. Главное, все певцы вдруг... Ладно, разберёмся...
Господи, какая красотища кругом. Я только сейчас вдруг понимаю, что написал Экзюпери в своем «Ночном полете». Нет, не так. Не что, а почему, вот в чем дело. Он обалдел от восторга. Он просто ошалел от этого сказочного небытия. От этого ощущения себя в бесконечности. Просто Бог дал ему таланта это описать, но никто и никогда из тех, кто сам не пережил это, не читал эту повесть. То есть читали, конечно, как литературный труд, но это не то и не так. Эту книгу нужно не читать, а чувствовать! Вот в чем дело. Эти звезды, эти огоньки на земле, черт его знает что это – то ли Луховицы, то ли в самом деле Аликантэ, и единственно, что реально существует и ещё как-то связывает тебя с той действительностью, от которой ты улетел – это малюсенька кнопочка «Радио» слева на штурвале. Нажмешь, и кто-то тут же скажет «Ты как там, парень? Все в порядке? Ты не волнуйся, мы тут, мы рядом!»