Стихотворение, Посвященное Моему Тридцать Девятому Дню Рождения: литературную работу, отзывов о художественной ценности которой я никоим образом не хочу смягчать, но в которой, каким бы слабым, плохим и грешным человеком я ни был, нет ни слова лжи, фальши или выдумки, все с помощью Божьей, а кто посмеет утверждать обратное, того следует, скажу без обиняков, придушить на месте, все равно всем не угодишь. (Еще большим утешением мне служит то, что за это название мне не придется отчислять платежи за авторские права ни в одну из поэтических рубрик нидерландского радио — головной болью меньше.)
А что касается пресловутого Творческого Процесса, то я часто задаюсь вопросом, существуют ли на свете такие люди, которые без головокружений, без, скажем, внезапно нападающего, невыносимого зуда в основном в области макушки — словно некий Гном, живущий на потолке, проковырял дырочку в штукатурке и сыплет вниз специальный чесоточный порошок — могут писать. Ах, конечно же они существуют, эти первоклассные писатели, у которых даже малейших сомнений не возникает, каким образом изложить свои соображения в письменном виде; которым даже не приходится при этом орать, массировать кожу головы, осматривать Лобковые Волосы, есть холодную свиную ножку, выплескивать из окна стакан воды или бросать кочанчик брюссельской капусты кому-нибудь на голову, да так, чтобы счастливец не сумел установить, откуда это на него свалилось, и я уж промолчу про все остальное, здесь могут быть дети, невозможно предугадать, кому эти страницы попадутся на глаза, беда приходит нежданно-негаданно, а в нынешние времена, со скоростным применением всего, и тысячи километров расстояния — это совсем ничто, спросите Готфрида Боманса,[146] по крайней мере, если он не занят мытьем волос.
Так как я все равно заговорил о своих нервах, то не лишним будет упомянуть, что прогулки, обычно куда-нибудь недалеко, поблизости, или через продуктовый и блошиный рынок за углом, или через Риджент Парк, или через «Вулворт»[147] (обычно только для того, чтобы поглазеть), все еще действуют на меня замечательно успокаивающе. В течение прошедших лет именно в Вулворте я восстанавливал свои силы десятки, а может и сотни раз, примерно так же, как в ХЕМЕ[148] на Ньювендайке в Амстердаме, где на меня тоже сходит успокаивающая душу исцеляющая благодать. (Кстати, вовсе малоизвестен тот факт, что оба эти заведения — как бы вернее выразиться, — словно дополняя друг друга, предлагают самый красивый ассортимент искусственных цветов во всей Западной Европе.) Мне остается только посоветовать как-нибудь сходить в Универсальный магазин, который так нагружен и загружен, хоть я не могу объяснить, в чем она состоит — я имею в виду, та самая целительная сила, — но, в конце концов, несмотря на научный прогресс, мы до сих пор не понимаем, почему все живет и растет. (Хоть и чувствуем к этому уважение.) Вероятно, возникнет когда-нибудь храм, где будут бесстыдно выставлять на продажу материализованные обряды, только представьте: Земная Церковь Темноты, значит, Таинственное Тело Сатаны (которое являет собой Древнего Змия, и больше я ничего не скажу; человеку разумеющему больше и не нужно, а другим и подавно нечего объяснять, вот из чего я всегда исхожу).
«Значит, все как в старые добрые времена», смогут заметить самые здравомыслящие из вас. Действительно, что касается прогулок, то про них я не сообщу ничего особенного или Угрожающего. Но прогулки не попадают в раздел Путешествия и Переселения, который я попытался обсудить с вами в прошлом письме; рассуждения мои были ограничены нехваткой места. Собственно, все это гораздо менее запутано, чем кажется на первый взгляд: Прогулка есть Движение, но не Перемещение в строгом смысле слова, несмотря даже на то, что человек все-таки перемещается — хоть это, признаюсь, действительно с внешней стороны выглядит обманчиво — с одного места на другое. Прогулка есть — и вот в этом содержится ключ ко всякому оценочному суждению «как таковому» — Добровольное Движение, в то время как путешествие есть движение Принудительное, или, лучше сказать, Необходимое Перемещение — если и теперь я ничего не смог разъяснить, то не стоит далее об этом распространяться. Что именно я хотел сказать — иначе я не писал бы это письмо из Госфилда, вдали от Лондона, в деревне — так то, что мне все же пришлось путешествовать, чтобы сюда прибыть! (Умницей будет тот, кто распутает этот словесный Гордиев узел.)
Вот почему вчера после обеда, еще до часу дня, я со средних размеров чемоданом и дорожной сумкой, направился к станции метро «Кэмден-Таун», собираясь, как было уговорено с П., сесть на двухчасовой поезд на станции «Ливерпул-стрит», чтобы он мог забрать меня на машине с вокзала в Брэйнтри. Исходя из того, что существует определенная возможность прямого отъезда из Брэйнтри в Гарвич после визита в Госфилд, в осуществлении которой я не хотел бы быть стесненным присутствием в Лондоне части моей собственности, то я взял с собой все свои вещи. Багаж мой увеличился на бутылку джина, купленную запечатанной и изначально предназначавшуюся для П., но мало-помалу уже наполовину опустошенную, на еще целую и невредимую бутылку виски «Ват 69» и большое блюдо для мяса поздневикторианской эпохи, купленное за один шиллинг на вышеуказанном блошином рынке, которое я сначала хотел подарить П., впоследствии собрату по перу У., а, в конце концов, — если долго думать, то правильные решения приходят сами собой, — одарил им самого себя и которое я надеюсь в свое время неповрежденным внести в мое жилище в Амстердаме.
Сперва поездка протекает без проблем: купить билет до «Ливерпул-стрит», пройти контроль, спуститься по двум длинным эскалаторам и пройти на нужный перрон, на поезд в южном направлении, но проезжающий не через станции «Банк» и «Монумент», а через «Черинг-Кросс», так чтобы я смог на остановке «Тоттнем-Корт-Роуд» пересесть на центральную линию. В субботу после обеда поезда ходят очень редко, и ждать приходится долго. Поэтому, сидя на лавочке на перроне, при каждом громыханьи поглядывая, качаются ли лампы от ветра, проталкиваемого по туннелю подъезжающим поездом, я вытаскиваю из дорожной сумки бутылку джина и белый пластиковый стаканчик, наливаю, закручиваю крышку, прячу бутылку обратно, содержимое стаканчика опрокидываю в рот, до дна, хоп-ля, сердце не камень, стаканчик убрать, сумку закрыть, поезда еще нет, сумку снова раскрыть, вытащить опять бутылку, стаканчик тоже, опа, ну, «чтоб у вас все было, и чтоб все жили долго и счастливо». Все еще нет поезда? Смотри-ка, вот он. Я уже почти полгода как бросил курить — уж от этой тошнотворной зависимости я избавился, — так что могу сесть в вагон с надписью «NO SMOKING», там не так душно и иногда даже меньше народу. (Еще несколько лет тому назад практически ни одна поездка в переполненном лондонском метро не проходила без того, чтобы кто-нибудь, пользуясь давкой, не начинал ощупывать мое мужское достоинство, но с каждым годом я замечаю, что это случается все реже, я имею в виду, развратные прощупывания; кстати, такой народ нужно бы попробовать лечить вместо того, чтобы наказывать.)
Как только двери вагона закрываются и поезд с неслабым ускорением отъезжает, мне хочется поставить мой багаж так, чтобы и самому сесть, и чемоданы не выпускать из поля зрения, и никому при этом не мешать. Я задвигаю дорожную сумку под сиденье и только собираюсь поставить чемодан на бок, чтобы он занимал как можно меньше места, но что угодно судьбе? Нет его вовсе, чемодана-то! Он все еще стоит на перроне, который с шелестящей скоростью унесся от нас уже на полмили. Какую-то долю секунды происходящее всего лишь констатация факта — затем оно превращается в захлестывающий вал прилива Скорби, который, как это ни странно, находит свое выражение в высоком, мелодичном носовом ворчании. Будь проклят тот день, когда я появился на свет, нет, даже тот памятный день, когда я зародился в терпеливом теле моей матери. Боже, Боже, что за мудак, а все потому, что я постоянно прикидываюсь, «остроумничаю» и развлекаюсь, в основном, за счет других, да-да. Кричу о ерунде, этике, Боге, и все-то я знаю, или — с ложной скромностью — как раз-таки не знаю, вот, теперь я получил по заслугам, а все из-за постоянного флирта да блудодеяний, из-за того, что сдался на милость греховности и животным страстям с «меланхолической улыбкой» притом.
Затем я очень быстро мысленно перебираю все, что в чемодане осталось. Ничего особенного из одежды, потому как я до сих пор верен своим принципам, что для поездки и лохмотья хороши, учитывая, что все равно что-нибудь порвется или никогда уже не отстирается после того, как присядешь на балюстраду из песчаника, которая по неизвестным причинам вся измазана переработанным мазутом. Далее: блюдо для мяса, жалко, конечно, ну да, я как-нибудь еще приеду в Лондон, на блошином рынке всегда можно найти кучу викторианской керамики. Еще полная, так и не початая бутылка «Ват 69», да, это уже неприятно: больше 20-ти гульденов коту под хвост. Но самое кошмарное — вспоминаю я скорее случайно, — это то, что в чемодане лежит мой паспорт. А без него мне живым за пределы страны не выбраться, потому что не только немцы свято верят в Администрацию. Теперь придется тащиться в посольство Нидерландов к этим отвратительным рожам, выражающим всегда смесь Недовольства, Самомнения и Глупости. (Все это одновременно, хотя Глупости там наблюдается больше всего.)
Каковы шансы получить чемодан обратно? Шансы не велики, но чем раньше я смогу вернуться на перрон, тем лучше, это понятно. Нужно предупредить персонал, вот, что нужно сделать, чтобы кто-нибудь из них мог сразу ринуться за ним, за чемоданом, на перрон и, желательно, сразу же его опечатать, я не против, и, например, шиллинг с шестипенсовиком за штемпеля и издержки я тоже могу заплатить. Но откуда и как я смогу отправить свое предупреждение? Первая остановка на вокзале Юстон, потому что «Монингтон-Кресент» поезд просто проезжает. На перроне ни одного станционного работника. Тогда кондуктор, там, в поезде, вдалеке, в дверях последнего вагона? Но что он сможет сделать? Еще до того, как я успеваю принять какое-либо решение, он нажимает на кнопку, двери закрываются и поезд уезжает. Нет, без промедлений, как можно быстрее мне необходимо добраться до Кэмден-Тауна, вся остальная активность будет лишь потерей времени, которая уменьшает те малые шансы, что, возможно, еще у меня остались. С нужного перрона, до которого я, скатившись по четырем лестницам и пробежав по длиннющему коридору, со стонами добежал, прямо перед моим носом отъехал поезд. Жду одиннадцать, двенадцать минут. Наконец, пришел следующий поезд. Выйти в Кэмден-Тауне. А теперь бегом: вниз! Прибежав, я уже настолько растерялся, что даже не знаю, на каком из двух перронов я оставил свой багаж и вдруг на одном из них вижу мой чемодан в том самом изначальном виде, как я его и оставил 26 минут назад. Худой мужчина среднего возраста с отсутствующим взглядом прошел на перрон сразу за мной, и как раз ему — таинственная дружба народов, — пыхтя, я просто вынужден поверить свою историю, хотя конечный результат ее, так же, как и в моем предыдущем письме, будет бессовестно скромен: сесть на поезд в Гарвиче, сначала я плюс чемодан и теперь снова я плюс чемодан — ну, что в этом может быть такого, неизвестно.