Потом опускает глаза в свою тарелку, кладет лепешки рядом с картофельными оладьями, разворачивает, чтобы омлет был поближе. Беру вилку, несколько секунд тычу в салат, делаю вид, что, как и она, меняю вид блюда по своему вкусу.
Смотрим друг на друга и ждем, не скажет ли кто что-нибудь умное. Она поджимает губы. Я делаю то же самое.
— Хочешь, поменяемся? — спрашивает она.
— Ага, — отвечаю я без колебаний, и мы, как по команде, двигаем тарелки друг к другу.
У меня с души словно камень свалился. Похоже, она чувствует то же самое.
Это, конечно, не совсем то, что я заказал бы сам, зато нет латука.
В самый разгар трапезы… гм, разгар для нее, я-то давно расправился со своей порцией… заказываю кусок шоколадного торта и прошу налить еще кофе. Потом мы снова говорим о ее бывшей лучшей подруге Натали, на этот раз о том, что она, оказывается, крутая бисексуалка с огромными сиськами. По крайней мере, именно такой об раз сложился у меня в голове из рассказа Кэмрин.
— Ну и что было потом, после той истории в туалете? — спрашиваю я, отправив в рот кусочек торта.
— После этого я никогда больше не заходила с ней в туалет вместе, — отвечает Кэмрин. — Совершенно бесстыдная девица.
— Да уж, забавная.
— Все это было давно и уже в прошлом, — задумчиво говорит она.
Я исподтишка наблюдаю за ней. А она, похоже, погрузилась в воспоминания, рассеянно тычет вилкой в последний кусочек цыпленка на тарелке. С легким стуком кладу вилку. Я знаю, что сейчас надо делать. Вытираю губы салфеткой, встаю, выхожу из кабинки.
— Ты куда? — смотрит она на меня.
Улыбаюсь ей и направляюсь к музыкальному автомату. Сую монету, просматриваю названия, выбираю песню, жму кнопки. Иду обратно, а мне в спину звучит музыка. «Raisins In My Toast».
Все три официантки и повар, как по команде, поднимают головы и провожают меня ненавидящими взглядами [11]. А мне хоть бы что, я улыбаюсь.
Кэмрин словно приросла к стулу. Спина прямая, будто кол проглотила, белки глаз так и сверкают, а когда я начинаю подпевать этой песенке пятидесятых, она сползает со стула и лицо ее становится пунцовым. Такой я ее еще не видел.
Сажусь на свое место, продолжая шевелить губами.
— Господи, Эндрю, прекрати сейчас же!
Изо всех сил сдерживаю смех и продолжаю напевать, идиотски растянув губы до ушей.
Она закрывает лицо руками, худенькие плечики, прикрытые тоненькой футболкой, трясутся, кажется, она старается подавить смех. Щелкаю пальцами в такт мелодии, как и тот певец с набриолиненной прической, а когда опять звучит его высокий голосок, подражаю ему мимикой, сморщив лицо от якобы переполняющих меня чувств. И уже к середине песни Кэмрин держаться больше не может. Смеется вполголоса, но так весело, что в глазах стоят слезы.
Она буквально сползает со стула и подбородком едва не касается крышки стола.
Но вот песня кончается (к огромному облегчению персонала), и я вижу, как пожилая дама из кабинки за спиной Кэмрин одобрительно мне аплодирует. Остальные, кажется, не обращают на это внимания, но, судя по лицу Кэмрин, они все прекрасно видели и всласть посмеялись над нами. Умора. А Кэмрин… Она такая красивая, когда смущается!
Ставлю локти на стол, складываю ладони.
— А что, неплохая песенка, как думаешь? — ухмыляюсь я.
Пальчиками вытирает слезы под глазами, точнее, не слезы, а тушь, которая течет вместе с ними. Надо же, не видит, а чувствует, что это именно так. Грудь ее еще несколько раз дергается от смеха и успокаивается.
— Я, конечно, чуть со стыда не сгорела, но почему-то стало легче.
Кэмрин скидывает кроссовки и поднимает босые ноги на сиденье.
Мы снова в пути, мчимся прямо и сворачиваем, следуя лишь указанию ее пальчика. Едем на восток. Похоже, наш путь будет пролегать по южной части штата Миссури.
— Рад, что угодил тебе.
Включаю сидишник.
— Ой, не надо, — умильно просит она. — Опять поставишь что-нибудь из семидесятых.
— Это хорошая песня, — ухмыляюсь я, прибавляя громкость и постукивая по баранке большими пальцами.
— Да я уже слышала ее, — говорит Кэмрин, кладя голову поудобней на спинку. — «Wayward Son».
— Не совсем так. «Carry On Wayward Son» [12].
— Да какая разница. Мог бы и не поправлять. — Делает вид, что обиделась, но получается у нее плохо.
— А группа как называется? — устраиваю я экзамен.
Корчит мне рожу:
— Не знаю!
— «Канзас», — говорю я, с умным видом приподнимая бровь. — Моя любимая группа. Одна из.
— Ты про каждую группу это говоришь. — Поджимает губы и хлопает ресницами.
— Может быть, — уступаю я. — Но песни у «Канзас» очень душевные. «Прах на ветру», например. Не могу представить лучшей песни о смерти. Слушаешь, и умирать не страшно.
— Не страшно умирать? — спрашивает она; кажется, я ее не убедил.
— Ну да, не страшно. А что? Словно Стив Уолш — сам олицетворение смерти и говорит всем нам, что он не страшный, бояться нечего. Черт, если бы мне сказали, выбирай песню, под которую будешь умирать, для меня эта была бы первой в списке.
Похоже, она обескуражена.
— Мне она кажется жутковатой, даже кровь в жилах стынет.
— Ну, в общем-то, да, ты, пожалуй, права.
Сейчас она сидит лицом ко мне, обе ноги задрав на сиденье, коленки поджала, плечо и голова на спинке. На правом плече золотистая коса, которая придает ей такой милый вид.
— «Hotel California» [13], — говорит она. — «Иглз». — (Бросаю на нее удивленный взгляд.) — Вот эта старая песня мне очень нравится.
Я не могу не улыбнуться:
— Правда? Отличная песня, просто ужасно хорошая, когда я ее слушаю, мне кажется, я смотрю старый черно-белый фильм ужасов. У тебя хороший вкус.
Да-а… Я и в самом деле приятно удивлен.
Барабаню еще немного пальцами по рулю в такт музыке, как вдруг раздается хлопок, а потом ритмичное «шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-флип-шлеп-флип», и я потихо-о-нечку, потихо-онечку съезжаю с дороги и останавливаюсь на обочине.
Кэмрин уже успела спустить босые ноги на пол и озирается, стараясь понять, откуда этот звук.
— Прокол? — спрашивает она таким радостным тоном, будто хочет сказать: «Шину прокололи, вот здорово!»
— Ага, — отвечаю я и выключаю двигатель. — Хорошо, что в багажнике есть запаска.
— С этой ужасной мини-покрышкой?
— Нет, — смеюсь я, — нормальная, в натуральную величину, и обод имеется, и дырка, от остальных не отличишь, клянусь.
Кажется, она немного успокоилась, пока до нее не доходит, что я над ней подшучиваю, и тогда показывает мне язык и сводит глаза к носу. Не знаю почему, но от этого мне хочется отправить ее на заднее сиденье, но, полагаю, пока еще рано.
Берусь за ручку двери, она снова кладет ноги на сиденье.
— Чего это ты устраиваешься?
Хлопает глазами:
— Не поняла?
— Надевай обувь, — киваю я на ее кроссовки. — Отдирай попу от кресла, будешь помогать.
Распахивает глаза еще шире и остается на месте, словно ждет, что я засмеюсь и скажу, что пошутил.
— Но я… я не умею менять шины, — говорит она растерянно; кажется, до нее дошло, что я не шучу.
— Ты умеешь менять шины, — поправляю я, и это поражает ее еще больше. — Ты сотни раз видела, как это делается, хотя бы в кино, так что, поверь, умеешь, это всякий умеет.
— Но я никогда в жизни не меняла шины, — выпячивает она нижнюю губку.
— А сегодня будешь менять, — усмехаюсь я, открываю дверь со своей стороны, но всего на несколько дюймов, чтобы проходящая фура не снесла ее к чертовой матери.
Еще несколько секунд Кэмрин не верит, что я говорю серьезно, потом сует ноги в кроссовки, выходит и захлопывает за собой дверь.
— Иди сюда, — машу я ей, и она подходит к багажнику.
Я показываю на спущенную шину, заднюю правую.
— Если бы лопнула с левой стороны, ты бы сейчас со мной не разговаривала.
— Ты что, серьезно хочешь заставить меня менять шину?
На тебе. А я-то думал, что этот вопрос мы уже обсудили и договорились.
— Да, детка, я серьезно хочу, чтобы ты поменяла шину.
— Но когда мы были в машине, ты попросил помочь, а не делать всю работу.
Я киваю.
— Ты и будешь помогать… — киваю я. — Ну-ка, давай сюда.
Она подходит к багажнику, я вынимаю запаску, ставлю на дорогу.
— Посмотри там, в багажнике, домкрат. Тащи сюда.
Она повинуется, что-то ворча себе под нос про то, что, мол, «руки испачкаю». Едва сдерживая смех, подкатываю запаску к спущенному колесу, кладу ее набок. Мимо проносится еще одна фура, поднимая такой вихрь, что нашу машину слегка покачивает.
— Это опасно, — говорит она, бросая к моим ногам домкрат. — А если кто-нибудь не справится с управлением и врежется в нас? Ты разве не смотришь «Дорожный патруль»?
«Черт возьми, неужели она тоже смотрит эту фигню?»
— Само собой, смотрю, конечно… А теперь иди сюда, будем работать. Если сядем на корточки, нас за машиной не будет видно, это значительно снижает вероятность наезда, поняла?
— Как это может снижать вероятность наезда? — сдвигает она брови.
— Понимаешь, если бы ты стояла у всех на виду, такая вся из себя конфетка, я бы точно не справился с управлением.
Закатывает глаза к небу, нагибается, хватает гаечный ключ.
— Уф! — ворчит она, пытаясь отвернуть гайку. — Черт, не получается, туго закручено!
Беру у нее ключ, ослабляю гайки, отдаю ключ обратно, чтобы продолжала, а сам нервно поглядываю на дорогу, на проходящие машины, но стараюсь, чтобы она не заметила. Всякое может быть, надо успеть схватить ее и отшвырнуть в сторону, да и самому убраться с дороги вовремя.
Так, теперь домкрат. Показываю, как привести в рабочее положение, помогаю установить на место, впрочем, похоже, она и сама это не хуже меня умеет. Сначала долго возится с рукояткой, но потом дело идет на лад, машина немного приподнимается. Любуюсь ее попкой, а что делать, я же не идиот и не гей какой-нибудь.