Николай Артемович склонился над отверстием в крыше «амбара», через которое хорошо видны были концы труб, идущих от скважин.
Вот из левой трубы непрерывно течет тонкая, как из самоварного крана, густая струйка — это дает нефть спокойная 99-я скважина. Вот из другой трубы бурно выбивается желтая жидкость — это 10-я дает смесь воды с нефтью — эмульсия. Вот третья труба — из нее рывками извергается такая же эмульсия и газ — это работает нервная 89-я.
А вот и труба 3019-й. Ровным потоком течет в канаву зеленоватая вода. Николай Артемович долго стоит и смотрит на эту воду, и чем дольше смотрит, тем становится сумрачней: нефти нет, и Николай Артемович начал уже догадываться о том, что произошло.
Для того чтобы это стало понятно и читателю, придется снова, теперь уже, пожалуй, в последний раз, сделать небольшое техническое отступление.
Как уже говорилось, после окончания бурения в скважину опускается так называемая эксплоатационная колонна, состоящая из стальных труб. Естественно, что наружные стенки труб не вплотную прилегают к грунту. Между колонной и землей остается свободное пространство большей или меньшей величины. Может случиться, что вода из горизонтов земли, лежащих выше нефтеносного слоя, начнет стекать вниз между стенками колонны и грунтом и, как говорят нефтяники, «заглушит» нефть.
В этом случае, при выкачивании вместо нефти пойдет «верхняя вода». Чтобы этого не случилось, горизонты земли всегда изолируются друг от друга: в пространство между эксплоатационными трубами и землей нагнетается цементный раствор. Он заполняет все промежутки и, затвердев, образует вокруг трубы нечто вроде плотного каменного чехла, сплошную цилиндрическую заслонку.
В вертикально расположенных скважинах нагнетание цементного раствора не представляет таких затруднений, как в скважинах наклонно направленных. Здесь обычно эксплоатационные трубы ложатся на вогнутую земляную стенку, и цементному раствору трудно проникнуть во все пустоты. Бывает, что цементный раствор не может залить и некоторые водоносные горизонты.
Именно это случилось на 3019-й, и вода из верхних пластов стала стекать вдоль стенок колонны к забою, заглушила нефть и толстой грязной струей поступала теперь в канаву.
Николай Артемович набрал воды для анализа и с хмурым лицом зашагал в распределительную будку пятой бригады.
В то утро на вахте стояли Женя Маркарьян и Сакине Алиева.
— Сакине, — сказал Николай Артемович, — по-моему, 3019-я дает верхнюю воду. Я еще не уверен в этом, но надо быть ко всему готовым. Анализ покажет точно. А ты, Сакине, когда после вахты придешь домой, попроси отца от моего имени, чтобы он зашел и посмотрел, как исправить положение.
— Отец больше суток был занят на четвертом промысле, — отвечала Сакине. — Он только что пошел отдыхать. Но я скажу.
Сакине пришла домой часов в десять утра, сдав вахту. Отец спал. Он заснул, вероятно, совсем недавно, потому что на краю стула, возле кровати, в пластмассовом мундштуке еще дымилась папироса. Гюль Бала спал спокойным сном усталого человека.
За последние сутки ему пришлось много сделать.
На одной из буровых в то время, когда поднимали трубы, произошла беда. Поднятая почти до верха стометровая часть стальной колонны сорвалась и с огромной скоростью полетела на дно скважины. Пролетев больше километра, две тонны стальных труб ударились о дно. Можно себе представить, как их покорежило! Долго возились люди, пытаясь извлечь изуродованные трубы, опускали ловильный инструмент: труболовки, метчики, шлипсы, — но ничего не выходило. Трубы изогнулись, помялись, и отъединить их одну от другой было невозможно. Мастера, работавшие на ликвидации аварии, отчаявшись, написали акт о том, что извлечь трубы не удастся — скважина пропала.
Начальник прочитал акт и сказал:
— Пусть Алиев подпишет, тогда поверю.
Бумагу принесли Алиеву. Но у старого мастера не поднималась рука подписывать такие акты. Скважина стоит миллион рублей. Подписать бумагу о выводе ее из строя — значит расписаться в растрате миллиона, принадлежащего народу.
Гюль Бала отправился на злополучную скважину. Он начал с того, что опустил в нее «печать» — тяжелый груз со свинцовой плоскостью на конце. Потом он вытащил «печать». На свинце получился четкий отпечаток верхнего торца упущенной колонны. Гюль Бала долго изучал отпечаток, стараясь по едва уловимым особенностям его представить, как расположены трубы. Наконец он пришел к заключению, что извлечь колонну целиком — дело безнадежное. Привезли труборезку, и Гюль Бала начал отрезать трубы и извлекать их небольшими кусками. Это была длительная, сложная, кропотливая работа…
И вот теперь, вернув государству миллион рублей, после двух суток труда, Гюль Бала, отец Сакине, спал.
Тихо тикали ходики. Погасла папироска на стуле. Солнечное пятно упало на щеку отца, а он уткнулся в подушку рыжеватыми усами, и руки его с тяжелыми пальцами кажутся сейчас беспомощными, как у ребенка.
Пятьдесят лет работают эти руки на нефтяных промыслах, пятьдесят лет не просят покоя. Чего только не приходилось им делать!
Сакине хорошо помнит рассказы отца о его молодых годах.
Бывало так — мастер садился в кресло возле вышки и, вытянув ногу в блестящем сапоге, говорил, обращаясь к Гюль Бала: «Снимай». Отец снимал сапоги. «Мой», — говорил мастер, и Гюль Бала мыл мастеру ноги горячей водой, взятой из ближайшей паровой машины (тогда еще не было электрических двигателей).
Сакине смотрит на отца и вспоминает его рассказ о том, как в 1913 году была объявлена забастовка и ни один рабочий не вышел на промыслы. Отец, вместе с другими рабочими, ходил по улицам, следил, чтобы на промыслы не пробирались штрейкбрехеры. Однажды вечером отец увидел сутулую фигуру торопливо направлявшегося в Биби-Эйбат человека. «Ты куда?» — окликнул его отец. «Домой иду», — сказал человек, пугливо озираясь. Отец подошел к нему вплотную. «Зачем ты врешь? Хлеб в кармане — значит, работать идешь. Мы бастуем, от голода умирают наши дети, а ты работать идешь!»
В том году умер брат Сакине…
И вот эта рука, на которой сейчас вздрагивают полусогнутые пальцы, схватила с мостовой булыжник…
— Папа, вставай, папа! — говорит Сакине.
Но отец спит. «Пусть поспит еще минут десять», — думает Сакине, продолжая смотреть на его руку, и вспоминает его рассказы.
Давным-давно — кажется восемнадцатилетней Сакине — еще в 1907 году убили Ханлара. Он работал у промышленника Муса-Нагиева слесарем, но мог работать и столяром, и плотником, и маляром, и механиком. Это был умный, веселый парень.
От Ханлара отец Сакине впервые узнал о том, что существует партия, которая борется за счастье рабочих и крестьян. Однажды, когда Ханлар шел на ночную вахту, наемник нефтепромышленников выстрелом из револьвера смертельно ранил его в спину. Промучившись несколько дней, двадцатидвухлетний Ханлар умер.
Гроб с телом революционера перенесли в общежитие. Несколько часов молча стояли рабочие около барака, и отец тогда удивился тому, как много людей знали и любили Ханлара. Вдруг все зашевелились, стали оглядываться, зашептали: «Коба пришел. Здесь Коба», и отец увидел товарища Сталина, его худое лицо, черные волнистые волосы, грустные глаза.
А потом грозная рабочая демонстрация, как знамя, подняла гроб с телом Ханлара и двинулась к Шихову. Товарищ Сталин тоже нес гроб. А отец Сакине сменял молодого вождя.
Отец рассказывал, как на площади, где сейчас аптека и магазин № 20, похоронную процессию встретили царские войска. Плотной стеной загородили они дорогу. Процессия остановилась, воцарилось грозное молчание. И вдруг товарищ Сталин вышел вперед и направился к бородатому офицеру.
На всю жизнь запомнил отец Сакине это щемящее душу безмолвие наполненной народом площади, на всю жизнь запомнил спокойные шаги, гневный голос, скупой, настойчивый жест руки великого вождя. Войска расступились.
У свежей могилы рыдала и рвала на себе волосы мать Ханлара. Товарищ Сталин подошел к ней, и назвав ее сестрой, стал утешать, говорил о том, что при самых тяжелых испытаниях большевики не должны плакать, не должны падать духом.
Сакине никогда не забудет эти слова. Она думает о них всегда, когда ей бывает трудно. Она вспомнила их и тогда, когда, окончив ремесленное училище, в первый раз в жизни пошла на работу. В тот день отец волновался не меньше ее. Он завел дочь в какую-то будку и начал экзаменовать: «Это что такое?» — «Щетка для чистки резьбы». — «Это?» — «Крючок, чтобы открывать заслонку в желонке». — «А это?» — «Грибок». — «Хорошо, иди, Сакине, и пусть дорога сюда каждый день будет тебе так же легка, как сегодня».
Позже Сакине узнала, что отец через каждые десять дней справлялся у мастера Бедирханова, как она работает.
Милый отец! Разве могу я работать так, чтобы ты был недоволен мною? Милый, милый папа!..
— Папа, вставай! — И Сакине дотронулась мягкой рукой до его выпуклого, большого лба.
Отец открыл глаза, быстро сел на кровати и, не спросив даже, зачем его разбудили, сунул в рот мундштук с погасшей папиросой и стал одеваться.
Мирзу выписали из клиники на три дня раньше срока с тем условием, что эти три дня он пробудет дома. Мирза не собирался обманывать врачей, но когда за ним закрылись двери клиники, был уже вечер, на электричке в Амираджанлы в это время едет много народа, и он решил часа на два, на три сходить на промысел.
Вечер был теплый, синий, прозрачный. На гладком небе зажглись первые, яркие, как стоваттные лампочки, звезды. Мирза сошел под гору и зашагал по направлению к бухте мимо тутовых деревьев и олеандров с неподвижной темнозеленой листвой, мимо чугунной ограды сада. Он хотел было сесть на трамвай, но после лежания на больничной койке ходить по улицам было так приятно, что дойдя до кольца первого номера, Мирза свернул направо и пошел пешком.
Он шел по улице Красина. Кое-где на балконах и верандах уже стелили постели. У дверей парикмахерской с вывеской «Салон» сидели женщины в белых халатах. Фотографию закрывали и опечатывали пломбой. У невысоких, заснувш