Многое, очень многое было только видимостью и только сейчас, на пороге того, что, возможно, станет началом новой жизни, я, наконец, в этом убедился. Всю свою жизнь я провел в поисках родственной души, частенько притворяясь перед самим собой, что именно о таком родстве и идет речь, в то время как ни с одним человеком или группой людей я не был по-настоящему близок и уже никогда не буду. С коллегами мне не о чем разговаривать, а с тем типом людей, которых называют эмоциональными собратьями, дело обстоит еще хуже — высокомерие или Selbsthab[169] особой роли здесь не играют, как мне кажется, — потому что в их компании я чувствую себя еще более одиноким, чем когда я один по-настоящему, и не потому, что они такие, как есть, а потому что они как раз лишь частично такие, как есть, и почти всем, без исключений, не хватает Мужества отстоять то, что, как они уверяют, им дорого, а также мужества, чтобы бороться и добиваться своего, если уж необходимо, вместо того, чтобы отдавать предпочтение анонимности и делать вид, что они принадлежат к миру андеграунда, который как можно скорее нужно уничтожить; вот уж несчастье, эти бесполые имена вроде «Руди» и «Эдди», это вечное нытье о покрое брюк и «а это ты где купил?» и никогда, никогда, черт побери, от них не услышишь ни одного разумного высказывания, или даже неразумного, об искусстве, политике, этике или религии. Вечно о еде, одежде, танцах в клубе, количестве выпивки, наливаемой на той или иной вечеринке. И даже если им уже под пятьдесят, вроде бы не мальчишки и социально защищены, никто и никогда, ни мать, ни сестра, ни отец или коллеги ничего не должны узнать.
Самый тяжкий человеческий грех — это готовность дать загнать себя в угол. Я не хочу жить в темном углу или в подвале. Не могу. Не так уж могущественна жизнь: я имею в виду, что если я не смогу оправдать себя в моральном плане, не смогу жить с высоко поднятой головой, то я с такой жизнью покончу, поскольку на меньшее я не согласен, даже если весь этот легион любителей аперитивчиков в бархатных одеждах с подобным мирится. Я — творенье Бога, а не его карикатура. Так же, как я — писатель, а не журналист, переводчик, комментатор на дебатах, автор пиздежных статеек или что там еще. Потому я уезжаю. Я должен попытаться утвердить свое писательское существование, даже если сейчас оно больше всего походит на карточный домик. Я хочу, когда у меня появляется такое желание, писать по 10 или более часов в день или писать неделями, месяцами, а если все это окажется невозможным, то я лучше накину себе петлю на шею; единственное соображение, которое меня сможет остановить, это то, что я не решусь доставить удовольствие Мануэлю ван Логгему[170] — потому что в другом образе жизни я просто не заинтересован.
Я пишу последнюю часть, запинаясь, неловко, как я заметил, но все те, чей стиль, которым они передают подобные моменты, не страдает недостатком слов, — искусные демагоги и обманщики. Фу. Может быть, где-то на одном из следующих этапов по дороге к концу меня действительно ждет существование без напрасных и ненужных надежд, которое отбросит всякое поверхностное наслаждение и иллюзии, и, в конце концов, я смогу осмысленно жить и умереть, прославляя и любя Бога, смирившись с бессодержательностью существования, но твердо зная, что в работе, если я буду пытаться писать со всей силой и отчаянием, я смогу хоть на несколько секунд увидеть тень, почувствовать дыхание и услышать слабый, удаляющийся звук голоса того, кого я все еще надеюсь в своей жизни увидеть, хотя бы всего несколько мгновений, «лицом к лицу». Я надеюсь, что не навеял на вас своими словами грусть, потому что я люблю вас всех, правда-правда, по-своему; по-простому.
А теперь Большой Дрон[171] должен с вами попрощаться. Живите же, Братья и Сестры, между собой в согласии, и всеми законными способами старайтесь, чтобы кудахтанья было как можно больше; хоть и есть границы господству разума, образованность легко ведет человека к бешенству склоняет его к болезненным размышлениям о сущем, а это нехорошо; вот, возьмем, к примеру, того же Ван Гога: он тоже писал письма, не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над этим, но он еще и иллюстрации к ним рисовал. А если хорошенько подумать, очень странно, что мое ухо все еще при мне, а ведь его перекусили почти надвое, можно сказать, работа спустя рукава; в любом случае, пока еще нет достаточных оснований, чтобы я сменил ручку с бумагой на кисть и палитру.
Письмо, найденное в бутылке
Комната № 21, Отель «Мадрид», Алгесирас, провинция Кадис, среда, 24 июля 1963 года. Читателям «Тирады» от Герарда Корнелиуса Ван хет Реве.[172] На мотив: «О голубице, безмолвствующей в удалении».[173] Начальнику хора. Учение.
Если в прошлом письме я допустил по отношению к вам неприятные или некрасивые высказывания, то умоляю вас, простите, этим письмом я беру свои слова обратно, потому что раздоры, ненависть и разлад ничего хорошего нам не принесут, а ведь миру нужно помогать развиваться в правильном направлении. Между тем я уже на самом деле не знаю, стоит ли писать это письмо и будет ли этот его вариант последним; я сомневаюсь, прочитает ли его кто-нибудь, потому что всерьез подозреваю, что, дописав до конца, а, может, и не дописав, я в который раз уничтожу письмо. Однако некий Голос говорит мне, что написать его я должен. И если бы я предполагал, что мне это сообщает сам Дух, то можете поверить: я не покинул бы эту комнату в течение трех дней, только разве для того, чтобы в сумерках накопить сил посредством быстрого принятия пищи; я продолжал бы писать, несмотря на ничтожный шанс, что это письмо будет спасено и отправлено по назначению. Я также могу вас заверить, хоть это письмо наверняка будет разорвано на мелкие кусочки или же отправится в бутылке в путешествие по морям, что я постараюсь не лгать в нем, не выдумывать, потому что лишь правда делает нас свободными, спросите хоть господина Алгру,[174] «некоторые характерные черты» которого я тотчас же приведу, так я от этого хоть избавлюсь. Мой Покровитель Ку. прислал две газетные вырезки, одну под названием «Отражение современности в Журналах» за авторством моего коллеги Альфреда Коссманна,[175] а другая представляет собой отчет о заседании Нижней Палаты во вторник, 21 мая; обе, естественно, без ссылки на то, где они были напечатаны.
Нидерландская журналистика по сравнению, к примеру, с серьезными британскими газетами стоит на очень низком уровне, а отчеты о заседаниях парламента обыкновенно особенно вялые, написанные, можно сказать, потешно и очень неточные, так что в отношении господина Алгры я еще могу допустить, что тот единственный отчет, который у меня есть, возможно, неполон. Но я вновь поражен тем, как этот представитель нашей положительно-христианской части народонаселения (отрицательно-христианская, интересно, тоже существует?) умудрился выпендриться. Надо же набраться наглости: Бог его знает, сколько раз в году он загребает из государственной казны, а потом еще мечет громы и молнии по поводу произведений, которых даже не читал. В Нидерландах дозволено все. Нельзя сказать, что феномен этот типично нидерландский, потому что подобное явление принадлежит к тому же сорту, что и собрания толп советской черни, которая, заседая в неизменном Sportpalast,[176]бушует по поводу книги, которую подавляющее большинство из них нигде не могли ни купить, ни прочесть, или же к сорту высказываний католического апологета, который с крыши какого-нибудь амстердамского судна, оборудованного под жилье, сыплет ругательства и проклятия на писания католического мистика Схунмакера,[177] то ли Схунмакерса, то ли Схумакера, при этом уверяя слушателей, что если бы он его читал, то отзывы были бы еще более уничтожающими. Я насилу удержался, чтоб не взорваться, но мне слегка полегчало, когда я прочитал, что господин Алгра «знает достаточно», что «эти письма» он никогда и в руки не возьмет; что он «никогда не хотел бы быть другом» Ван хет Реве и что «он никогда бы не привел в свою семью кого-либо с подобными эротическими отклонениями». Он, видимо, и не задумывался о том, оценю ли я его дружбу, а также захочу ли я, чтобы меня «привели в его семью». Ни на одно из этих двух предложений я не соблазнюсь, и пусть этот слизняк, который думает, что неграмотность является добродетелью, говорит, что хочет, — или он действительно считает, что я оценю его приглашение прийти к нему в гости, чтобы в середине лета часов в шесть вечера поесть квашеной капусты, которая стояла на плите с половины девятого утра или чтобы послушать, как за столом читают из Библии с тем самым тупым, бессмысленным, без соблюдения знаков препинания подвыванием, которое убивает любую религию? Я верю в Иисуса Христа, Сына Божьего, а отнюдь не в то, что людям не хватает интеллигентности и витамина С, также как я не верю в то, что у церкви есть монополия на продажу Бога для Нидерландов и Колоний. Нет, к черту все, тогда уж пусть лучше попы, чем католики, и я вот заметил, что эти самые попы, если уж мы об этом заговорили, — люди без особых душевных метаний и с убогими мыслями, им недостает каких-то истоков веры, да чего угодно; но во всех отношениях они гораздо более терпимы к остальным.
Между тем в настоящих излияниях виноват также мой собрат по перу Коссманн, который в названной рубрике журнала очень хвалебно отозвался о моих путевых заметках, но при этом заметил, что веду я себя как «богохульствующий, забавляющийся с религией вольнодумец». Как раз такого в Нидерландах ни о ком писать нельзя: очень даже возможно, что за эти ценные строчки я расплачусь своими пятью гульденами субсидии за страницу, жертвоприношение, которое я с радостью принесу в принципиальном случае, но не в этом, так как утверждение Коссманна совершенно безосновательно. Что касается обвинения в богохульстве: как мне кажется, богохульничать можно только с умыслом, а я далек от подобных намерений, сверх этого и в сторону я хотел бы заметить, что по доказательству Спинозы Бога никто не может ненавидеть, а я пойду дальше, добавив, что сомневаюсь, может л