Я кинулся её поднимать, и тут рвануло! Рвануло так, что зазвенели стёкла в окнах и хрустальные висюльки в люстре.
Все попадали на пол.
Я по-пластунски вполз на кухню и обалдел.
Никакие висячие сады Семирамиды, ни Эрмитаж, ни Версальский дворец в сравнение не идут с тем, что я увидел. Там никогда так не было и там никогда так не пахло.
Вода в тазу выкипела, банки со сгущенкой разорвало в клочья и замечательные коричневые, тягучие и липкие сталактиты повисли со стен и потолка причудливыми горячими узорами.
Яблоки сгорели, и от них по всей кухне расползался чёрный мохнатый дым и пушистыми хлопьями оседал на сталактитах.
От всего грога осталась какая-то пенистая бурда на донышке кастрюли и, запах стоял такой, что если бы не выбитые стёкла, я бы тоже потерял сознание.
Я вскочил. Заметался, не зная, за что схватиться. Зачем-то включил воду в раковине. Прилип головой к сгущённым сталактитам. Схватил с плиты кастрюльку с грогом, обжог руки, заорал, бросил кастрюльку на пол. Тут же брызгами мне обдало ноги, я взвыл, отпрянул назад и локтем снес сковородку с горелыми яблоками. Весь пол был залит липким грогом, в котором плавали почерневшие остатки яблок. Ноги мои заскользили, я поехал спиной по стене, как-то извернулся и, чтобы не упасть, ухватился за ручки шкафчика. Дверцы тут же оторвались, и я рухнул на пол.
Друзья мои, эти придурки, вместо того, чтобы помочь или хотя бы посочувствовать, корячились в дверях от хохота, и я стал опасаться, что у них, как у бабушки Полины Савельевны, вывалятся челюсти.
Я сидел в липкой луже из грога и сгоревших яблок, и с потолка в это месиво и мне на голову тяжело ляпались сталактиты. С полки шкафчика из разорвавшегося пакета на меня сыпалась мука, на коленях лежали дрожжи, и всё это заливала вода из переполнившейся раковины.
И я сдался.
Я не люблю тесто. Оно не любит меня. Не знаю почему. Так получилось.
Странный дед
8 августа 2001 г.
Чечня, Ханкала
Дед был какой-то странный. Маленький, сухонький и суетливый. И какой-то надоедливый что ли. Говорил он беспрерывно. Причем, не орал, как все остальные, а нормально так говорил и говорил, несмотря на рев двигателей. Нас было человек семь или восемь на борту. И поскольку делать было абсолютно нечего, по сложившейся традиции, мы откупоривали одну бутылку за другой, вспоминали предыдущие командировки и пили, закусывая всякой всячиной, припасенной из дома. Гвалт, конечно, стоял жуткий, но вот что интересно. Временами, все замолкали и начинали прислушиваться к тому, что говорил Дед. Не то, чтобы особенно интересовали его истории, тем более что часто он повторялся и начинал рассказывать то, что уже рассказал минуту назад. Просто, он обволакивал своим негромким голоском, прямо-таки гипнотизировал. Временами Дед как бы засыпал на полу фразе и все тут же переходили на шепот. Хотя всегда во втором салоне уже на взлете спали все и, обычно, никто не обращал на это внимания. Орали в полный голос. А тут замолкали на время и даже тосты произносили в полголоса. От этого Дед тут же просыпался и начинал говорить не умолкая, выпивая с нами наравне. Он, как и все, был в пятнистой форме, хотя и сама форма и тельняшка под ней были тут совершенно не при чём. То есть сама форма была ему точно по росту, но он и эта самая пятнистая форма были несовместимы, что ли. Весь его облик ну совершенно не подходил к этой форме. Он должен был бы одет в старенький потертый кургузый пиджачок, мятые брючки, заправленные в валенки, и обязательно в кепке. В такой маленькой кепочке со смятым козырьком. Он мгновенно реагировал на шутки, но смеялся тоже странно. Собственно смеялась только нижняя половина лица, а верхняя оставалась неподвижной.
Создавалось ощущение, что лицо его смонтировано из двух частей, которые, практически, не соединялись друг с другом. То есть лоб, глаза и нос были от одного человека, а губы щеки и подбородок – от другого. Нет, точнее низ лица принадлежал человеку оптимистичному и веселому, а верх – усталому и грустному. Маленькие глазки его вообще не меняли выражения, были строги и холодны. И весь он создавал вокруг себя атмосферу не то чтобы нервозности, но какого то напряжения... Вполне ощутимого и привлекательного даже.
Короче, Дед был в центре внимания постоянно, хотя абсолютно к этому не стремился. Он просто не замечал окружающих, а говорил и говорил, просто так, как дышал, не особенно стараясь быть услышанным. Короче, часа через два он утомил меня страшно. Пару раз я спросил, кто это собственно. Но в ответ все отмалчивались и тут же предлагали выпить. В конце концов, я перестал обращать на него внимание, хотя отметил, что остальные относились к нему как-то странно: то ли с уважением, то ли снисходительно, как к больному.
Потом вообще стало не до него. При подлёте, я, как обычно переоделся в «зелёнку» и стал, как все.
Борт сел по нолям. Мы вышли, разгрузили багаж и стали ждать вертушку. Дождь кончился. Было пасмурно, но тепло. Мы скинули куртки, уселись прямо на бетон, закурили и стали травить анекдоты. Дед куда-то делся, и мы ржали в полный голос. Анекдоты были по большей части древние, как мир, я слышал их ещё в детстве, но хохотал вместе со всеми, просто потому, что было хорошо. Вообще всё. Лучи заходящего солнца между тяжелыми облаками, тёплый бетон, пятнистая форма, которую я надевал только здесь и которая мне страшно нравилась. И вообще всё, даже теплая водка в пластмассовых стаканчиках. Вообще всё было привычно и хорошо, как будто что-то сместилось в мире и стало на свои места. И кругом были свои. И я тоже был тут свой, и от этого было тепло и уютно.
Послышался характерный тарахтящий рокот, потом вдали показалась черная точка. Она медленно ползла к нам, как жирный жук по хмурому небу. Вертушка зашла с прямой и села метрах в двадцати от нас, не выключая двигатель.
Подошла машина с солдатами. Мы повскакали, выстроились конвейером и стали закидывать груз на борт.
Дед образовался, как гриб из-под земли. Я даже не заметил, откуда он взялся. Вот его не было, и вот он рядом. И не умолкает ни на минуту. Прямо, как горный ручей.
Облака разошлись совсем. Стало жарко. Мы передавали ящики и тюки с рук на руки, кряхтя от натуги. Часть груза солдаты укладывали в кузов ЗИЛа. Дед стоял неподалеку с офицерами и советовал. Именно не командовал, а советовал. «Слышь, парень, ты это поаккуратней, поаккуратней!». «Что ж ты, малец, один-то тащишь? Эй, старшой, ты, это, помоги ему, тяжело же!». «Не сюда, куда потащил, это на борт надо!»... Я уж было открыл рот, но меня тут же кто-то дернул за рукав. Я оглянулся. На меня смотрели три пары глаз, в которых жестко читалось – не вякай! Молчи и работай! И я стал таскать тюки и запихивать их в вертушку, хотя тут явно было, что-то не так. Потом я вообще забыл про все на свете. Мы залезли на борт, расселись кто куда, я вообще лёг на тюк. Вертушка вырулила на «исполнительный», контрольно зависла и, резко опустив нос, пошла вперед, набирая скорость. Шли низко, «перешагивая» линии электропередач и верхушки деревьев.
Минут через десять механик встал со своего места и поманил меня пальцем. Все тут же заулыбались и стали сыпать остротами в мой адрес. Но я уже был в ином измерении. Второй пилот уступил мне место, и я уселся в правую «чашку», совершенно холодея от восторга... Пристегнул ремни, поерзал, усаживаясь поудобнее, взялся за ручки управления и посмотрел на командира. Тот кивнул, и я услышал в ларингах: «Отдал управление». «Взял управление», – ответил я и с головой окунулся в совершенное счастье.
Машина шла ровно, ветра почти не было, и триммерами я почти не пользовался. Командир курил и время от времени докладывал «земле» проходные точки. Второй пилот читал карту, выставлял мне курс и иногда ладонью делал резкие горизонтальные движения, предупреждая, что впереди провода. Я взмывал вверх метров на тридцать и тут же бросал машину вниз. Трава и редкие кустики подо мной стремительно убегали назад, как в убыстренном кинофильме. Скорость ощущалась просто физически. За остеклением мелькали редкие домики, коровы резво разбегались в стороны, мальчишки махали рукам и что-то кричали. Но мне было не до них. Я больше шёл по приборам, стараясь четко выдерживать высоту и горизонт, заранее предугадывая финал – «Товарищ командир, разрешите получить замечания?» «Нормально!».
И от этого «нормально», о котором я каждый раз просто мечтал, как ребёнок, в груди вспыхивал и таял внизу живота какой-то щекотный восторг и уши становились пунцовыми. Я, собственно, каждый раз и летел не куда-нибудь, а именно за этим самым «нормально!». Я без этого «нормально!» просто иногда места себе не находил, я прямо жить без этого не мог, меня прямо крутило всего, как наркомана без дозы.
Через час десять пришли на точку. Перед посадкой меня вежливо выперли из кабины. Прошли чуть дальше, развернулись и мягко сели. Винты молотили ещё две минуты и замерли. Стало тихо. Тут же все повскакали со своих мест, разминая затекшие ноги, потягивались с удовольствием, как после сладкого сна. Механик открыл дверь, выкинул наружу лесенку и мы посыпались вниз.
Опять пошёл дождь, но ветра не было. Сгрузили ящики. Я взглянул на часы – полшестого. Хорошая история. Во-первых, полшестого, а тут летают, как правило, «по светлому». Если, конечно, нет приказа. А ещё лёта час с гаком. А, во-вторых, дождь. Тащиться дальше на машине ужасно не хотелось. Это часа три трястись. Настроение испортилось.
Мы стояли и курили, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Один Дед был неугомонен. Ему вообще было плевать – дождь не дождь, ночь не ночь. Он существовал сам по себе, вне времени и пространства. Щуплое тело его передвигалось рывками туда-сюда, то исчезая, то вновь образовываясь рядом. Во мне проснулся даже какой-то интерес. Я стал высчитывать, где появится его седой бобрик в следующую минуту, но так и не угадал ни разу. Дед был непредсказуем. Но, вот что странно, в перемещениях его не было суетности, двигался он как-то размеренно и чётко. Как будто заранее знал, куда и зачем ему нужно.