Черт, песня достала!.. Что за песня такая без конца и без начала в эфире?.. Главное, на моей частоте... А ну, как я вообще рацию отключу?..
И тут только я вдруг понимаю, понимаю, как пловец вдруг вынырнувший из глубины, это не кто-то в эфире, это я сам, я сам пою. Я ору «Однажды вечером, вечером, вечером...» Веду машину, общаюсь с «землей» и при этом ору, как ненормальный: «...пора в путь дорогу, дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем...». Во, дела! Совсем с ума сошел. А может, и нет. Я думаю, он тоже пел, наверняка пел в том своем первом «ночном полете». Точно пел, я знаю!
Так, стоп, кончаем рефлексировать. Гасим скорость. Кран шасси вниз до упора.
– Ноль шестнадцать! На траверзе, шасси выпустил, зеленые горят! Заход. Расчет с посадкой!
– Ноль шестнадцатый! Вас понял, заход разрешаю, четвёртый разворот доложите!
Ладно. Пока поехали в «третий»...
Опять щелкаю секундомером... Верчу голову направо... Где-то там ВПП... Ни черта не видно... Ладно, еду дальше. Двадцать секунд...
– Ноль шестнадцать! На четвертом!
– Ноль шестнадцатый! Вас понял. Удаление семь километров! Занимайте двести метров!
– Ноль шестнадцать! Снижаюсь двести!
Двести, так двести! Чуть штурвал от себя. Самолет послушно опускает нос. Стрелка на приборе медленно поползла влево.
Далеко впереди вспыхивает желтый круг. Дали прожектор. Между прочим, для полноты ощущения надо бы сесть точно в круг. Что мы, не асы что ли?! Внутренне как-то подбираюсь весь. Всегда так перед посадкой. И вроде ветра нет, но все равно, как-то собираешься весь, как перед прыжком.
– Ноль шестнадцать! На курсе, на глиссаде. Знаки, полосу наблюдаю, к посадке готов!
– Посадку разрешаю!
– Принял, разрешили!
Большое спасибо! Так... щиток... Рукоятку винта вперед до упора... И держим скорость... 160... Отлично!.. Гашу скорость, выравниваю машину.... Чуть приподнимаю нос.... Малый газ!... Ширк! Шасси основных стоек мягко касаются бетона... Тяну штурвал на себя... Скорость падает и передняя нога так же мягко тюкается о покрытие точно в центре слепящего светового пятна!.. Ай, да мы!
– Ноль шестнадцать! Посадка!
– Посадка в тридцать пять! Освобождение по первой!
Это значит, что полосу я должен освободить по первой «рулёжке». Ладно, как скажите. Нам, Чкаловым, хоть по первой, хоть по второй!
Убираю щиток. Выключаю часы. Качусь по полосе до «рулёжки» и аккуратно съезжаю с ВПП... Выключаю несколько «потребителей», открываю шторки жалюзей, и заруливаю на стоянку, точно на то место, откуда уходил.
Тормоз. Рукоятку газа вперед, назад, выключаю двигатель и закрываю шторки.
Всё, приехали. Ощущение, как будто выиграл чемпионат мира по шахматам в тяжелом весе.
Открываю дверцу, вылезаю из кабины и спрыгиваю на землю.
Тут же, конечно: «Как дела, как дела?». Инструктор, правда, стоит в сторонке, молча курит, хотя волнуется, конечно. Видно же.
Медленно достаю сигарету. Прикуриваю. Медленно же выпускаю дым изо рта. И лениво так, вроде бы небрежно, роняю: «Нормально!..».
Это было 15 лет назад. Зимой. В Луховицах.
Как будто вчера.
С пылу с жару
14 ноября 2009 г.
Я не люблю тесто. Оно не любит меня. Не знаю почему. У нас это взаимно. Я не знаю, что с ним делать, оно не понимает, что от него хотят. Мы не любим друг друга – я и тесто. Я приклеиваюсь к нему намертво. Оно присобачивается ко мне с той же силой. И мы не можем оторваться друг от друга. Это невозможно объяснить, но у меня в тесте оказываются не только руки и лицо, но и пальцы ног, хотя я в носках и в тапочках. Спина тоже в тесте. И стул, с очень чётким отпечаткам того, чем на этом стуле сидели. Хотя я не садился ни разу. Отмыться сам я не могу. Меня отмывает жена. Сначала меня, потом ванну, потом сантехника, который пришёл чистить ванну от теста. Это если просто тесто. Еще хуже, когда тесто дрожжевое. Я всё делаю точно по рецепту. Мука – по граммам, дрожжи – по крошечкам, вода – по каплям, температура в комнате – по долям градуса. Оно не просто выпирает из кастрюли сразу, оно извергается, как вулканическая лава. Оно истекает из кастрюли на плиту, потом на пол, потом начинает гоняться за мной по всей кухне. Причем в объемах многократно превышающих изначальный продукт. У меня не было столько муки! И воды столько не было! И кастрюлька была маленькая. Но оно выпирало оттуда, как в сказке о волшебном горшочке и, в результате, я оказывался по щиколотку в тесте и начинал орать, чтобы жена отмыла меня и кухню.
Никакому объяснению это не поддаётся. Я замечательно умею готовить. Я знаю несколько сотен славных рецептов, и моя родня вообще не выходит на кухню, когда я дома. Я люблю готовить. Я занимаюсь этим лет пятьдесят. Но я не могу справиться с тестом. Не могу, хоть тресни.
Бабушка моя, Полина Савельевна, божий одуванчик, светлая ей память, готовила потрясающе. Это была папина мама, и она действительно была просто сказочная кухарка. Вероятно, так можно говорить вообще обо всех бабушках, об их борщах и пирожках, которые мы вспоминаем всю жизнь. Можно начисто забыть миллион подробностей своего детства, но этот запах, «слышимый» еще на лестнице... Этот потрясающий запах. Запах, который заставлял прыгать через две ступеньки, ронять учебники и тетрадки. Бежать через три ступеньки и колотить в дверь, забывая о звонке. И дурея от этого запаха, ворваться в квартиру. Тут же, не раздеваясь, ринуться на кухню. Там схватить горячий пирожок, и, давясь, запихивать в рот, получая подзатыльники – этот запах забыть нельзя никогда.
Любить можно всех, жениться только на той, которая умеет хорошо готовить. Это не аксиома, это предостережение. Желудочно не удовлетворённый мужчина, способен разорвать жену в клочья, уйти из дома и жениться на чьей-нибудь прабабушке, только чтобы его кормили домашними котлетами с жареной до корочки картошкой, которые он ел, когда был маленьким.
Дед с бабушкой поженились в тысяча девятьсот тринадцатом году.
Ей было восемнадцать, ему – двадцать семь. Я не знаю, зачем он на ней женился. Она не умела вообще ничего. Даже больше, чем ничего. Правда, она была чертовски красива, но это хорошо первые три дня. Ну, четыре. Ну, неделю. Но потом от голода начинает кружиться голова, и тебе уже плевать на пышную косу ниже пояса и зелёные глаза. У них была прислуга, но по традиции, «молодая» должна была в медовый месяц показать, на что она способна сама. То есть, что она умеет делать по дому. Она не умела ничего: ни шить, ни готовить. Она умела говорить. Я думаю, бабушка Поля начала говорить ещё до рождения. Она говорила всё время. Она говорила утром, днём и вечером. Ночью она говорила тоже. Мы все это знали и привыкли. Дед этого, видимо, не знал. Это было для него полной неожиданностью. Весь медовый месяц он только и делал, что хотел вставить хоть слово. Ничего не вышло. Понятия не имею, как родился мой отец. Видимо, она на минуту замолчала. Может, задумалась, может, зевнула, не знаю. Думаю, иначе вообще бы ничего не случилось, и наш род прервался бы ещё в начале прошлого века.
Дед бы, конечно, убил бы её через месяц, но бабушке страшно повезло. Началась война. Дед был медиком, и его отправили на фронт с санитарным поездом. И бабушка поехала вместе с ним. Во-первых, кроме него ей не с кем было поговорить, а во-вторых, соседи сказали, что, если она не уедет с дедом, они сами уедут с ним, вместо неё.
Вместе с санитарным поездом дед мотался на фронт и с фронта, и даже получил медаль «За усердие». То ли за то, что хорошо исполнял свой долг, но, скорее всего, за то, что он ухитрился два года прожить с моей бабушкой в одном купе. Вероятно, поняв, что он либо застрелится, либо сойдет с ума, дед отправил жену на кухню, помогать кашеварам.
Бабка, очевидно, так бы и утонула в грязной посуде и в картофельной шелухе, но старик повар, который по случаю оказался в этом санитарном поезде, взял её к себе подмастерьем. Всё-таки жена врача. И за два года обучил её великому кулинарному искусству.
О, это был не просто повар. Этот старик, оказалось, когда-то был поваром у князей Юсуповых. Почему он от них ушёл и, как он попал в санитарный поезд, загадка, но факт остаётся фактом. То, чему он её научил, не найти ни в каких кулинарных справочниках. На кухне она творила чудеса. Запахи стояли такие, что соседи по коммуналке падали в обморок, а те, что жили на других этажах, сходились у дверей её квартиры, чтобы понюхать хотя бы замочную скважину.
По воскресеньям мы всей семьей: папа, мама и я, приезжали с Земляного вала к ней на Нижнюю улицу на обед. Лично я ждал этого всю неделю. Отец тоже. Мать делала вид, что ей всё равно, но в тайне записывала в тетрадочку все бабкины рецепты. Без всякой, между прочим, пользы. Готовить мать не умела никогда, даже яичницу. Она вообще ничего не умела делать.
Мать, как она говорила, всю жизнь проработала в органах. Она была гинекологом. Она была очень хорошим гинекологом, и пациентки её прямо обожали. Но дома она не умела ничего. Однажды в шестом классе меня назначили на роль шута в школьном спектакле. Это была «Двенадцатая ночь» по Шекспиру. И родителям было велено сшить нам костюмы. Мать пошла в магазин «Ткани» и купила два совершенно одинаковых куска материи – синей и красной. И села шить мне костюм. Из красной материи вышла одна штанина, один рукав, пол куртки, шутовской колпак и две варежки. И еще осталось. Синей хватило на одну штанину и всё. Повторяю, было два одинаковых куска материи. Как у неё это получилось, загадка.
Всё, что не касалось её работы, у неё не получалось вообще.
Но отец терпел, потому что очень её любил. Моя жена тоже не умеет готовить, но я её тоже люблю. С этим ничего уже нельзя поделать. Такая у нас семейная традиция. Среди сотен тысяч, выбрать одну, именно ту, которая ни черта не умеет делать на кухне, жениться на ней, и потом самому научиться готовить, чтобы не умереть с голода.
В результате, бабушка Полина Савельевна стала прямо-таки королевой салатов и подливок. Она умела всё. Она готовила фаршированную щуку, предварительно сняв «чулок» с рыбы, каким-то немыслимым способом, вкус от которой сохранялся во рту дня три. От её кисло-сладкого мяса мы с отцом исходили слюной еще по дороге к ней в метро. Она жарила пирожки на плите и в духовке, и они оставались свежими неделями. Никогда, ни до, ни после я не ел такого форшмака, как у неё. Он был обязательно с антоновкой и ещё с чем-то, чего я не знал тогда, не знаю и сейчас. Она готовила умопомрачительные наливки и настаивала на спирту лимонные и апельсиновые корочки, перемычки грецких орехов, облепиху, мяту, вишню, калину, клюкву и ещё бог весть что. Её котлеты должны были сразу передаваться в Интерпол, если бы мы их не съедали до этого. На её котлетах нужно было бы учить пограничных собак. Это были не котлеты, это были наркотики. И все, кто их хоть однажды попробовал, становились на всю оставшуюся жизнь котлетными наркоманами!