Они знали Российскую социал-демократическую рабочую партию большевиков. Но такое же название носила и партия меньшевиков. А еще есть партия социалистов-революционеров.
— Пойди разберись тут, — пробормотал Васька Попов. — Социал-революционеры. Может, это и есть самая правильная партия. Ишь какое название боевое, — рассуждал он.
— Для тебя самая подходящая партия — кадеты. Туда наш капитан записался, — смеялся Ищенко. — Там такие сытые да гладкие, как ты, нужны.
— Бросьте, ребята, я хочу разобраться, где наша с вами дорога, — говорил обиженно Попов. — Кадеты не для нас. Это понятно. С кадетами буржуи: фабриканты и заводчики. А вот наша путь-дорога где?
Радисты ходили на митинги, слушали ораторов. Своих и приезжих. Ораторы говорили хорошо. Послушаешь, все за рабочий класс, все за крестьян, а войну до победного конца требовали.
«Оборона отечества!» — кричали меньшевики.
«Защита свободы», — вторили им социалисты-революционеры.
Такой разлад кругом, такое смятение умов. Все кричат: «Мы за народ идем!», «Мы за народное счастье стоим!» Пойди тут разберись. То ли дело большевики. У них проще: «Долой грабительскую войну!»
Борисова избрали в ротный комитет.
— Теперь гляди в оба! — напутствовали его друзья-радисты.
На первых порах страшновато было сидеть на заседаниях. Хотелось сказать слово-другое о солдатской доле, да посмотришь на председателя комитета, поручика Гуляницкого, что расшифровкой радиограмм занимался, язык присохнет — и смолчишь.
А в полковом комитете, куда довольно часто приходил Борисов, и того хуже. Народ разношерстный. Председатель комитета — капитан, кадетского толка.
В те дни солдат нутром правду чуял. Офицер — белая косточка — дело другое. «Своя рубашка ближе к телу», — самый понятный для него закон. Вот он и стоял за «войну до победного конца», чтобы мундир свой сохранить, оклад командирский оправдать. А солдату мундир ни к чему. Ему молот в руки или плужок подходящий, чтобы землю вспахать да хлеб засеять.
Членов партии попервоначалу было совсем мало. Все больше сочувствующие.
Кто считал, что он сочувствовал социалистам-революционерам, то есть эсерам, кто меньшевикам. Те кричали о свободе, о правах человека и гражданина, о великом назначении России.
Строже держали себя сочувствующие большевикам. Да их было и меньше в комитете, человек пять всего.
Меньшевики и эсеры не давали большевикам ходу. Но те не молчали, в драку с меньшевиками и другими шли смело.
Борисов посещал заседания ротного и полкового комитетов, но выступал редко, больше слушал. По правде сказать, он немножко растерялся.
— Ты кому сочувствуешь в комитете? — приставал к нему Васька.
— Шел туда, ребята, казалось, сочувствовал рабочей партии. Попал в комитет, словно раскололся. Меньшевики к себе тянут, эсеры к себе. Большевикам рот замазывают.
— Маленький! Может быть, соску дать? Ты кадета послушай. Он тоже за народ, — издевался Васька. — Вот мы тебя коленом из комитета, тогда разберешься!
В самый разгар политических дебатов Борисову принесли письмо.
— Из Петрограда! — сказал солдат из батальона связи, с особым почтением подавая толстый пакет.
— Откуда? — удивился Гетало.
— Из Пе-тро-гра-да! — повторил по слогам военный почтарь. — По случаю свободы — без вскрытия!
Слова почтаря ошеломили всех, кто в этот момент находился в одной комнате с Борисовым.
— Читай! Читай всем, Иван! Эх, мать честная! — ударил каблуком об пол Попов. — Читай, комитетчик? Правду узнаем…
Борисов прочитал письмо вслух.
— Читай еще! С начала! — потребовал Гетало.
Письмо выслушали еще раз.
— Братцы! Родные мои! Что же такое творится! — чуть не плача, кричал Васька Попов. — Там, в Петрограде, по всей России, революция, народ с оружием в руках за свое счастье бьется с капиталистами, а мы тут в жмурки с господами офицерами играем. Братцы, что же это такое!
— Не блажи! — остановил его Кочергин, редкого ума солдат. — Борисов, ты член комитета. Требуй сбор! Прочитай письмо на комитете.
Совет Кочергина пришелся всем по душе.
После настойчивого требования Борисова и его товарищей удалось собрать ротный комитет, а еще через день — полковой.
Как ни вертелся поручик Гуляницкий, чтобы не допустить такого позора, как он говорил, Борисов прочитал письмо на полковом комитете.
«Дорогой Ваня! Поздравляю тебя со свободой. Пусть загоревшаяся над Россией заря свободы разгорится в яркое солнце правды и справедливости.
Я думаю, что тебе доподлинно известно о совершившихся событиях, но все-таки постараюсь кое-что описать. Хотел послать раньше, но знал — цензура не пропустит. А теперь, когда со всех фронтов в Петроград едут делегаты с приветствиями, незачем цензуре замазывать наши вести.
Еще перед четырнадцатым февраля носились слухи о том, что Думу в день открытия разгонят и что рабочие в этот день пойдут к Таврическому дворцу, где помещалась Государственная дума, требовать ответственного правительства.
Два дня по улицам Петрограда ходили демонстрации. Полиция не допустила рабочих к Думе. Конечно, без арестов не обошлось.
В эти дни совсем плохо стало с продовольствием. Приходилось по нескольку часов стоять в очереди, чтобы получить два фунта хлеба. Люди ходили голодные, злые. И вот двадцать третьего февраля рабочие на Выборгской стороне, не найдя хлеба, начали разбивать лавки и опрокидывать трамвайные вагоны.
На другой день, в пятницу, повторилось то же самое. Движение трамваев сильно задерживалось. Полицейские начали применять оружие, кое-где стреляли и рабочих, мужчин и женщин.
Для того чтобы разогнать толпу возмущенного народа, высылали казаков, но те держались мирно. Толпа приветствовала их криками „ура“.
В субботу прекратилось всякое движение трамваев. Демонстрации увеличились. Казаки не только не разгоняли людей, но местами сами вступали в схватку с полицией. Но к вечеру дело переменилось.
На улицы вышли войска. Начался расстрел демонстрантов. Под один из таких расстрелов попали и мы с Петрусем.
В эту ночь у Петруся сделали обыск, а его арестовали.
В воскресенье утром появилось объявление командующего Петроградским военным округом генерала Хабалова о том, что всякое скопление народа будет разгоняться с применением оружия.
И действительно, этот день был днем ужаса. На Невский проспект народ не допускался. Как только людям удавалось прорваться сюда, полицейские стреляли по ним из пулеметов, расставленных заранее на крышах домов.
Расстрелы людей шли по всем улицам, продолжались они до позднего вечера. Казалось, что начавшееся движение погибло в корне, что думать о чем-нибудь светлом безнадежно.
Но понедельник двадцать седьмого февраля принес иное. Уже с самого утра стало известно, что солдаты некоторых полков, перебив не согласных с ними офицеров, вышли на улицы с оружием в руках. Они пошли к другим полкам и предложили присоединиться к ним.
К часу дня подняли восстание четыре полка. К ним примкнула огромная толпа рабочих. Направились к арсеналу. Здесь правительственные войска оказали отчаянное сопротивление, но арсенал был взят. Оружие перешло в руки народа.
Вооружившись, рабочие вместе с солдатами пошли к „Крестам“[2] и выпустили оттуда политических заключенных.
К четырем часам дня стало известно, что образовался временный комитет Государственной думы.
Народ начал громить полицейские участки и выпускать оттуда задержанных демонстрантов. В одиннадцать часов вечера освободили Петруся.
Этой ночью горе и радость перемешались.
Во всех концах города гремели выстрелы. Стреляли войска, еще не перешедшие на сторону народа. Стреляли полицейские чины с крыш домов. Стреляли и из толпы возбужденного и возмущенного до последней степени народа. Стреляли все, кто успел раздобыть оружие.
Чувство нам подсказывало, что сидеть и смотреть безучастно — преступно, что нужно хоть своим присутствием на улице доказать, что и ты являешься участником борьбы за свободу.
По слухам из верных источников, в эти дни убито четыре тысячи семьсот борцов за революцию. Братские могилы роют на Марсовом поле. Похороны состоятся двадцать третьего марта[3].
Пока все о наших событиях.
Поздравляю тебя с наступающим праздником св. пасхи и желаю провести его благополучно.
Будь здоров.
Твой Семен,
21 марта 1917 года».
Только Борисов закончил читать письмо, как председатель полкового комитета поспешно предложил:
— Что же, граждане! Примем к сведению зачитанное письмо. Других предложений, надеюсь, нет?
— Как это: «к сведению!» Почти пять тысяч лучших людей опустили в братскую могилу — и к сведению. Не согласны мы! — закричал со злостью солдат в пилотке летчика. — Они свободу для нас добывали, а вы — к сведению! Не согласны!
Начался шум. Сочувствующие меньшевикам и эсерам поддержали капитана.
— К сведению! К сведению! Куда его больше? Узнали обстановку и хватит! Спасибо на том!
Солдат из авиачасти шепнул Борисову:
— Слышь, земляк! Плюнь ты на этих горлохватов! Пойдем со мной!
Дня через три письмо Борисова было размножено на пишущей машинке под копирку и помимо полкового комитета, с засевшими там кадетами, меньшевиками и эсерами, разослано в ротные комитеты на передний край.
В некоторые части Борисов выезжал с письмом сам. Читал его солдатам, говорил, что получил от товарища по работе на городской телефонной станции Семена Григорьевича Русакова, питерского рабочего. Все в этом письме правда. Каждая буква омыта в крови погибших за свободу людей.
До этого письма никто подробностей о событиях в Петрограде не знал. До офицеров, правда, кое-что дошло, но они скрывали от солдат, объясняли по-своему. А тут вдруг словно пелена с глаз свалилась. Многое прояснилось, стало на свои места.
В середине апреля Борисова командировали в Петроград. В комитете решили: коренной петроградец скорее, чем кто другой, разберется в делах, к тому же остановиться есть где.