Остальные доклады в массе своей подобного же рода, в лучшем случае представляющие собой расплывчатые излияния. У микрофона — участник югославской делегации. Дамы наверху прилежно переводят его французский, но ни одно предложение до меня не доходит, за исключением утверждения, что у рабочего класса Югославии совсем иные — естественно, для нас непонятные и несравнимые с нашими — проблемы. Короче, Бог превратился в брошюру и доставляется вам на дом. Не успел оратор сказать и пары слов, как с югославской стороны стола уже полетели записки председателю заседания, который тут же просит присутствующих учесть, что выступающий говорил не от имени всей югославской делегации. У меня начинает закипать кровь. Почему никто не встанет и не скажет, что ни от кого здесь и не ожидают, чтобы он говорил «от имени делегации»? Я осознаю, но слишком поздно, что сам должен был это сделать. В это время политические умники-астрономы замечают напряжение в отдаленной от нас многими световыми годами группе и даже утверждают, что югославский оратор сказал что-то очень смелое. Возможно, но я это как-то пропустил.
Вторая половина дня пролетает удивительно быстро. Терпение и внимание публики просто изумляют, других слов я найти не могу. Если народ собрался только для того, чтобы взглянуть вблизи на знаменитых писателей, то через короткое время интерес бы уже потух. Литература, похоже, все еще интересует некоторых не вполне безнадежных людей.
После заседания я знакомлюсь с писателем Ф., который присутствует на Эдинбургском кинофестивале в качестве культурного атташе Нидерландов, и он приглашает нас — моих соотечественников Г., старого литературного вундеркинда X. М… больную обезьянку Н. и меня — в отель The North British чтобы там, по его словам, «малость употребить».
Малостей оказывается весьма немало, употребляем мы слишком быстро, потому что время поджимает: в шесть часов вечера нам опять идти на вечеринку к художнику Тому Митчеллу. Там, добравшись вместе с остальными на такси, при созерцании раскинувшегося под окнами квартиры в многоэтажке и ласкаемого солнцем Уоррендерского парка, я начинаю что-то слишком углубляться в мысли о бренности бытия, а это в свою очередь приводит меня к осознанию, что скоро я напьюсь в стельку. Я решаю поменять курс поведения и временно перехожу на тоник. Прием здесь самый сердечный. Хозяин, молодой человек с седой бородой, явно неплохо зарабатывает своими художествами, образцы коих, развешанные по стенам, не производят на меня особенного впечатления, но и не внушают отвращения; на ремонт и модернизацию квартиры он потратил штук десять, не меньше, прикидываю я, сидя в плетеном кресле, ноги утопают в медвежьей шкуре, оценивающий взгляд скользит по комнате. Бородач проходит мимо каждые минут пять с подносом, уставленным батареей бутылок, и «довольствуется судьбой, сколь то возможно, и бестревожен к вражде любой»,[45] несмотря на то, что в коридоре уже кто-то рыдает. Что, судя по опыту, отличает вечеринки в Соединенном Королевстве, так это длительные объяснения или регулярные фонтаны слез вместо обычной жажды разрушения или драки.
В помещении народу стало поменьше, и я, сидя на диване, вступаю в оживленный разговор с Мюриэл Спарк,[46] которая клянется, что я «могу попасть куда угодно, если только предупрежу заранее того-то и того-то, что хочу побывать на том или ином спектакле или концерте». Я благодарю ее за милый совет, хоть и очень рад, что никуда не хочу и не собираюсь тратить время на подобные мероприятия фестиваля. Со мной заговаривает невероятно толстый молодой шотландец в кильте и рассказывает, что хочет стать писателем, но что он «еще очень молод и только начал» и что каждый вечер в постели он говорит сам себе: «Arthie, Arthie, you've been eating far too much again today. And you've been drinking far too much, too, my boy».[47] И все это подано на странном — похожим на неправдоподобный гронингский[48] вариант английского — языке, который они называют шотландским. И только мне удается прийти в себя и побороть охвативший меня ужас, как он открывает набитый бумагами портфель из свиной кожи и раскладывает передо мной годовой выпуск литературного журнала на гэльском. Великая Тоска овладела бы мной даже в трезвом состоянии: я вдруг проникаюсь сочувствием ко всем этим ткачам-рукодельцам и мастерам художественных изделий и пролистываю издания, безуспешно пытаясь обнаружить смысл хоть в одном слове из текста.
— По возвращению того, о ком сказано, что он придет подобно вору в ночи, будут преодолены все языковые барьеры, — изрекаю я, вовсе не держа за душой попытки выставить его дурачком. — Esperanto parolata[49] И я готов скорее зарыдать, чем засмеяться, в то время как «Арчи» обтирает платком лицо, по которому неудержимым потоком струится пот. Соотечественник Г. улавливает критический момент и подходит спросить, собираюсь ли я с ними: вместе с Н. и М. они отправляются ужинать в городе. Я соглашаюсь, хотя больше всего мне хочется добраться до отеля и залезть в свое гнездышко, но осознаю, что лучше воспользоваться этим предлогом, если я хочу уйти без потерь. Таким образом, мы оказываемся в довольно гаденьком ресторане, с завышенными ценами, с преувеличенной заботой официанта вроде нарезания и подогрева блюд и разлива вина из кувшинчика, вопросов о том, было ли господину вкусно и так далее. Не хватало только повара в колпаке, который должен был прийти поболтать. Меня и так тошнит от ресторанов; по моему убеждению, человек должен принимать пищу один, украдкой, предпочтительно сидя за джутовой ширмой, более того, пища должна быть самая простая: сырая морковь, вареное лошадиное сердце и сырая репка, разложенные на не пропускающей жир упаковочной бумаге, с пачкой газет под ней. Есть в присутствии десятка других, да еще и незнакомых людей для меня в сто крат хуже, чем в их же присутствии совершить половой акт. И позволить обслуживать себя за деньги незнакомому человеку, которому ты, быть может, противен, — это грех, и грех ничем не оправдываемый. Но на свете много людей, думающих иначе. По всей видимости, ни один из сотрапезников не разделяет моих принципов. Я пробую примерить на себя и понять их чувства и убеждения, и очень внимательно наблюдаю за больной обезьянкой Н., который ничего не может заказать без как минимум шестиминутной словесной битвы с официантом. Это просто зачаровывает: как же так получается, что человек, который моложе меня на десять лет, выглядит лет на двадцать старше, да и не человек уже, а, скорее, человечек, чья связь с творением божьим ограничивается едой и питьем? На каком году жизни лучше забивать раков, варят ли их быстро, долго, с солью, с небольшим ее количеством или без, а греческие блюда из баранины, которые на юге страны можно попробовать, на севере нет, а вне Греции иногда, если соблюдаются определенные условия, — Боже, помоги! — но их, к сожалению, редко готовят по правильному рецепту; кларет должно подавать шамбрированным, но все же чуть прохладней, чем, например, божоле и так далее, и тому подобное, И так без конца. Из всего, что он заказал, ему, естественно, ничего не понравилось: розовое вино слишком теплое, черепаховый суп скис, к копченой форели он едва притронулся, утверждая, что «она безвкусная», а больше половины основного блюда — забыл, что именно это было — он оставил на тарелке. «Наверняка, сын безработного», подумалось мне вдруг. И при этом он разговаривает о женщинах в том же духе, что и о куропатках с трюфелями или о зайчатине в винном соусе.
После посещения Festival Club — закрытого общества, членами которого мы временно имеем честь быть, — место, вполне достойное сравнения с Americain,[50] только просторнее, не такое мрачное и не так накурено, — выпив кофе, мы с Г. шагаем по дороге к нашему отелю, оставляя город и его ночную скорбь в распоряжение Н. и М.
Эдинбург, утро вторника, 21 августа. Сегодня утром шатался по Эдинбургу. Похмелье проявляется, но не головной болью, а повышенной чувствительностью к Резким Движениям, Пятнам, Страху Высокого Небосвода, а также неотвязной мыслью о том, что кто-то поджидает за углом с целью всадить в меня Нож. Лучший способ борьбы с такими «посещениями» — сказать: «Чему быть, того не миновать, мне все равно». А если уж страх насилия становится таким сильным, что возникает желание бороться за свою жизнь, значит настал момент — по крайней мере, если верить предписаниям врачей — быстренько съесть кусочек или ложку сахара, потому что такое бешенство как-то связано с недостаточным уровнем сахара в крови. И тут я вспоминаю, что утром не съел ни кусочка хлеба — вот вам, пожалуйста. Завтрак в отеле, кстати, был великолепен: для начала дольки очищенного грейпфрута, который моментально дарит свежесть сухой, отдающей говном и ржавчиной ротовой полости, потом тарелка каких-то синтетических на вкус жареных сосисок, хорошо прожаренная яичница из двух яиц и жареный бекон. Более того, большой чайник с крепким, совершенно не-британским кофе. Но что-то не то — и в этом я согласен с доктором X. — с жиром, в котором все это жарят: после еды чувствуется какая-то тяжесть в желудке. Я думаю, что хозяйка отеля встает раненько утром и едет на велосипеде минут эдак сорок пять, на голове пластиковая косыночка для защиты от сил природы, чтобы, простояв в очереди, купить просроченный, временно дозволенный к продаже государственными инстанциями жир за 6 с половиной центов за фунт. Обязательно что-нибудь подобное, в этом я с доктором X. полностью согласен. Сегодня утром в столовой гостиницы он рассказал мне, что попросил вчера, чтобы ему подали утром два вареных яйца вместо двух жареных, и к ним, оговорил он отдельно, но вероятно не слишком определенно, запеченные сосиски и жареный бекон. То есть, все, как обычно, только вместо жареных яиц вареные, очень легко запомнить, как он думал. Да, ему подали вареные яйца, но остальных блюд не было и следа. После того, как он попытался прояснить ситуацию, у него забрали вареные яйца, а впоследствии принесли обычное, полное меню, все жареное. Не мог бы я ему объяснить, в чем дело? Я известил его, что существеннейшей его ошибкой было то, что он слишком легко отнесся к проблеме в целом. Отрепетировал ли он свою просьбу перед зеркалом? Держал ли он правильно подбородок? Как он пробовал произнести предложение: сидя или шагая по комнате? А интонация? Было ли это сказано решительным и в тоже время достаточно безразличным тоном во избежание возникновения суеты? Он обо всем этом даже не подумал. Ну, парень, будешь теперь есть яичницу. А не мог бы ты попросить за меня, Герард? Да, мог бы, даже хотел бы, но что, если этот маленький трюк обнаружат и все поймут, что не я, а совсем другой человек — тот, кто уже, кстати, пытался внести раздор в систему — без всякого на то права завтракает двумя вареными яйцами?