Священник вздохнул:
– Един свят град – Иерусалим.
– А что, Захар, – сказала Дарья, – не пора ли проветрить народ музыкой?
Захарию, видно, реплика не пришлась по вкусу, и он продолжал меланхолично есть. Но тут и другие стали просить и требовать музыки.
– До ветру и без музыки можно сбегать, – наконец мрачно изрек Захарий.
Дарья еще сильнее зарделась, беспомощно глянула на Семена. Тот крякнул, подобрался и произнес громко:
– Захарий Залманович! Уж людям не терпится услышать ваш инструмент. Сделайте одолжение.
– Тут и кроме моего имеются инструменты, – сказал Фейгель.
И вдруг стало ясно, что еще немного, и Фейгель вообще откажется играть и будет скандал, то бишь – большая драка. Этот Фейгель был заносчив и неуступчив. Про его выходки слыхали все. Он в самом деле мог вдруг свернуть выступление и умчать свой ансамбль с любого торжества. Правда, обычно делал это втихую, не афишируя. Вроде были они здесь, музыканты, наяривали, но то ли покурить отошли, то ли куда еще – и уже пылит вдали их тарантас на рессорах и на резиновом ходу. Случалось, за ними и в погоню кидались, доходило дело и до мордобития. Но в итоге – все уважали этот ансамбль, трио, а точнее, как все говорили, троицу Фейгеля. И хорошо платили за выступления.
– Чё-т я не пойму, – подал голос Толик Оглобля, – музыки не будет?
– Поисть-попить и приехали, – бормотнула бабка Алёна.
– А инструментарий зачем? – уже грозно вопрошал Толик, напружинивая свою длинную мускулистую шею.
Обстановка накалялась. Но Фейгель оставался невозмутим. Братья Кулюкины тоже. Они вообще помалкивали, работали челюстями, перегрызая свиные косточки, выпивали умеренно, не зная окончательно, что им предстоит на этот раз: играть или уносить ноги.
И тут подал голос поп Евдоким:
– А ведь на подобном инструменте играл Псалмопевец.
Народ повернул к нему жующие лица.
– Давид, – уточнил священник. – И когда царь Саул гневался на кого-то, он просил Давида поиграть. И тот играл, усмиряя нервного царя.
– Нам не усмирение потребно, а веселие! – воскликнул однозубый Терентий, вытирая масленые загорелые пальцы с задубелыми ногтями.
– Неужли плясать надумал старый? – спросила бабка Алёна.
– И спляшу! – с пьяной угрозой ответил пастух, вставая. – Ну, где музы́ка?
Захарий Фейгель покосился на него, глянул на своих ребят и кивнул им.
– Счас, дед, устроим клинскую кадриль ланце тебе, – сказал один из братьев Кулюкиных, тоже вставая, одергивая полы клетчатого пиджака.
И все как будто выдохнули, задвигали стульями, табуретками. Дюрга благодарно глядел на Евдокима.
Но тут произошла какая-то заминка. Словно резко ветер рванул все пространство этого дома, этого праздника.
И это был пронзительный звук трубы со двора.
14
Все на миг затихли.
– Никак архангелы трубят, – проронил кто-то со смешком.
Звук трубы повторился.
– Что за коленкор такой? – вопросил Дюрга властно. – Ну-ка, там, кто, гляньте.
Сеня вскочил со своего места, уже догадываясь обо всем, и подбежал к окну, глянул влево и увидел легкую кавалерию в полном сборе. Всех комсомольцев Каспли и окрестностей во главе с Тройницким. На трубе играл Вася Березкин, шелудивый, золотушный малый с отечными глазами, горбатым носом, похожий на петушка, за что и звали его Галльский Петух, – сперва-то кликали просто Галкиным Петухом, по мамке, но однажды кто-то из приезжих городских, услыхав его кличку, переспросил: «Галльский?» И объяснил, что так кличут французов, и все сразу же решили, что Васька и похож еще на француза-то, с таким шаблоном – сиречь носом, как у батьки, то ли цыганистого, то ли евреистого, а может, и кавказистого, не сразу разберешь. Многие народности тут пребывали в этом видном селе.
И вот теперь этот Галльский Петух в оранжевой жилетке от чьего-то костюма и кепке с лакированным, сияющим на солнце козырьком кукарекал в свою золоченую трубу.
– Горнист! – оповестил всех Сеня.
– Какой такой? – спросил Дюрга.
– Галльский Петух!
– Играть пришел?! – воскликнул кто-то.
– У нас и свой амсанбль!
– Клинскую кадриль ланце мне обещали!
– О, да их тут как тараканов набежало! – крикнула Лариска, выглядывая в окно.
Сеня искал Илью Жемчужного – и увидел его, прячущегося за спины других.
К окну подошел Семен, глянул и, выйдя на крыльцо, оттуда уже, переждав кукареканье трубы, спросил:
– Эй? Чего шумите? Или зайца закидываете? Так раньше надо было.
Вперед выступил Глеб Тройницкий, белокурый и странно при этом темноглазый, высокий красавец в белой рубахе, наглаженных брюках, в городских штиблетах. Он усмехнулся и ответил Семену под хмельком и не только ему, но и всем открытым окнам дюргинского дома, в которых уже виднелись любопытные лица.
– На кулацко-церковную свадьбу закидывать?!
Голос у него был высок и крепок.
Дед Дюрга, услыхав, побледнел, медленно поднялся.
– Что мы им ответим? – крикнул Глеб Тройницкий, обращаясь к своему отряду.
И отряд дружно проскандировал:
Помещик смотрит злым барбосом,
Кулак сопит бугристым носом,
Шипит продажный журналист,
Острит клыки капиталист!
Меньшевичок вовсю ярится!
Вояка белый матерится!
– Так кто они? – вопросил мощно Глеб Тройницкий.
И те отвечали очень слаженно:
Псы, не посаженные в клетку,
Все, кто стоит за старину!
Зло проклинают пятилетку,
Ведут с колхозником войну!
Снова затрубила труба. Народ уже высыпал наружу, тянули шеи, глазея на новое зрелище. Кто-то даже заливисто смеялся, думая, что так она и была задумана эта забава.
Тройницкий руководил своим отрядом, давал им отмашку. И отряд голосами парней и нескольких девчонок отзывался:
– Беднота! Тех, кто поддерживает протянутый к тебе кулак, заставь протянуть ноги!
– Почему помещик и кулак зубы и ножи на коммуниста точат? В гроб хотят уложить? – зычно спрашивал Тройницкий.
И отряд отвечал на диво слаженно, видно, где-то в оврагах долго репетировали:
– Потому что коммунист грудью за крестьянскую волю и землю стоит!
– В Гражданскую кричали: спеши пана покрепче вздуть, барона тоже не забудь! Ну а сейчас?
– И кулачье, кубышку зла, расколоти!
– Что говорил Ильич?
– Кулаки самые зверские, самые грубые, самые дикие эксплоататоры!
– Что они делали в истории других стран?
– Не раз восстанавливали власть царей, попов, помещиков и капиталистов!
– А что лучше: смерть под пятой капитала или смерть капиталу?
– Смерть капиталу! Смерть! Смерть! Смерть!
Снова взыграла труба. Священник перекрестился.
– Кулак давит?
– Но революционная рука его раздавит!
– Как?
– Вошь!
Семен попытался что-то сказать, но Тройницкий возвысил голос:
– А что есть религия?
И отряд ответил:
– Религия – яд, береги ребят!
– А бог зовет людей уничтожать! – продолжал Тройницкий.
– Таких богов надо сажать! И прислужников туда же!
– Эй ты, религиозный мракобес!
– Не дадим в обиду научный прогресс! Тянет поп к прежнему! Да где ж ему! Долой попа и знахаря! Хватит их кормить, как у свиньи харя их!
– За кем будущее?
– За безбожником!
Рядом с Семеном стоял Дюрга, глядел исподлобья на голосистых ребят и девчат. А они по знаку Тройницкого растянули плакат. И на нем был изображен старик в картузе, с бородкой и черными бровями, – только по этим бровям и можно было догадаться, что нарисован Дюрга. Над ним шла такая надпись: «Духовная свора – кулакам опора». Это был намек на его прошлое старшинство в церкви Николы. А ниже другая надпись: «Колхозами начисто уничтожим кулачество».
Из окна тянулась шея Толика Оглобли, он вращал налитыми кровью глазами, раздувал ноздри.
– Самое… мляха… уже на кулачках пора биться?
Галльский Петух затрубил.
– Стенка на стенку?! – нетерпеливо взревел Толик и выпрыгнул прямо в окно, приземлился на широко расставленные ноги и начал засучивать рукава, обнажая руки будто стволы вязовые.
Кулаки его сжимались и разжимались. Тут же рядом с ним приземлился его двоюродный брат Лёха Фосфатный. Фамилия у него была – Васильев, но он ездил на фосфоритные разработки в Брянскую губернию и привез оттуда несколько мешков фосфоритной муки для удобрения. Он ее называл фосфатной, отсюда и пошло – Лёха Фосфатный. А рожь на удобренной той мукой земле поднялась сильная, на диво, – пусти табун – запутается.
– Эй, комса алая, рачьё вареное! – крикнул приземистый, с широченной грудью кудлатый Лёха Фосфатный. – Чё приперлись? Чё надо?
– А, и Фосфатный здесь! – воскликнул Тройницкий. – Как же это так получается, тов Фосфатный? Вы же колхозник, член сельсовета, умный, можно сказать, агроном.
– Какой я тебе агроном, чего брешешь?
– Все помнят ваш опыт с фосфатной мукой, – отвечал Тройницкий.
– И чего?
– Как же вы оказались на этом кулацко-религиозном сборище?
Лёха Фосфатный огляделся.
– Где сборище? Чего? Здесь свадьба!
– Кулацко-религиозная! – крикнула звонко комсомолка Петрицкая, девушка с широкими бедрами, выпирающими из трико.
Еще на ней была блузка. И на ногах сандалии. Красная косынка. И все. Бабы глядели на нее осуждающе.
– А значит – контрреволюционная! – увесисто гаркнул комсомолец Пантелеймон Полканов, уже и немолодой, с тяжелым подбородком, выбритым, но черным, с тяжелыми руками.
– Вот! – подтвердил Тройницкий. – А значит, это мероприятие есть контрреволюционная оголтелая агитация! Вызов завоеваниям революции и партии. Надругательство над принесенными в борьбе с империализмом, белобандитами, Колчаком, Врангелем жертвами.
– Чё ты мелешь? – подал голос и Семен.
Тройницкий резко обернулся к нему и наставил на него указательный палец, но заговорил не он, а бойкая бедрастая Петрицкая: