Но был еще один подарок. О нем знали только Семен, сын Дюрги, да его жена Дарья.
…Но вот по дороге запылил экипаж.
Так и гаркнул кто-то:
– Экипаж!
И все обернулись, пытливо всматриваясь, кто там едет из села? Уже узнали серого Антона в яблоках, с заплетенными в светлую гриву лентами. Но в двуколке-то сидели трое. Трое? Трое. Как поместились…
И когда экипаж подъехал и дед Дюрга звучно сказал «Тпру!», все увидели, что кроме Устиньи там сидит и священник в черном одеянии, большой шапке. Мальчишки и спорили уже давно об этой шапке, мол, поповская, а другие возражали: не-е, коробка какая-то.
Семен Жарковский заиграл желваками, достал свою трубку из березового капа, кисет, начал набивать трубку махоркой, покосился на вышедшую Фофочку и на Евграфа, показавшегося за ней.
– Ну, дед… – пробормотал Сергуня, меньшой его внук.
Все растерялись. Ведь говорили же Дюрге…
Поп, придерживая бороду и заодно крест на цепи, спускался на землю, осматривался, кивал кому-то и уже осенял крестным знамением и людей, и дом, и поле, и яблони, и несколько ульев, конюшню, и желтые одуванчики, и воробьев на траве, клевавших просыпанные какие-то крошки.
– Вон, отче Евдоким, наши молодыя, – сказал дед Дюрга, указывая на Фофочку в светлом платье и темных туфлях и с небесным платком на плечах и помолодевшего Евграфа в пиджаке, стоявших на высоком крыльце.
Отец Евдоким огладил бороду и кивнул молодым. Фофочка резко оглянулась на Евграфа, безмолвно вопрошая, что делать-то? Тот тоже молчал, смотрел, ветерок шевелил его вихры. Потом он повернулся и ушел в избу. Фофочка жалко улыбнулась прибывшим и тоже удалилась.
– Ну все, баста, – проговорил Сеня мрачно. – Жди теперь легкую кавалерию. Веселая будет свадебка.
– Не нака-а-ркивай, – гнусаво протянула Варька.
– А вон ишшо едут! – крикнул кто-то.
И все снова обернулись к дороге, идущей от Каспли. И правда, там пылил очередной экипаж.
И когда уже экипаж подъезжал к хутору, кто-то узнал:
– Амсанбль! Фейгель!
И это и был подарок Семена с Дарьей.
Захарий Фейгель с братьями Колькой и Федькой Кулюкиными.
Народ оживился. Взгляды всех сразу устремились к тощей длинной фигуре в черном лапсердаке и черной фетровой шляпе и в белоснежной рубашке с каким-то жабо, – эту деталь костюма востроглазая Варька сразу определила. Услышавший незнакомое слово Сергуня тут же подхватил его и повторил на свой лад:
– Фейгель с жабой!
Скорее всего, выкрик достиг тонкого слуха бородача, но он оставался все так же спокоен и мрачен, как будто не на свадьбу прибыл, а на похороны. Братья Кулюкины оба были в клетчатых пиджаках, в новеньких кепках, темно-синих штанах, заправленных в сапоги. Из-под кепок у них вились рыжие кольца волос. И носы у них были одинаково конопатые. Лениво оглядывая собравшихся, они доставали коробки с папиросами и закуривали. Впрочем, Фейгель не курил. Он разговаривал с подошедшим к нему Семеном. У Фейгеля были чистые прозрачные синие глаза.
Еще некоторое время все топтались во дворе, кто курил, кто лузгал семечки. Наконец Дарья, жена Семена, вся запыхавшаяся, красная, в зеленой пышной юбке, в коричневой кофточке, но и в фартуке, вышла и пригласила всех к столу. Ей напомнили о фартуке. Она, еще сильнее зардевшись, стащила его, не удержавшись, утерла запаренное лицо. Народ дружно, но степенно направился к высокому добротному крыльцу.
– Как в Зимнем дворце! – заметил кто-то.
Послышался смех.
– Ай, Терентий Петрович, это ты гавóришь?
– Ну а чё? Я самый.
– Ты же дальше Поречья носу не казал!
– Известно, не казал.
– Где же тый Зимний видал?
– На открытке.
– Это когда усадьбу Кшиштофа пустошили в Пожарах? – тут же помогли ему вспомнить подробности, намекая и на его свадебный подарок.
– То дело не знаемо нами, мы в пастухах и в день и в ночь, а по чужим усадьбам не шастаем.
– Откуда же у тебя глядело это? – уже прямо спросили.
– Досталося по наследству. От предков.
– Так у тебя польские предки?.. А по фотокарточке твоей не скажешь.
– Пошто польские-то? – не понял Терентий.
– Ну, видать, Кшиштофу какая родня.
Пастух Терентий Лелюхин только цыкнул своим единственным зубом.
Вокруг засмеялись. Но еще сдержанно, хотя и обещающе, в этой сдержанности чувствовалась будущая сила, пока приберегаемая. Народ медленно входил в состояние праздника.
– Да и Фейгель тоже, – сказали, – родня тому Кшиштофу. Откуда ж его гусли? Оттудова, с Пожаров, с усадьбы.
– Не-е… Помешшик был Кшиштоф. А Фейгель – шиш тот еще.
– Ха-ха. Нос-то у него точно как шиш.
И снова заплескался негромкий сочный смех. И утих. Смотрели, как музыканты вынимают свои орудия производства веселья и денег: баян, скрипку и диковинную арфу.
Транспорт у музыкантов был свой: лошадь да тарантас. В колхоз они всё не шли, как и Дюрга и еще некоторые единоличники и бирюки, потому и лошадь имели. А то как бы они разъезжали по всему Поречью на свадьбах играть? И не только на свадьбах, но на похоронах даже, некоторые взяли такой городской обычай. Их и на митинги коммунистические приглашали, пока не создали в Каспле духовой оркестр. А обучать слаженной игре тот оркестр позвали Фейгеля, конечно. Он был лучший музыкант на все Поречье, мог играть на гитаре, на мандолине, на флейте и трубе, но почему-то больше всего любил арфу, и деревенские всегда немели, увидев Захария с монолитной черной бородой, в шляпе, лапсердаке и с диковинным инструментом – будто гуслями, привидевшимися в пьяном сне.
То и дело, правда, вспыхивали общественные обсуждения позиции ансамбля Фейгеля. Кем считать братьев Кулюкиных Кольку и Федьку и Фейгеля Захария? Почему не вступят в колхоз? Трудовые ихние доходы или мелкобуржуазные? Комсомольский вожак Глеб Тройницкий считал их кулаками от музыки и настоятельно агитировал раскулачить. Он доказывал, что они торговцы музыкой, барышники, по сути. Но районное начальство не реагировало на эти сигналы. И все понимали почему. У Захария родственник был в Западной области[2], в облисполкоме. Но еще и потому, что предрик[3] был музыкально одержим. Он каждое воскресенье приглашал ансамбль Фейгеля к себе в сад, особенно по весне, когда вишни белыми облаками застилали все перед его домом над озерной ширью, и наслаждался там с семейством, как какой-то помещик, холодным березовичком и музыкой.
– Так это что, венчание состоится или как? – спрашивали.
И вот все встали вкруг длинного стола, заваленного закусками, посудой, стаканами, как корабль, пароход с бутылями-трубами, знай Жарковских, знай деда Дюргу, внука николаевского солдата Максима Долядудина. И не садились, колыхались едино, вздыхали, покашливали. И полы под такой толпой народа поскрипывали, ну точно как палуба.
Появился сам Дюрга, с приглаженными волосами и белой уже бородкой, и сразу вдруг заметно стало, что в волосах много тоже белых волос. И только брови оставались смоляными. С ним шел батюшка Евдоким, средних лет священник, с русой негустой бородой и внимательными синими умными глазами.
Дюрга откашлялся и сказал:
– Хрестьяне, жители!
И стало очень тихо, только и слышно было, как в цветущем саду шмели и пчелы гудят в открытые настежь большие – кулацкие – окна да что-то тоненько тренькало где-то, будто остывало стекло.
– Фофочка… то есть София Игнатьевна и Варлам… – дед запнулся, вскинул брови, глянул на Евграфа. – То исть Евграф Васильевич задумали слиться воедино. Ну, как говорится, быть одной плотью и душой… Да вот батюшка Евдоким, он лучше моего скажет. Прошу, отче Евдоким.
Священник задумчиво кивнул, оглядел все темные от загара, дыма и работы лица, взиравшие на него блескуче, ярко, сильно.
И тут Евграф с растопорщившимися усами, преодолевая волнение, твердо сказал:
– Все верно сообщил Георгий Никифорович. Кроме одного: мы категорически против венчания.
Священник Евдоким молча глядел исподлобья на него. Евграф умолк, щека его слегка подергивалась. Но тут как-то всем сразу вспомнилось, что он гонял банды Жигаревых и барона Кыша по поречским дебрям и был ранен где-то. В Евграфе, в его голосе, лице, всей фигуре чувствовалась твердость.
– Но это и невозможно, – спокойно молвил священник. – Есть два обряда и два таинства. Таинства исповеди и венчания, и обряды обручения и снятия венцов. И дозволяется три из них при особых условиях проводить вне храма. Если человече болен, немощен, при смерти. А таинство венчания – лишь в храме. – Он чуть заметно улыбнулся. – Я и венцов не взял.
– А мы это исправим! – послышался женский возглас.
– Законное место свершения православного брака – церковь, – заявил священник.
– А ежели тебе заперли куда в тайгу там, в горы, в тундру? Лишенец ты? А среди них и вашего брата, попа, много, – неожиданно сказал Яков Филькин, белобрысый задиристый мужик. – Поп есть, жених да невеста тоже, а церковь когда еще построят. Да и не разрешат.
Священник выслушал его и ответил:
– Это допустимо с благословения епархиальных архиереев. Но ведь мы не в тундре?.. И Казанская еще стоит с открытыми вратами. Нет! – возвысил он голос. – Венчания не будет. А слово пастырское могу сказать.
– Говори, отче, – сказал Дюрга.
– Да, батюшка, скажи. Напутствуй. Освяти, – поддержали его несколько голосов.
Священник вопросительно взглянул на Евграфа и Фофочку. И Фофочка невольно кивнула ему. А Евграф – нет, только слепым ртутным светом круглых линз ответил. И священник заговорил:
– В Книге Бытия сказано, что служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее. Но и еще семь лет пришлось ему побыть рабом у будущего тестя, таково было его условие. И эти семь лет минули. Вот на что подвигает любовь. И были они счастливы и детны… Пусть и ваша любовь будет столь же крепка и плодоносна. И давайте послушаем глас апостола Павла, обращаясь к Ефесянам, он сказал: