упадок. Ну полежал он деревянной статуей с разинутым ртом в бороде, в себя пришел. Извинился пред странником, дескать, видишь, какая у меня пагуба. А тот ему и говорит, что, мол, то и не пагуба, а награда, олафа, по-старинному говоря. Тот: какая уж олафа-то… А ты не пробовал делать наоборот? Это странник ему. Как же это? А так. Падать падай, да только не вниз – а вверх. На воздух упади. Подивился отец Левит. Странник тот удалился. Прошло время. И вот однажды во время службы вдруг начал, как обычно перед упадком, отец Левит покрикивать, взвизгивать – сейчас бухнется. И пришел ему в ум совет того странника, калики перехожего, и он и бухнулся – да не на пол, а на воздух. Так и поднялся первый раз. В церковке в ту пору только сам и был да псаломщик. Обленился тот народец лесной в церковь ходить. Псаломщик, как увидел повиснувшего батюшку, так разрыдался в полный голос, на колени пал. А отец Левит над алтарем повисел-повисел, раскинув руки и разинув рот, деревянной статуей такой, и опустился. В себя пришел, ничего не помнит, а псаломщик рыдает и слова вымолвить не может. Потом успокоился и рассказал. Отец Левит испугался и запретил ему еще кому сказывать. Да псаломщик – решето. И уже к вечеру вся деревня знала. Так что на другую службу немного народу из любопытства пришло. И снова то же самое приключилось с отцом Левитом. Народ ахнул. Кто вон из церкви, кто на колени. Крестятся, молятся, плачут. А отец Левит так над алтарем и плывет, раскинувши длани и рот разинув, над цветами и свечами, иконами. И только огоньки свечек чуть колеблются.
И с тех пор народу на службах – не продыхнуть. Вразумился тот лесной житель, порешил церковь чинить, колокол разбитый поменять да и хату отцу Левиту новую построить всем миром. То и содеяли.
Но в городе начальники церковные прослышали про те дела с летающим попом. Что такое, понимаешь, а?! И прислали проверку. Проверяющий тот увидел упадок, да не поверил, обвинил батюшку Левита в прелести и соблазне и одной только видимой фантазии, которую он на очи зрителей наводит. Батюшка Левит попросил его еще обождать – до следующего одревеснения, как он называл это. И наказал хвататься за ноги. И вот, как то случилось, пал он на воздух, ну а проверяющий ухватился за ноги и тоже поднялся чуть, так, на вершок от пола.
Проверяющий тут же собрался и укатил прочь с докладом. Ну и поступило предписание батюшке собирать пожитки и отправляться на церковный суд в город. Да народ не пустил, заслонил дорогу, отобрал у батюшки лошадку. И тогда явилась рота солдат окорачивать деревню во главе с церковным тем проверяющим, как уж повелось на Руси: ряса с шинелью близнецы.
Ворвались в деревню, кинулись в хату батюшки Левита – нету. В церковь – и там нет его. Искали, искали – и не сыскали. Ни в саду, ни в бане. А только глядь: так он же на ветке липы тихонько себе сидит, и ветка та не гнется. Они сами одеревенели, рты пораззявили. Потом стали кричать, палками швыряться. Батюшка и грохнулся. Таким одеревеневшим его в город и свезли и больше не вернули.
Так и осиротела деревня. И только псаломщик Варфоломей кой-как жизнь в церкви поддерживал.
А как-то и отправился псаломщик в тот город, на базаре побывал, конечно, пирогов поел, квасу попил, а потом и в храм пошел. И бил там поклоны, молился. И этак глянул вверх: а под куполом, у столпа резного фигурка святого с раскинутыми дланями… вроде поющая, славящая Господа… А руки-то раскинуты и рот разинут – ну вылитый батюшка Левит.
Ишь куда воспарил – да там и остается.
Эту крыничку Илья сразу вспомнил, как только впервые поднимался сюда осматривать найденные скульптуры… Нет, не тогда. А вот когда узнал, что Давид псалмопевец был привезен из касплянской церкви в Смоленск. Он тогда подумал, а не про него ли баба Марта и рассказывала? Хотя Давид и не был похож на того Левита. Но, может быть, где-то здесь еще хранится и фигура поющего Давида с раскинутыми руками?
Немцы включили фонарики и светили на деревянные скульптуры, переговариваясь. И внезапно показались они Илье похожими на каких-то зверьков… Крыс. Он даже встряхнулся, сбрасывая морок. Нет, аккуратные, интеллигентные немцы. Не чувствовал он такого к ним отвращения, как Арсений. Вот русские полицейские – полицаи, хряпы эти уголовные, жадные, – отвращение вызывали.
Немцы, как понял Илья, обсуждали резьбу, выразительность фигур.
Пален обратился к Илье с вопросом:
– Герр Лангенберг говорит, что это нехарактерное явление, – полихромные скульптуры в православной церкви? Это традиция западной культуры, католицизма. Насколько он может судить, в соборе не так много фигурок – ангел под балкончиком, другой ангел… Сколько всего? Очень мало. Откуда же эти фигуры?
– Храмовой деревянной скульптурой славится у нас Пермский край, – отвечал Илья. – И Север. Церкви Архангельска, Костромы, Вологды… – Илья вдруг запнулся, поймав жадный взгляд берлинца.
Каждое из названий он сопровождал быстрым кивком и нетерпеливо взглядывал на Илью: еще, еще. Илье стало не по себе, будто он как анти-Сусанин и ведет за собой хищных, интеллигентных непрошенных гостей.
– Но можно с уверенностью сказать, что к нам это пришло из Польши, Литвы, Смоленск город пограничный.
Немцы снова занялись рассматриванием стоявших скульптур. И это было странно. Луч фонарика скользил по одеянию фигуры, высвечивал руки, потом лик, и казалось, что святой из-под прикрытых век тоже взирает на гостя. У этого святого не было левой ладони. А у ангела в золотой тунике одного крыла. У Иисуса не было рук.
Но почему это их так заботит, думал Илья. Может, они хотят их уничтожить? Как уничтожили они потомков тех, чей народ…
Додумать не дал Пален.
– Илья, эти скульптуры несомненно представляют большую ценность, – переводил он речь Лангенберга. – И держать их здесь недопустимо. Надо распорядиться, чтобы они были закрыты в каком-то надежном помещении на замок.
– Да кто сюда за ними полезет? – возразил Илья.
– Gewohnheit wird zur zweiten Natur, – сказал с улыбкой Лангенберг.
– Привычка вторая натура, – перевел Пален. – Почему у вас, русских, привычка оставлять все на потом? И вовремя не предпринимать меры?
– Des Faulen Werktag ist immer morgen, sein Ruhetag ist heute, – продолжал со смехом Лангенберг.
– У лентяя рабочий день всегда завтра, а выходной – сегодня, – переводил Пален. – Русские всегда живут завтрашним днем.
– Кто же тогда построил эти хоры, на которых мы стоим? – спросил Илья.
– Yeah, macht Sinn[36], – произнес Пален.
Он спохватился и перевел Лангенбергу реплику Ильи. Тот кивнул покровительственно.
Они еще походили по хорам, все разглядывая, и пошли вниз.
Там их снова встретил отец Николай. Лангенберг просил его подыскать помещение для скульптур и поместить их туда. Видя, что отцу Николаю совсем не по душе эти указания, он начал его успокаивать. Пален переводил:
– Для беспокойств нет никаких причин. Штаб Розенберга учрежден исключительно ради учета и сохранения национальных духовных богатств освобожденных территорий. Мы сохраняем, а не разоряем, как большевики. Разве вы не убедились, что между нами большая разница? Большевики, насколько мне известно, превратили этот храм в антирелигиозный музей с уродливыми восковыми фигурами и крикливой наглядной агитацией. Все церкви Смоленска были закрыты. Служение воспрещено. Священники казнены или отправлены в лагеря на лесоповалы. Разве не мы вернули вам свободу церковного служения?
Отец Николай кивнул.
– Да, это так.
Немцы ждали, что он скажет еще, но отец Николай помалкивал.
На лице Лангенберга появилось выражение неудовольствия, тогда как лицо Палена было спокойно и просто. Он уже кое-что уяснил для себя, прожив здесь год. Они переглянулись с Ильей.
Лангенберг снова заговорил. Пален начал переводить:
– Мы умеем ценить подлинное творчество. Россия Достоевского, Чехова, Чайковского и Репина вызывает наше уважение и восхищение. Один русский монах называл Россию Третьим Римом. И да, в этот Рим пришли орды варваров – большевиков с еврейским элементом. Они учинили здесь погром. И ведь он еще не прекратился! Но воля и железная рука Третьего Рейха повсеместно прекращает это.
Отец Николай отчужденно молчал. И его суровое лицо с немного монгольскими чертами раздражало Лангенберга все больше и больше.
– Oder siehst du das anders?[37] – резко спросил он.
Пален кашлянул в кулак и нехотя перевел. Отец Николай ответил:
– Все так. Но истинный христианин уже почти две тысячи лет не живет по закону талиона: око за око. А то, что произошло здесь совсем недавно, превышает и этот ветхий закон.
– Что вы имеете в виду? – тихо спросил Пален.
– То, что случилось в Вязовеньковском лесу, – сказал отец Николай.
Лангенберг потребовал перевода. Пален, снова кашлянув в кулак, перевел. Лангенберг начал уточнять. Пален отвечал.
Повисло молчание. Наконец Лангенберг сказал:
– Комиссара и еврея постигает печальная, но справедливая участь.
– Все колокола и деревянные скульптуры не стоят и одной человеческой жизни, – отвечал отец Николай твердо и спокойно.
И также прочно мерцали стекла его очков, как будто утрачивая свою хрупкость под действием слов.
Лангенберг рассмеялся, впрочем, не меняя злого выражения лица:
– Träne von Kind! Das ist von Dostojewski.
– Достоевский говорил про слезинку ребенка, – мрачно перевел Пален.
– «Nicht ist leichter, als einen Übeltäter zu brandmarken, nichts ist schwerer, als ihn zu verstehen», sagt Dostojewsky, – продолжал Лангенберг.
– Достоевский сказал, что нет ничего проще, чем осуждать тех, кто творит зло, и ничего труднее, чем понять их, – переводил Пален.
– Он еще не ведал механизации зла, – ответил отец Николай, – которая превышает всякую меру человеческого понимания.
– Moment… Was soll das heißen? – спросил Лангенберг, заметно бледнея.