– И вы, Семен Георгиевич Жарковский! Вы бригадир! Руководство доверило вам такую должность, не взирая на ваше сомнительное происхождение. А вы организовали это буржуазное действо с попом и кулаком. Видно, и правду говорят, что яблоко от яблони… И от осины не родятся апельсины. И каков поп, таков и приход!
– Да вы толком скажите, чего вам надо? – спросил, спускаясь с крыльца, Семен. За ним сходили и другие гости. Дюрга и священник оставались на крыльце.
И Дюрга уже не обращал на все это внимания, смотрел, щурясь, на небо, на серебристый тополь, где на гнезде всегда сидел один из аистов; а второй подлетал и стоял некоторое время на гнезде-шапке, а потом опускался на освободившееся место – греть птенцов, а другая долгоносая красноногая птица взлетала.
– Прекращения обряда! – ответил Тройницкий.
– Совецкая власть да не дает жаниться? – крикнула Зюзя, и жилы на ее тощей шее вздулись, а янтарные бусы заколыхались, сияя жарко.
– В сельсовете они не расписаны.
– И чего?.. Если сельсовет то закрыт, то прикрыт, то в разъездах?
– С каких это пор я должен испрашивать дозволения на гулянку? – вопрошал Толик Оглобля. – Мое время – гуляю, хочу – лежу на боку.
– В то время как другие перевыполняют планы пятилетки! – крикнул кто-то из комсомольцев.
– В общем! – крикнул Семен, подымая обе руки, но не для сдачи в плен. – В общем и целом – валите отсюдова! Не мешайте!
Тройницкий с улыбкой оглянулся на свой отряд.
И отряд ответил речевкой:
Если тебе комсомолец имя – имя крепи делами своими!
У партии и комсомола одна цель – коммунизм!
Комсомол – школа воинствующего большевизма!
Если партия скажет надо, комсомольцы ответят есть!
Буржуи, под стол! Идет комсомол!
– Шагай вперед, комсомольское племя! – крикнул Тройницкий.
И его отряд из двенадцати человек и вправду двинулся на дом деда Дюрги. Все опешили. Немота охватила гостей. Они с изумлением взирали на это шествие касплянской молодежи.
Да уже Лёха Фосфатный опомнился и снова закричал:
– Стенка на стенку!
И возле него встали его двоюродный брат Толик Оглобля, Семен, и пастух Терентий, матерясь насчет кадрили клинской ланце, тоже встроился. Маловато было бойцов. И тогда пришлось и Сеньке Дерюжные Крылья подойти к своим. Хотя своими он все-таки считал противоположную сторону и был полностью согласен и с их лозунгами, и с их песнями, и особенно с внешним видом. Это и были люди будущего – Вержавска новой эры.
– Какая глупость и дикость, – говорил горестно Евграф, но и он спускался с крыльца, памятуя боевое прошлое.
Но тут его остановил за руку сумрачный Захарий Фейгель.
– Учитель, туда-сюда, погоди. Вместо тебя я ставлю своих ребят.
И он кивнул ловким брательникам Кулюкиным. И те тоже встали в ряд. Фейгель отвел за руку жениха обратно на крыльцо да там и остался сам. И то верно. Если покалечат его музыкантов, он отыщет и натаскает других. А самого Фейгеля прибьют, что тогда?
Подбежали как раз парни Прокоповы, Никита и Валя, они припозднились на свадьбу, так как ходили в поселок к хворому отцу в больницу, его зашибло телегой на спуске, ребра переломало. Но вроде в себя Прокоп пришел. Оба были в белых напускных рубахах, подпоясанных кожаными ремнями, в хромовых сапогах, но сами-то они были разные: Никита на два года старше, шире, темнее как-то, Валя высокий, кадыкастый, веселый. Они сразу уловили стержень момента, набычились и сжали кулаки.
– Нашего полку прибыло! – крикнул Терентий.
– А чё за полк? – спросил Валя, окидывая взглядом стенку комсомольцев.
– Известное дело, Вержавский! – ответил находчивый пастух и цыкнул одним зубом.
Как это он умудрялся такой фокус выкидывать.
– Так что, уже мятеж? – как-то оторопело спросил Никита.
А может, и в шутку. Но Тройницкий услыхал и подхватил:
– Вот оно! Вот контрреволюционная суть ваша!..
– Вашу мать!.. – заругался в ответ Терентий, видимо, не расслышавший толком.
И тут Тройницкий остановился и закричал:
– Стойте! Молодые строители коммунизма не будут участвовать в ваших темных звериных забавах прошлого!
И он обернулся к своему отряду и, вздернув подбородок, возгласил:
– Мы не будем на кулаках биться! А станем…
– Учиться, учиться и еще раз учиться! – хором ответил отряд.
– Так говорил Ленин!
– И работать станем так, чтоб нам спасибо товарищ Сталин сказал! – прогремел отряд.
Снова заиграл горнист, и комсомольцы стройно отступили на шаг, на второй, на третий, на четвертый. Их слаженность и уверенность завораживали. Деревенские ведь знали этих всех ребят и девушек. Знали их прозвища, слабости. Но теперь с изумлением понимали, что перед ними какие-то совсем другие, действительно новые люди, какие-то особенно стройные, подтянутые, в чистой одежде, умытые и причесанные. Даже Мишка Ширяев, по кличке Хаврон Сладкоголосый, со своими раздутыми ноздрями в вечно засохших козявках, с пухлыми щеками, всегда покрытыми какими-то хлопьями, – даже и он был на диво умыт и опрятен. Вроде та же мешковатая фигура, и серое лицо, волосы на прямой пробор, вислый подбородок, и левый сапог, как обычно, с заплаткой, – а вроде и не он уже, а какой-то его двойник. Да еще и говорун отменный. И туповатая Глашка Лаврентьева туда же: ведь только и может, что семечки лузгать да гы-гы-гы, гы-гы-гы! Слов двух связно не скажет, все блеет овцой: э-э, мэээ, самое. А вон – глаза коровьи ее так и горят, и с речевок не сбивается. От алой косынки вся сама алая, решительная. Где-то Тройницкий раздобыл для своих комсомолок одинаковую алую материю.
Короче, новые люди и есть.
Так это все вдруг увидел Арсений Жарковский, внук Дюрги, кулака – то ли, как иные утверждают, крепкого крестьянина.
У них, у этих ребят и девчат из отряда Тройницкого, была какая-то другая цель, не то что у остальных, хоть у Семена, хоть у Дюрги. У Дюрги одно – достаток. И любимая поговорка у него: «Шелк не рвется, булат не сечется, красное золото не ржавеет». У комсомольцев цель где-то выше… Тут мелькнула мысль о сказанном про Вержавск – небесный. И он отыскал взглядом шкраба-землемера на крыльце рядом с Фейгелем в черной фетровой шляпе. Адмирал-то здесь, по эту сторону. Сеня вздохнул тоскливо. Все тут переплелось и запуталось, как в том романе Льва Толстого про кинувшуюся под поезд…
Наконец Лёха Фосфатный обрел дар речи:
– Алё! Куда ж это вы? А сопатки почистить об мой кулак? Слышь, Хаврон!
И он потряс кулаком.
– Стань к дереву и бей! – крикнула ему бедрастая Петрицкая.
– А с тобой, Прошка, я бы станцевал! – вдруг улыбнулся Лёха.
– Клинскую кадриль ланце! – вспомнил Терентий.
– Ребята! – позвал своих Кулюкиных Фейгель.
И оба взошли на крыльцо, а потом все трое исчезли и через недолгое время снова появились, неся свои инструменты. Стоявшие на крыльце посторонились. Тут и отступающий отряд при виде гигантских гуслей приостановился. Обычная реакция. Хотя все касплянцы видели этот инструмент не раз и слышали. Но невольное любопытство арфа всегда вызывала. Музыканты встали в сторонке от крыльца. Федька пробежался пальцами по кнопкам яркого небесно-голубого баяна с надписью «Братья Киселевы. Тула». Колька положил подбородок на деку скрипки и попробовал смычок. Фейгель пристраивался у своей арфы. И вдруг резко провел рукой по струнам.
Вмиг стало очень тихо. Все замолчали. Даже черный петух на дворе Дюрги. И Галльский Петух тоже.
Захарий Фейгель передернул плечами, как бы вскидывая черные крылья, дернул бородой, клюнул воздух, все бледное лицо его перекосилось, глаза заморгали, губы затряслись – этот его всегдашний тик тоже вызывал удивление народа, и еще через миг музыка родилась на этом дворе на угоре с желтыми цветами, с серебряным тополем, в некотором отдалении от льющейся среди лугов речки Каспли.
Но что это была за мелодия. Вовсе не кадриль! А что-то вроде гимна какого-то. Собравшиеся брови сводили к переносицам, стараясь, разобраться. И вдруг кто-то выкрикнул из комсомольцев:
– «Вперед, заре навстречу»?! Наш марш?!
Но Тройницкий на воскликнувшего грозно прикрикнул:
– РАПМ уже выразил свой протест! Это неметчина, похожая на «Боже, царя храни»!
– А товарищ Рапм сам немец? – переспросил тот комсомолец.
– Это не один, а много товарищей! – драл горло, стараясь заглушить музыку, Тройницкий. – Российская ассоциация пролетарских музыкантов!
– А мы музыканты крестьянские, туда-сюда! – невозмутимо восседая на принесенном по приказу бабы Устиньи Сережкой стуле, белея зубами в черной бороде отвечал Фейгель, продолжая насылать своими длинными крепкими пальцами волны странных звуков на собравшихся. Братья Кулюкины не отставали.
– Требую прекратить! Этот политический маневр! Контрреволюционный выпад! Троцкистский уклон.
– Музыке все равно, туда-сюда, – отвечал ему Фейгель, сумрачно синея озерными еврейскими касплянскими глазами.
Музыка внесла раскол и замешательство в ряды комсомольцев. Кто-то недоумевал: как же так, это ведь гимн ВЛКСМ?! Тройницкий вновь ссылался на товарищей РАПМа. Ему эти сведения передали недавно из обкома, запретив исполнять гимн на собраниях.
– А и то правда! – воскликнул Терентий. – Вроде «Боже, храни»!
И он сдуру – захмелел уже – начал козлиным голосом подпевать:
– …ца-а-рствуй нэа слэа-а-а-фу… нэа-а-а слафу нэ-а-ам!.. – Он закашлялся. – … нэа страх врагам! Цэ-а-арь прэ-а-авославный… – Снова зашелся в кашле.
Но тут вдруг его поддержал бабский голос. Все глянули с каким-то неподдельным ужасом. Это из окна высунулась белая, как привидение, баба Алёна. Голос у нее был не так силен, но неожиданно ясен, чист, хотя и дрожал. И она пела:
Боже, Царя храни!
Славному долги дни
Дай на земли!
Гордых смирителю,
Слабых хранителю,
Всех утешителю —
Всё ниспошли!
Правда, поначалу совсем не попадала в такт музыке, да и музыка-то была все-таки другой, зря этот РАМПа или как его… донос строчил. Но разве устоишь, когда всю страну проняло недержание. И музыканты понемногу начали сами сбиваться да и вскоре пошли за бабкой Алёной, не умолкавшей, хотя кто-то сзади ее дергал, пробовал оттащить от окна. Но она вцепилась в подоконник и пела: