Перводержавную
Русь православную,
Боже, храни!
Царство ей стройное,
В силе спокойное!
Все ж недостойное
Прочь отжени!
Лёха Фосфатный с Толиком Оглоблей захохотали.
– Слышь, Глебчик! Отженись от нашего мероприятия! Не нужон тут еще жених. Свой имеется!
– Прочь отженись!
И бабку Алёну наконец утащили. Музыканты перестали играть, весело переглядываясь.
– Что ж! – крикнул Тройницкий с утроенной силой. – Смеется тот, кто последний. А этот акт белогвардейской агитации вам зачтется по первое число. Попомните еще! И не раз пожалеете об этом глумлении над святынями советской власти и о своем подлом пособничестве. Все! Все!
И он махнул Галльскому Петуху, и тот поднял трубу, затрубил. Отряд двинулся со двора кулацкого.
– Куды ж вы? А кадриль? Прошка, подь сюды! Поверчу тебе, покружу! – закричал Лёха Фосфатный.
И музыканты и в самом деле заиграли клинскую кадриль. Может, даже ланце.
15
О пении «Боже, царя храни» на свадьбе в Белодедово на следующий день знала вся Каспля. Событие обрастало подробностями. Говорили о грандиозной драке, побоище с дрекольем, ножами и маузером, выхваченным Тройницким. О том, что гости пели хором «Боже, царя храни» под музыку Фейгеля и его Кулюкиных, а пьяный кулак Дюрга палил из обреза сперва в воздух, а потом по комсомольцам. И то случилось неспроста. Давно ходили слухи об интервенции то ли со стороны Англии, то ли Франции, а может, опять неуемной Германии. Интервентов ждали. Многие – с надеждой. Потому, что они должны были ликвидировать колхозы, налоги, паспорта, выпустить из лагерей сидельцев ни за что, священников, которые смогут снова служить в храмах. Церквям вернут все отнятые ценности. И снова крестьянин начнет себе пахать, да сеять, да жать, косить луга, ездить на ярмарки и торговать сметаной, творогом, хлебом, яблоками, лошадьми, телятами. Земля-то, она добрая, отзывчивая, даже такая скудная, как смоленская. Хоть и говорили даже в былинах: смоленские грязи – а все равно трудолюбивым рукам она дает многое: и хлеб, и лен, и картошку, не говоря уж о капусте, огурцах, репе. Сказывают, до Смутного времени, до анчихриста того Гришки Отрепьева, смоленский крестьянин куда как зажиточен был. Средняя семейка володела несколькими лошадьми, коровами, десятком овец, множеством птицы. На смоленском торгу все находило сбыт, там же немец всегда крутился, литва, поляк, и меха, мед, творог, молоко, зерно все грузили на кораблицы и подводы и увозили восвояси, кто до Киева и даже дальше, кто до Риги, кто в Литву, кто в Польшу.
А как явился на Русь анчихрист тот Отрепьев, так и подрезал крестьянину смоленскому жилы-сухожилия. Так и начала запустевать земелька наша. Покатился голым камнем голод. И большевики его наддали тараном.
Чего только ни придумывали. Слухи – яркий образчик народного творчества.
Шептали, что Дюрге и его Семену со шкрабом Адмиралом в обмотках пришла депеша, в коей сказано, мол, скоро. Вот оне и забузили. А что? Смоленщина-то вблизях западных соседей. Сразу и ломанутся. Да у них же и техника какая! Железные крепости с башнями и пушками ездиют, огнем поливают и болванками-свинчатками. Да еще еропланы казнь египетскую несут: саранчу, зараженную холерой, крыс, больных тифом, птиц с чумой в клюве. Тут, правда, возникали споры. Мол, как же так? Кому ж оне погубители? Коммунистам с ОГПУ или всему народу? Саранча ж или, к примеру, крыса выбирать не станет, не стребует партбилет?
Говорили, что в березнячке у Дюрги склад оружия, винтовок и пулеметов. А его внуки и внучки по окрестностям уже вывешивают какие-то знаки. Что, мол, тута свои. По нам не бейте.
Сенька как то услыхал в школе, так покатился со смеху.
Но остальным скоро стало не до смеха.
Три дня спустя был замечен направляющийся в кабинет к Тимашуку ансамбль Фейгеля в полном составе. В коридоре они ожидали, входя по очереди. А еще через четыре дня состоялось колхозное собрание, на котором был поставлен вопрос об исключении членов Софии Жарковской и Семена Жарковского за участие в церковно-кулацком мероприятии с пением преступного гимна «Боже, царя храни» и контрреволюционными лозунгами, подрывающими веру людей в колхозы и советские партийные органы и призывающими в прошлое во главе с запятнавшим свою репутацию шкраба Евграфом Изуметновым, в некий монархический религиозный центр Вержавский, сопровождавшемся обильным распитием хмельного напитка, добытого преступным путем самогоноварения, и возложением на главы жениха и невесты венцов, а также проявлением агрессии в отношении комсомольских лиц, пытавшихся образумить зарвавшихся членов колхоза и воспрепятствовать проявившемуся бело-бандитскому куражу вкупе с возобновлением отправления культа, названного вождем мировой революции труположеством, то есть бракосочетанием с трупом, что является омерзительнейшей гадостью…
Семен потом рассказывал обо всем этом Устинье и Дюрге. Фофочка со слезами в глазах только кивала растерянно. Сенька слушал.
– А я что вам говорил? – спросил Дюрга. – Это и есть – колхозия. Вроде и наш былой деревенский сход, мир. Но мир, перевернутый с ног на голову. Где это видано, чтобы свадьбу воспрещали играть?.. Ну помешшик и мог до шестьдесят первого девку отдать куда против воли, парня в солдаты забрить. Так оне же коммунисты? От народа вроде власть? Или от Ирода?
– Что же решили? – спросил Евграф.
– Дали нам слово. Я все по пунктам доложил. Что, да как да почему, и кто тут виноватый.
– Песню-то пела старуха, она, Алёна, уже из ума выжившая, – сказала Фофочка.
– Да ишшо и клюкнула малиновочки! – напомнила Устинья. – В голове у старой и вовсе помутнелося… А первый кто запел, я знаю.
– Кто? – спросил Семен.
– Терентий. Оный и есть зачиншшик.
Семен плюнул и выругался.
– Дурак старый!
Сенька со страхом ожидал продолжения. Если Фофочку прогнали из колхоза…
– И что? – вопросил сурово дед. – Взашей?
Сеньке почудилось, что дед так и хочет услышать утвердительный ответ. И он чувствовал, что сейчас не выдержит и заорет благим матом да бросится прочь – и навсегда из этого старого дома, прочь от дедовых поговорок, придирок, вон из душного мира, в основе коего то ли смертоубийство на большой дороге, то ли подачка купца, что одинаково, на самом деле, противно. Сенька сам построит свой мир, свою судьбу. Сам, своими руками и своим разумом, знаниями, упорством, мечтой.
Ему аж жарко сделалось, и он рванул ворот рубахи. Сердце билось.
– Половина народа колебалась, другие и готовы были дать нам под дых, ну как обычно, – заговорил Семен.
– Это тоже любит русский человек, – согласился Дюрга. – Пущай ближнему похужеет, мне, глядишь, какая выгода выгорит, анбар там али что.
– Не знаю, – сказал Семен, – ежли б голосование так и состоялось, то…
– А тут вызвались Алексей да Анатолий! – не утерпела Фофочка.
Дюрга требовательно и пронзительно взглянул из-под смоляных бровей на нее.
– Хто такие?
– Да Лёха Фосфатный и Оглобля, – объяснил Семен. – Да. Выскочили как яичко ко Христову дню. А мы же, говорят, тоже члены и там были. И всё видели и знаем. Это, говорят, была провокационная агитвыходка Тройницкого. Но выходка против чего? Против любовного решения советской девушки Нюры Леонович.
Дюрга поднял брови, Устинья, та аж рот разинула от любопытства. Семен усмехнулся, почесал нос, закинул волосы назад.
– Я и не ведал про то. А бес Лёха владел всей полнотой слухов…
– На что ж он и женат на Сороке, – с невольной усмешкой заметил Дюрга.
– И выяснил всему собранию ситуацию. Безыдейную. Нюрка Леонович слюбилась с музыкой. Сиречь с Кулюкиными.
– То есть… чево? – не понял дед. – С кем?
– С обоими, – разъяснил Семен и для убедительности показал два пальца: – С двумя.
Дед почесал затылок и хмуро посмотрел на Фофочку.
– Истинно, – сказала Устинья, – истинно последние времена настают.
Дюрга поморщился и лениво повел ладонью.
– Да ладно тебе. Бывало на деревне чего и похуже. Уж эти-то нравы всегда омут мути, и оно к лучшему, что муть, а то как рассеется… каких только див дивных не узришь… – Замолчав, он покосился на Сеньку с Варькой и откашлялся в кулак: – Кха! Кха!..
– И они внове порассказали картину. Все и впрямь заиграло иначе. А под конец Тарасов открыл всем глаза и на них самих, на Лёху Фосфатного и Оглоблю, мол, оне же тоже участники, что же, давайте и их голосовать. Всех так всех. По справедливости революционной. Ну и всё. Я-то, может, с Фофочкой и невелика потеря для коллектива… – Семен вздохнул. – А где они таких мастеров сыщут, как Фосфатный да Оглобля? Кто на лету ремонту способен подвергнуть хоть сеялку, хоть мельницу, хоть трактор? Фосфатный да Оглобля. Неспроста же их зовут Мазутными. Целыми днями как черти ходят. И всё, судилище-рядилище забуксовало и захлопнулось. Не стали даже голосовать совсем. Сняли вопрос. А в резолюции сообщили, что дело касается сердечных и запутанных сторон и вопросов и требуются дополнительные усилия по разматыванию клубка и расследованию этого касплянского четвероугольника с последующим отделением плевел от зерен и вообще с разреживанием сорняков…
Шкраб Евграф усмехнулся в усы. Фофочка вздохнула и промолвила:
– Нюрка нас и спасла от прополки.
Дед Дюрга угрюмо крутил ус, хмурился, качал головой.
– Не-е-т. Это не спасение, – заключил он, – а только… – тут он подхватил с пола тыкавшегося в его ногу серого котенка, усадил на колено, стал гладить большой заскорузлой ладонью и закончил: – просрочка. Потопление впереди.
– Осподь с тобой, Георгий Никифорович, – откликнулась Устинья. – Что такое бурчишь.
Дед молчал, и все зачарованно глядели на котенка и на его руку.
Все это время Фофочка и Евграф оставались не расписанными в сельсовете. Председателя им однажды все же удалось застать на месте, но тот сослался на то, что кто-то спер печать и сейчас отправлен запрос на изготовление новой.