А есть ли душа у этих людей в форме? У начальника полиции Сетькина? У его сына? У Гасана Тусиевича? У Черномашенцева?
Внезапно что-то произошло в колонне. Колонна как будто наткнулась на некое препятствие. Анна вытягивала шею, глядела пытливо сквозь пыльную кисею. И увидела, что на дороге, уводящей дальше, в сторону Горбунов и к Голынкам с железной дорогой, откуда открываются пути и на Смоленск, и на Минск с Берлином, встали плотно охранники, немцы с автоматами. Они перекрыли движение туда, к Голынкам. Что же это значит?! А колонну полицейские пытались завернуть влево, к сельскому кладбищу под Кукиной горой. Что же это такое? У Анны зазвенело пронзительно в ушах. Дышать стало трудно.
Видимо, то же произошло и с другими женщинами, и они остановились.
– Пошли! Пошли! Шагай! – кричали полицейские, размахивая винтовками и стараясь ударить кого-нибудь по спине, а то и по голове.
Люди шарахались. Бабы наконец закричали и заплакали. Как будто некий вихрь налетел на колонну. Все пришло в смятение. Люди пятились, кто-то пытался уйти в сторону, но тут же получал удар прикладом, сапогом по ноге, кулаком в живот. Охранники избивали женщин, обрушивали кулаки на головы ребятни. А бабы голосили, как будто колонна превратилась в какое-то шествие вослед за умершим дорогим родным человеком. Анна видела вокруг искаженные пыльные лица в слезах. По ее лицу тоже катились слезы. Она не выдержала. Плечи ее содрогались, живот трясся, каждая жилка тряслась, ноги подгибались, к горлу подкатывала тошнота. В голове мутилось.
Эти охранники, вставшие плотной стеной на дороге в Голынки, были ужасны. Анна в жизни не видела худших людей. И это уже были и не люди, а какие-то истуканы вроде того, о котором рассказывал Сенька, – вроде того германца с рогами и железным хоботом, который отравил его отца. И такие же встали сейчас на пути женщин и детей.
Прикладами и кулаками охранники заставили колонну все ж таки идти к Кукиной горе.
А там, под горой, – Анна уже увидела, – зияла огромная яма, как коричневая пасть. И вокруг стояли немцы и полицейские. И тот офицер с бакенбардами, и тот Космович – зрителями невиданного действа.
Полицейские кинулись к первым бабам и ребятишкам и принялись срывать с них зачем-то одежду. Строптивых били в лицо, и Анна видела окровавленные лица молодух и старух. Другие безропотно подчинялись, только подвывая и роняя слезы. Анна не могла сообразить, зачем их раздевают? Что происходит? Как будто помывку устраивают, но на реку не выводят, а теснят к яме, великой и влажной яме. Как будто задумали умыть их землею.
Ткнули и ее в плечо. Она дико оглянулась и увидела юное лицо сына Сетькина.
– Д-давай! – выдохнул он, пьяно глядя на нее. – Сымай, сука!
И, стуча зубами, Анна принялась стаскивать с себя одежду, чуя всем нутром влажный жадный дух земли.
70
Вечером Арсений ждал Илью, расхаживая по комнатке, – таким его и застал он. Арсений приостановился и, быстро спросив: «Был?» – и получив отрицательный ответ, снова начал мерить комнату шагами. Илья бросил кулек на стол и опустился на диван. Пружины провизжали.
– Я так и знал, – сказал Арсений.
– Они не захотели, – ответил Илья устало.
Он оторвал от газеты кусок и, насыпав из кулька махорки, свернул цигарку и закурил. Арсений тут же сделал то же.
– Точнее, – сказал Илья с дымом, сладким и густым, – берлинец… Ни в какую. А Пален попытался его уговорить.
Арсений пускал дым ноздрями, желваки на его скулах ходуном ходили.
– Пален, он все ж таки…
– Да что твой Пален! – выдохнул Арсений. – Ты лучше бы разузнал, что там было в Каспле?
Илья вздохнул.
– Только завтра.
Они молчали.
– Знаешь, что мне в конце концов заявил этот берлинец, Казимир Лангенберг? – спросил Илья и затянулся, глядя на разгорающуюся цигарку.
Она вспыхнула и пришлось дунуть, чтобы сбить огонек. Арсений стоял у окна и глядел на улицу.
– Что? – глухо переспросил Арсений.
– Что… это все неэтично.
Арсений круто повернулся от окна.
– Чего?..
– Наша просьба.
Арсений молчал и яростно смотрел на Илью. Тот все объяснил. И Арсений вдруг сник. Он сел рядом с Ильей, хотел вертеть новую цигарку, но вместо этого обнял Илью за плечи и зашептал:
– Да, да… мы всё забыли… а как иначе… но он есть, этот счет, и это счет дьявола… счет немца… счет Казимира этого, Гитлера, всей Германии, всего народа немецкого… они умеют считать, да, да… Умеют. Но… но… рано или поздно и мы им посчитаем. Да уже и считаем. Только вот мы тут с тобой застряли… Надо уходить, Илья. Уходить отсюда, подальше от этих счетоводов. Давай упрем Давида, а там и подадимся в леса. Уйдем к Лесничему. Но сперва надо попасть в Касплю, а? Ведь, я слышал, Меньшагин дает такие разрешения? Люди ездят к своим родным из Смоленска. В Дорогобуж, к примеру, губернский секретарь ездил. У него там сестра. Ты же можешь получить такой пропуск? Или уйдем пёхом, тут всего-то километров сорок, да? А напрямки и того ближе. Или снова попроси Палена. Пусть последний раз послужит своей такой любимой России… А там дадим ему по башке да и дернем дальше. К партизанам с пленным. Так быстрее поверят. У них же там тоже контрразведка.
– Ты же говорил, лесничий…
– Ну пока еще к нему в отряд попадешь. Там, сразу за Касплей, как леса начинаются, так и отряды базируются. А получить у них свинца – это запросто. Тем более ты у нас… сотрудничал, как ни крути, с оккупантом.
– Да и ты, – напомнил Илья вяло.
– Я только из-за непреодолимых обстоятельств. Выжидая.
– Знаешь, Сеня, а почти все так, именно так, – проговорил Илья, гася вонючий окурок в банке, и в стеклах его очков еще вспыхивали махорочные искорки.
– Да? Ну ты, чего ты ждал? – с недоверием спросил Арсений, глядя на него сбоку.
Илья посмотрел на него и ответил, поправляя очки:
– Тебя.
Арсений усмехнулся:
– Мудёр ты, Геродот. Любишь отвечать эдак с захватом.
– Знакомство со всякими историческими обстоятельствами учит смотреть шире и узнавать судьбу.
– Ну и ты свою узнал уже?
Илья покачал головой.
– Нет. Но предчувствие есть.
– Какое?
– Э-э, как сбудется, тогда скажу.
– Ладно… Мы сегодня без ужина?
– Надо сходить к соседке.
– Не ходи. Оно и лучше. Водички попьем и пойдем за Давидом. Операцию ведь не отменяем?
– Нет. В музей заглядывал пройда Гузьменков, велел паковать Давида и Гедеона. Лангенберг решил увезти их с собой.
– А на тебя не падет сразу подозрение?
– Почему же именно на меня?
– Ну на всех вас. На Вельзевула этого…
– Ограбление уже и раньше было. Нет, люди из штаба Розенберга нам вполне доверяют.
Арсений покрутил головой:
– Это же надо было заслужить?
Илья промолчал.
Из дома они вышли в два часа ночи. Весь день было душно, нависали серые небеса. Ждали дождя, но он так и не пошел. А вот сейчас начало накрапывать.
– Это хорошо, – тихо сказал Илья. – След не возьмет ни одна собака.
Они озирались на пустой улице. Где-то слева гудел мотор, и по крышам домов, по деревьям пробегали лучи фар. Взлаивали собаки. Дома чернели окнами.
Илья направился к сарайчику. Дощатая дверь была на замке.
– Черт, – заругался тихо Арсений. – Ты же говорил…
Но Илья легко приподнял дверь, и она сошла с петель. Из сарайчика он вынес лом. Снова приподнял дверь и посадил ее на петли.
Позади вырисовывался силуэт монастыря за деревьями с измочаленными осколками и пулями кронами. Слева высился пугающей одинокой мертвой башней дом в несколько этажей. Они пошли в другом направлении, в сторону института. Шли дворами, мимо руин и пустых выгоревших домов и садов с одними печными трубами. Привычно пахло застарелой гарью. Илья шагал с ломом, как с копьем. Арсений чутко прислушивался и глядел по сторонам.
Вдруг на улицу выехал автомобиль, видно, тот, что освещал дома фарами. Илья с Арсением свернули в сад с печью и трубой и замерли среди обожженных деревьев. Автомобиль медленно катил по улице, мягко и вкрадчиво урча.
Проехал, и они пошли дальше.
Обошли институт и спустились в овраг. Здесь тоже воняло застарелой гарью. И всюду торчали печные трубы.
Гавкнула и метнулась прочь собака. Илья уверенно вел. Дождь все накрапывал. Волосы от него уже стали мокрыми. Слева темнели силуэты выгоревших домов в несколько этажей. Вскоре они стали подниматься к ним.
Где-то за Днепром вдруг что-то вспыхнуло, и донесся глухой взрыв. Яркая очередь прочертила тьму. И все угасло и стихло.
Пройдя мимо мертвых домов, они зашли на кладбище. Это и было, как раньше говорил Илья, немецкое кладбище. Здесь где-то был похоронен один французский военный врач, оставшийся в Смоленске после нашествия Наполеона и бескорыстно лечивший беднейших смолян, за что и снискал их любовь. Как его звали? Арсений придержал Илью за руку и спросил о нем. Илья не сразу понял, о ком речь. Но, сообразив, ответил: «Валь Федор Иванович».
Сюда, на лютеранское кладбище, и следовало принести скульптуры Гедеона и Давида. Илья показал пустой склеп, куда собирался спрятать их. А отсюда их должен был забрать Ванятка, повсюду собиравший в свою тележку всякие тряпки, дрова, уголь. Ему предстояло подняться сюда по улице от Днепра, от крепостной стены. Мешкать было нельзя, так как скульптуры мог замочить дождь, для старого дерева, хотя и покрытого краской, это было бы губительно.
Мимо надгробных плит и покосившихся крестов они прошли на край кладбища и увидели пониже церковь Иоанна Богослова. Спустились к ней. Приблизились к окну.
Илья подтащил приготовленную заранее колодину, встал на нее и подвел лом под решетку.
– Давай.
Арсений тоже встал на колоду, и вдвоем они налегли на лом. Послышался хруст плинфы, тонкого церковного кирпича, лязг железа. Край решетки подался. Они отогнули ее. Илья толкнул створки, и они открылись. Шпингалеты он поднял заранее. Но их надо было все же сорвать, чтобы было похоже на взлом. Это дело он оставил Арсению, а сам спрыгнул внутрь и быстро прошел к скульптурам Давида и Гедеона. Было темно, и он нашел их на ощупь. Но уже и различал очертания фигур. Это было странное мгновение. Мгновение полной глубокой древней тишины… Но уже ее нарушала возня Арсения со шпингалетами.