«Эго неспроста! — думал Измайлов. Значит, у живописца не нашлось времени, чтобы снять надписи обычным путем. Он наложил краски погуще, размазал их и таким способом убрал надписи. Получился хороший, по его мнению, фон для окутанного паром и дымом паровоза».
Измайлов перевернул полотнище и на другой его стороне увидел, что почти по всему полю знамени разбежались мелкие трещинки. Они тянулись от центра правильными линиями и издали напоминали обычную паутину. Кое-где на полотнище сквозь эти трещины проступали очертания букв. Было ли это на самом деле или только казалось утомленному зрению, Измайлов сказать не мог.
Чтобы получше изучить находку, он переправил знамя в Центральный клуб железнодорожников, в Ленинград.
В клубе снова собрались старые красногвардейцы. Придирчиво осматривали они знамя, спорили. Одни утверждали, что это с ним они били Юденича и Булак-Балаховича. Другие начисто отрицали.
— Наше — двухметровое в длину! Не помнишь, что ли, как оно играло на ветру? — кипятился старый боец четырнадцатого головного отряда красногвардейцев, кочегар бронелетучки Емельянов.
В конце концов решили восстановить знамя в первоначальном виде.
— Вы начинали это дело, вы и заканчивайте. А мы поможем, — высказался за всех кочегар.
Работа оказалась увлекательной. Она захватила не только Измайлова. Томчук и Гаврилов часто засиживались в клубе до глубокой ночи, придумывая, как бы поскорее избавиться от рисунка и более поздних надписей.
Полотнище с нарисованным на нем паровозом растянули на столе, расправили складки и закрепили кнопками. Достали нож, стали соскабливать краску. Шелк секся, краска отходила с трудом. Работе не было видно конца.
— Так мы и к пятнадцатой годовщине Октября не соскребем! — нервничал Гаврилов, глядя, как Измайлов корпел над алым полотнищем.
— Один момент! — откликнулся тот на его слова. — Снимайте кнопки! Придумал.
С этими словами он начал высвобождать растянутое на столе полотнище.
Взяв в руки шестигранный карандаш, Измайлов осторожно навернул на него край шелковой ткани. Карандаш медленно поворачивался в его руках. При поворотах он надавливал своими гранями на поверхность шелка, покрытую пересохшей масляной краской. Шелк скрипел, но держался, наоборот, краска с легким потрескиванием обламывалась и сыпалась на стол.
Работа пошла быстрей. Скоро ни шпал, ни паровоза, ни дыма, ни пара не осталось. Под легким слоем краски слабо вырисовывались очертания первоначальной надписи:
За храбрость, отвагу и доблесть.
Воодушевленные успехом, Измайлов и его друзья взялись за оборотную сторону знамени. Через некоторое время там можно было прочитать слова второй надписи:
14-му головному отряду
от Лужского уездного исполк…
— Ну, как? — спросил Гаврилов. — Теперь ясно, чье знамя?
Томчук обнял Гаврилова и расцеловал его.
— Это в полном смысле спасенное знамя! — сказал он, волнуясь. — Так и пропало бы оно, если бы не наше упорство и настойчивость.
Но поиски поисками, находка находкой, а перед старыми бойцами 14-го головного отряда железнодорожников встала еще одна задача: как возвратить знамени его прежний вид?
Измайлов привез в клуб на Тамбовскую старого живописца Пикунова.
Подойдя к натянутому на подрамник полотнищу знамени, живописец долго рассматривал его, читал и перечитывал надписи.
— Оно! — проронил Пикунов. — По своему эскизу писал!
— А раз по своему, — прервал его размышления Гаврилов, — тебе и восстанавливать! Мы свое дело сделали! Теперь твой черед!
Пикунов с радостью взялся за кисти и краски.
В день тринадцатой годовщины Октябрьской революции в большом зале Центрального клуба железнодорожников проходило торжественное заседание.
Председатель объявил:
— К нам пришли гости — старые красногвардейцы-железнодорожники.
Долго не умолкали в зале аплодисменты. Когда они стихли, из-за открытой двери раздалась команда:
— К выносу боевого знамени готовься!
Команду подавал бывший командир бронелетучки Григорий Антонович Томчук. Он остановился в дверях и скомандовал:
— Встать! Смирно!
Все, кто находился в зале, быстро поднялись со своих мест и устремили взоры к входным дверям. Там показалось знамя.
— Шагом марш! — вновь прозвучала под сводами зала команда.
И снова шум рукоплесканий.
А по проходам между кресел плыло боевое знамя. За ним цепочкой шагали красногвардейцы поистине незабываемого тысяча девятьсот девятнадцатого года.
ПРОПУСК
I
Одесса. Порт. Ночь.
Свистит в корабельных снастях студеный декабрьский ветер. Жжет холодным огнем. Не в силах уберечь матроса от его ледяного дыхания ни гордость моряка — полосатая тельняшка, ни фланелевка, ни черный бушлат с золотыми пуговицами.
Злой от бессильной ярости ветер из последних сил старается опрокинуть корабль, а тот качается на покрытых лохмотьями пены черно-сине-зеленых волнах, но стоит на якорях крепко и всем своим видом как бы говорит: «А ну, попробуй!»
На воле — морозно, а в кубрике у матросов миноносца «Жаркий» не продохнуть: накурено, надымлено, жар. На банках сидят свободные от вахты матросы. Они курят махорку, молчат, думают невеселую думку. Надоело все: меньшевики, эсеры, монархисты, анархисты, гайдамаки и кровь, кровь… Много льется крови человеческой.
— Що зажурылись, браты-украинцы? Чого смутны, невеселы? — спросил, входя в кубрик, закутанный в кожух матрос. — Веселей, веселей, браты, девятьсот восемнадцатый близится.
— Мала-Птаха! Куда ты загинул, нечистый тебя побери!
Навстречу вошедшему поднялся председатель судового комитета миноносца Борис Паламарчук, матрос с черными усами-кольцами и кудрявой черной головой.
Он подошел к Мала-Птахе, взял его за плечи, тряхнул, заглянул в глаза. И только после этого спросил:
— Живой?
— Все в порядке. Именем революции!
Мала-Птаха завернул полу кожуха и вытащил из-под нее бумагу.
— Вот тут, с подписями. Весь Ахтырский полк выйдет. Только начнем…
— Весь?
— В полном составе. За власть Советов! Именем революции!
— Да ты разденься. Жарко, — предложил Паламарчук и потянул с Мала-Птахи тяжелую одежду. — Мы, браток, тоже не спали.
Он протянул листок бумаги. Мала-Птаха опустился на банку, прочитал:
«Мы, украинская команда миноносцев „Жаркий“ и „Зоркий“, не признаем центральную раду… поддерживаем советскую власть в лице народных комиссаров… и по первому зову все до одного выйдем на защиту советской власти».
— Здорово как! — просиял Мала-Птаха.
— Все, как на комитете договаривались… — многозначительно усмехнулся председатель судового комитета. — Сначала, значит, о текущем моменте сказали ребята. Потом зачитали резолюцию общего собрания матросов линейного корабля «Ростислав». Как только дошли до слов: «…окажем поддержку Совету военных и рабочих депутатов», — братва не выдержала. — А мы что, хуже «Ростислава»? Даешь советскую власть без меньшевиков и эсеров!
— Тут я и подбавил жару. Прочитал еще одну резолюцию с линейного корабля «Синоп». Там слова короче и жарче, чем у «Ростислава».
«Мы готовы!» — заявили «синопцы».
Когда ребята услышали, что в Одессу на помощь большевикам Ленин прислал Володарского, что тут началось, не рассказать, не описать!
— В шею гнать гайдамаков! Долой раду! Да здравствуют Советы! — бушевала братва.
На том и порешило общее собрание матросов-украинцев с миноносцев «Зоркий» и «Жаркий». Вместе с рабочими, вместе с Лениным.
— Теперь слово за «Алмазом»! — сказал, весело поглядывая на товарищей, Мала-Птаха. — Матросы, пехота, артиллеристы — все ждут сигнала. Красную гвардию Чижиков организовал на питерский лад. Настоящая гвардия. Ударим разом, от гайдамаков следа не станет! Именем революции!
II
На море возле Одессы было еще спокойно, а на берегу, по всей стране, шумела буря, кипела гражданская война.
Одиннадцатый месяц, как в Петрограде народ сбросил царя. В России с Октября тысяча девятьсот семнадцатого года республика рабочих и крестьян, а в Одессе — не разбери-бери, что творится.
«Хай живе вильна Украина!» — кричит истошным голосом плакат голубого цвета на здании Одесской рады, охраняемом чубатыми гайдамаками.
«Вся власть Советам!» — сверкают белые буквы на красном кумачовом полотнище на другом здании — Совета рабочих, солдатских, матросских и крестьянских депутатов.
Огневой январь восемнадцатого года.
Одесса, шумливая, веселая Одесса, раскололась на части.
В Совете — меньшевики и эсеры. Ораторы до хрипоты надрывают голоса. Кричат: «Революция гибнет! Все, как один, на оборону свободной России!»
В Одесской раде — монархисты и всякие спасатели погибающего старого мира.
— Нашего брата в этой раде только один палец, а четыре пальца — все офицеры и полковники, — объяснял Мала-Птаха на очередном митинге, посвященном текущему моменту.
И тут же, в порту, на вспомогательном крейсере «Алмаз», заседает комитет большевиков и ревком Одессы. Среди членов ревкома — посланец Центрального Комитета партии — Володарский.
— Терпеть дальше нельзя! — говорит он. — Центральная рада стала очагом контрреволюции на Украине. Она губит завоевания Октября!
— Выступаем завтра! — решает ревком.
В ночь на четырнадцатое января рабочие Одессы восстали против центральной рады.
Красногвардейцы дрались с гайдамаками за штаб военного округа. Мала-Птаха с матросами только что захватил вокзал. Ему помогали железнодорожники. Паламарчук с отрядом матросов с миноносцев затерялся в переулках за городским садом, выбивая вражеских солдат из города. Ахтырский полк закрепился на телеграфе и телефонной станции, захватив ближайшие к ним кварталы города.
Напор Красной гвардии, солдат и матросов был силен. Гайдамаки не устояли. Они бежали из города.