– Nicht, wenn ich es vermeiden kann[41].
Илья примерно понял суть ответа. Пален посмотрел на него и снова заговорил, но Лангенберг поднял руку в перчатке, выбрасывая два пальца.
– Verlieren wir keine Zeit[42]. – И, помолчав, добавил: – Das war ein Befehl, kein Angebot[43].
И Пален вынужден был козырнуть и занять свое место на заднем сиденье. Он поманил Илью.
– Я не поеду, – ответил Илья.
Пален смотрел на него.
Лангенберг тоже взглянул на Илью. Не поворачивая головы, спросил у Палена что-то. Тот ответил.
– Мне приказать вы не можете, я гражданский человек, – сказал Илья глядевшему на него Лангенбергу.
Пален переводил. Губы Лангенберга тронула усмешка.
– Aber ohne den ganzen Krieg drum herum[44], – сказал он, продолжая глядеть вопросительно сверху.
Пален молчал. Илья не двигался.
– Bitte gehen Sie an Ihren platz[45], – проговорил ледяным тоном Лангенберг, кивая на сиденье позади.
Илья отрицательно покачал головой.
– Schön, – проговорил Лангенберг, не спуская с него ясного взгляда. – Schön, – повторил он и заговорил, обернувшись к Палену.
Тот внимательно слушал и потом начал переводить:
– Драматические обстоятельства зачастую лишают нас способности рассуждать, логически мыслить. Но посторонний наблюдатель способен здесь оказать помощь. Логика вашей просьбы, господин Кузенькоф, довольно проста. По сути, вы просите заменить ваших родных другими гражданами того населенного пункта. Не кажется ли вам, что это неэтично?
Илья смотрел на профиль белокурого Лангенберга. Тот уже обратил лицо к нему и взирал холодно и ясно.
Пален замолчал. Лангенберг ждал ответа.
Но Илья повернулся и пошел прочь. Ожидая окрика. Даже и… выстрела. Но услышал лишь урчание мотора. Автомобиль уезжал. Сглатывая, он еще прошел к церкви, потом все же обернулся и успел увидеть удаляющуюся машину с Паленом и белокурым Лангенбергом.
69
Утром стали выпускать по одному справить нужду. С детьми разрешали выходить и взрослым.
Когда Анна оказалась на улице, она жадно задышала, озираясь.
Утро было теплое и пасмурное, серое. На озере кричали чайки. По дворам пели петухи, мычали коровы. Закрой глаза, и мир вернется. Позади маячил Гасан Тусиевич в серых брюках и башмаках, в клетчатой рубашке и вязаной безрукавке, в кепке, с винтовкой за спиной. Он курил папиросу.
Что же это такое, думала Анна, раскрывая дощатую дверь туалета, как так все повернулось, что теперь и шагу нельзя ступить… Что произошло? При чем здесь все эти женщины, дети, старики? Разве не должны мужчины воевать только с мужчинами?
Она вышла снова на улицу, посмотрела в сумрачное остроносое лицо Гасана Тусиевича. Вспомнила, как лечила его от головных болей, донимавших по ночам. И боли в конце концов отпустили его лысоватый череп, Гасан Тусиевич благодарил врачиху и однажды принес им мешок опят. Мама Пелагия их засолила.
Теперь Гасан Тусиевич казался каким-то другим человеком, вообще инопланетянином, из какой-то иной Каспли.
– Гасан Тусиевич, – сказала Анна, – вы не видели, приходила мама? Она ведь ничего не знает.
Гасан Тусиевич курил и поводил головой из стороны в сторону.
– И из Смоленска никто не приехал? – вдруг спросила Анна.
– Ступай давай, – сказал Гасан Тусиевич, кивая на дверь.
Анна еще немного задержалась у крыльца, глубоко дыша, оглянулась… И вошла в затхлое помещение.
Люди уже громко говорили, ходили. Снова слышен был плач.
А кого я жду из Смоленска, думала Анна. Илью с тем Паленом? И важным офицером… как его… Илья говорил, он какая-то шишка из разведки…
Ей казалось, что кто-то должен приехать из Смоленска и разобраться во всем.
Потом она услышала, как стоявший у окна мужчина произнес: «Космович, это он».
И она приблизилась к окну, стараясь увидеть этого Космовича. И увидела на улице в окружении полицейских с белыми повязками плотного человека средних лет в немецкой военной форме. Рядом с ним тоже в немецкой форме стоял Сетькин с усами и прямо посаженными глазами. Сетькин стал начальником касплянской полиции вместо пропавшего куда-то учителя. Что-то в нем было такое… мглистое, налимье. А у Космовича было приятное волевое лицо. Он был похож то ли на актера, то ли на партийного деятеля.
Они что-то обсуждали.
Что тут обсуждать?.. Людей надо выпускать. Или сказать им, куда их повезут, в Смоленск или действительно в Германию?
Люди хотели есть и пить. И кто-то говорил об этом охранникам.
И уже часов в двенадцать наконец принесли бак с водой и хлеб. Хлеба каждому досталось по ломтю. А воды – вволю можно было пить. Анна все высматривала маму или фельдшера, но они не появлялись.
Выходя снова в туалет, Анна столкнулась со Смароковым. Он ей кивнул. Анна опустила глаза в землю.
– Матушка Пелагия беспокоится про тебя, – сказал Смароков.
Анна молчала.
– Что ей передать?
Анна ничего не ответила.
В обед люди снова заговорили о еде, стали даже требовать отпустить их по домам на обед, что ж так изводить и малых, и старых?..
Но полицейские не вступали с ними в разговоры, помалкивали. Все чего-то ждали.
И ничего не происходило.
Как вдруг прямо к больнице подъехали три больших автомобиля, и из них стали выходить солдаты с автоматами.
– Приехали, приехали, – заговорили у окон.
Анна тоже смотрела. Среди солдат выделялся офицер в фуражке. Но это был не тот, что приезжал с Хупелем и Ильей. Был он добродушного вида, с большим красноватым носом и бакенбардами. Больше похож на какого-то повара, что ли, или доктора. Послышались команды.
И двери распахнулись, на пороге встал Сетькин.
– Выходим по одному! – крикнул он возбужденно. – Сперва бабы и ребятишки! Давай!
Налимье лицо его передергивали судороги. Про таких и говорят: из кожи вон лезет. Он и лез как будто.
– А куды пойдем-то? – спросил кто-то.
Ответа не последовало.
– Куды пойдем? – снова спросили.
– На растудыкину гору! – задорно и звонко выпалил совсем молодой полицейский, парнишка в кепке с ромашкой.
Это и был сын Сетькина.
– Тьфу ты… охальник, нет бы толком сказать…
– Я те, курва, покажу охальника! – запальчиво отозвался парнишка.
Он и точно был похож на отца, только лицо его налимье было поменьше и посвежее, с румянцем, а глаза с юным блеском.
Бабы с детишками толпились во дворе. Полицейские пытались их построить в колонну. Анна стояла среди других женщин. У нее от свежего воздуха чуть подкруживалась голова. Все казалось каким-то необычайно резким, звуки, краски, запахи. Хотя день был все таким же серым, унылым. Но что-то в нем было необыкновенное, жуткое… А может, и нет, наоборот, обещающее. Анна посмотрела в небо на парящую чайку.
Немецкие солдаты угрюмо наблюдали за ними. И вот тут-то, при взгляде на серые фигуры с автоматами Анну и пронзила окончательная догадка о судьбе всех этих баб, и мужиков, и детей, и ноги ее ослабели.
Но тут же она увидела добродушное лицо офицера с бакенбардами и большим красноватым носом. И подумала, что нет, ничего ужасного во всем этом нет. Это – победители. И они поступают по своему, наказывают побежденных, – сейчас погонят куда-то на работы…
И погнали. Раздались команды:
– Вперед! По дороге! Марш!
И толпа начала вытягиваться по дороге. Все шли в пыли и молчали. Затихли и бабы, и дети.
Анна оглядывалась. Никого не было видно. Ни на дороге, ни в огородах, ни у хат. Что это? Приказали никому не высовываться? Почему?
Они шли куда-то по опустевшей Каспле. И только чайка вверху кричала.
Скорее всего, вели их по дороге на Зарубинки, а оттуда уже и к железной дороге, на станцию Голынки. Это далеко, километров двадцать, но самый близкий путь до железной дороги. И как раз мимо Горбунов бабы Марты Берёсты, куда они плавали по озеру втроем, Сенька Дерюжные Крылья, Илья Жемчужный и она, Анька Перловица. Вот точно – герои какой-то крынички.
И в сознании Анны проносились сказочные образы, впрочем, очень смутные…
Когда они поравнялись с домом Фрузы, работавшей в больнице нянечкой, и пошли мимо огорода, над картофельными кустами неожиданно появилась сначала голова мальчишки, а потом и самой Фрузы в платке, они, видимо, отважились на прополку вопреки приказу, и тут же один из немцев дал трескучую очередь над их головами, и оба сразу исчезли.
– Чего это? – спрашивали в толпе.
– В кого?..
– Да Фруза там стояла, глазела со своим Костькой.
– Так что ж… нельзя?
– А дьявол их разберет…
– Давай, давай! – азартно заорал сын Сетькина. – Шевели ногами, а не языком.
– Ишь, горластой…
– Вбить бы в глотку полено.
Даже собак не было нигде ни видно, ни слышно. Впрочем, немцы много их постреляли за это время, не любили они чужих собак.
Пыль вздымалась из-под ног. Им еще долго придется шагать и шагать. Дадут ли пить в дороге? И ничего не разрешили с собой взять.
Может, так вот и евреев гнали в плен вавилонский, думала Анна. Шагали и здесь евреи.
И эта пыль представлялась ей пылью тысячелетий.
Люди всё шли и шли этой неведомой дорогой… не в Вавилон, конечно, а куда-то еще. В какой-то далекий город, где все устроено иначе, не так. О таком городе грезили калики перехожие на Руси. К такому городу шли паломники во все времена. И те двое монахов, что бродили по «Лимонарю»… Вспомнила она вдруг и Амму, девушку, что жила семнадцать лет в пустыне, питаясь одними бобами. Как бы она хотела сейчас обернуться такой девушкой и не видеть вообще людей, никаких, никого, ни своих, ни чужих… Ибо тяжелы бывают люди. Мучают и толкают друг друга. И лучше забыть их совсем. А жить среди ветра, слушать птиц и голоса зверей. И молиться Богу. Пусть этот собеседник и молчит. Но говорит в душе.