– …Да и так ли уж вам это необходимо? – напоследок поинтересовался председатель. – Говорят же, вас венчал Евдоким?
Фофочка возразила, что не было такого, выдумки, и вне храма такое не положено вообще.
– Постойте, но венцы-то были?
– Да девки сплели из одуванчиков! – ответила Фофочка. – Так, ради забавы.
– Забавы, говорите? – переспросил председатель, постукивая крупными пальцами по столу с чернильницей, перьевыми ручками, папками, бумагами.
Фофочка кивнула.
– Только от этих забав разит… – председатель немного подумал и нашел нужное слово: – ладаном!
– Да не, пахли медом, – сказала Фофочка.
– Ну-ну, и село теперь гудит ульем после вашей провокации.
– Перестаньте, – сказал Евграф хрипло, он простудил горло, напившись ледяного кваса наутро после свадьбы. – Это же глупости какие-то, в самом деле. Какой-то град Глупов, а не село Каспля.
Председатель тяжело посмотрел на него своими отечными глазами, качнул вторым брито-синим подбородком и погрозил ему пальцем:
– А вам, тов Изуметнов, не советую нас оглуплять примерами из старорежимых книжек. Читали мы вашего тезку! Как критик царизма он хорош. Но полностью в прошлом. – Председатель помолчал и вдруг навалился полной одышливой грудью на стол и, вращая глазами в мешках, негромко и внушительно проговорил: – Положение твое шаткое и уже почти несвободное. – Он резко распрямился и добавил: – А пока, товарищи, свободны.
Выйдя от него, Евграф сказал Фофочке, что председатель перепутал у Щедрина отчество с именем. Фофочка посмотрела на него сбоку.
– А как?
– Михаил Евграфович.
Фофочка улыбнулась невольно.
– Чем-то чудно твое имечко-то.
Тот кивнул, покашливая и морщась.
– Ну да… В армии смеялись: мол, Граф Позумент… А на самом деле кхм… кхм… Греческое имя. Значит… письмо.
– Письмо?
– Графо – сиречь пишу… Письмо кому-то… кхм… кхм…
– Письмо, – повторила Фофочка. – Надо править это письмо, а то, вон, буковки уже поплыли.
– Мед пил, водку пил…
– Подорожника заварить. Али такое не принимаете, Граф?
Шкраб передернул плечами.
– То Адмирал, то Граф… Аз есмь обычный человек… кхх-кха…
Фофочка с сомнением взглянула на него, покачала головой и ничего не ответила.
Дюрге они передали разговор с председателем. Гадали, что означают его последние слова.
А ответ явился ночью.
16
Вдруг забарабанили отдаленно… В ворота? И никто толком сообразить не успел, кто услыхал, проснувшись, как уже ударили прямо в дверь, а потом и в окна, – значит, без спросу перелезли забор, сами отворили ворота. Кто такие еще? К окну прошлепала босыми ногами Фофочка.
– Люди какие-то…
К ней подошел Евграф в белом исподнем, спросил через стекло:
– Что такое?
– Актив! – крикнули с улицы. – Открывайте, Жарки!
Тут к окну приблизился, тяжко ступая по скрипящим половицам, Дюрга, отстранил рукой и Фофочку, и зятя. Всмотрелся и выругался.
– Пропасть… зараза… Дёмка Порезанный?!
Он велел Фофочке зажечь лампу. Взял ее и пошел в сени. Евграф за ним. Сенька уже прилип к окну, скашивая глаза. Дюрга открыл дверь, поднял лампу, освещая пришедших. Кроме Порезанного там были Ладыга и комсомолец Хаврон и еще двое, стоявшие поодаль.
Дёмка Порезанный приложил ладонь к раздвоенному козырьку милицейской фуражки.
– Актив, Георгий Никифорыч!
– Чего надо? – тяжело сопя, спросил Дюрга.
– Покудова ничего такого, кромя отписи, – сказал Порезанный.
– Какой еще отписи?
– Отписи про твое нажитое имущество, стоящее и ходящее, а также дом, – отвечал с некоторой запинкой и легким дрожанием Дёмка.
– К чему это? – спросил Дюрга. – Имущество-то нажито мною, а не тобою, Дёмка.
– Демьян Гаврилович, уполномоченный, – с вызовом поправил Дёмка Порезанный. – А как оно нажито, я получше иных каких знаю. В моем праве тут и распоряжаться.
– Чего? – опешил Дюрга.
– Того, – ответил смелеющий Дёмка. – Пошли, ребята. Отступи, Георгий Никифорыч. От греха. Ты сам знаешь, что с прошлого года задолжал по индивидуальному обложению.
– Уродилось менее, чем надо, – сказал Дюрга.
– Ха! А на свадьбу кулацко-церковную хватило? – высунулся Хаврон.
– Так по второму кругу обложили-то, – напомнил Дюрга.
– Государство испытывает нужду в зерне.
– Осенью все отдам, коли уродится рожь…
– Стойте! – сказал Евграф. – Но на каком основании вы ломитесь в чужой дом? Что за право такое? Кто дал?
– Кто дал, тот и взял. Взял власть и дал, – ответил комсомолец Хаврон. – Покажите ему бумагу, Демьян Гаврилович.
Дёмка молча полез в командирскую сумку, сшитую из дерюжины, и достал папку, раскрыл ее. Евграф хотел взять лежавшую там бумагу, но Дёмка его остановил:
– Читай так, не трожь!
Евграф взял у Дюрги лампу и посветил в папку.
– Что там? – спросил Дюрга.
– Приказ произвести опись вашего имущества, – ответил Евграф.
– Чей наказ?
– Сельсовета.
– Подписи, печати? – уточнял Дюрга.
– Имеются, – подтвердил Евграф.
Дюрга молчал, тяжко переводя дыхание, словно уморился на трудной работе.
– Ну, нам тут некогда проклаждаться, – сказал повелительно Дёмка, – да комарье кормить. – И он звучно припечатал на шее комара.
Комары и вправду звенели вокруг и ныли.
– Погодь, – сказал Дюрга, – приходи днем, по-людски, а не воровским обычаем.
– Это уж сельсовету и нашей партии виднее: когда и как, кого и где, – сказал комсомолец Хаврон.
– Но… дай хоть бабам-то одеться…
– А то мы баб не видали! – отрезал Дёмка и пошел прямо на Дюргу.
– Не пушшу! – рявкнул тот, раскорячиваясь.
Дёмка обернулся к своим и приказал:
– Давайте.
– Стойте! – снова сказал Евграф. – Георгий Никифорович, это бесполезно, поймите. Ни к чему не приведет. Только все хуже…
– А ты не с ними ль заединщик?! – спросил, отдуваясь, Дюрга.
– Георгий Никифорович, вы же знаете, что нет.
– Да?.. Но кто оне такие есть? Где представитель власти? – не сдавался Дюрга.
– Мы и есть представители, – пробовал чеканить, но как обычно, чуть шепелявил из-за порезанных губ Дёмка.
– Фуражку драную с чужой балды нацепил и думаешь, власть? – прорычал Дюрга.
И тут Дёмка взбесился, захрипел, рванул на боку что-то, и все увидели в отсветах лампы маузер.
– Не токмо фуражка, а ишшо это! Видишь? Гляди! Гляди, морда разбойная, долядудинская! Жидомор, маклак, варяг, мироед!
Дюрга молча глядел. А Дёмка наступал, как-то странно сутулясь, выставив одно плечо вперед, вытянув голову, и во всей его фигуре чувствовалась легкость, затаенная сила, хотя лет ему было немало и за спиной батрацкая, а в былые годы запойная жизнь. Но тут его как будто подменили. Откуда что взялось.
Сенька даже оскал его зубов увидел из окна, и ему стало не по себе, коленки затряслись.
И дед Дюрга отступил. А как увидел тех двоих, приблизившихся по оклику Дёмки, то и вовсе сошел с крыльца и сел в исподнем и босой на скамеечку под окном, опустил голову. Скоро и все другие обитатели дома их увидели. Это были Лёха Фосфатный и Толик Оглобля. На удивленный призвук Фофочки Толик Оглобля хмуро сказал:
– Мы ведь в активе. А тут… этими… Лёха?
– Понятыми, – чуть слышно ответил Фосфатный.
И началась опись. У пришедших с собою кроме лампы со свечкой внутри и керосиновой имелась даже электрическая лампа шахтера. Фофочка и Устинья, Варька поспешно одевались, а Дёмка велел комсомольцу проследить, что именно они надевают и сколько, а то, мол, было такое, когда описывали Каменцева, бабы его напялили на себя по нескольку юбок, кофт, платками пуховыми и шелковыми обвязались, ну чисто матрёшки, едрит их в душу мать!
Такой же однодворец, как и Дюрга, Каменцев был из Хохлова, что за Жереспеей. И также умудрялся долго держаться в стороне от раскулачиваний двадцатых годов, от колхоза. И вот, выходит, его тоже достали.
Сеньке это не понравилось, и он заступил между Варькой и комсомольцем.
– Чё лезешь, малый? – спросил Хаврон, пытаясь его отодвинуть.
Но Сенька набычился, а был он мускулист, не только благодаря вечным трудам под недреманным приглядом Дюрги, но еще и из-за дополнительных тренировок на турнике в школе. Он ведь готовился стать летчиком новой страны. Хаврон надавил сильнее, но так и не сдвинул упорного юнца, и тогда начал светить на Устинью, Фофочку. И Сенька не знал, кинуться ли ему на Хаврона и отнять у него лампу или… И тут он получил хорошую затрещину, аж в глазах затемнело. Глянул – то был Ладыга в расстегнутой шинели, хотя весенняя ночь была теплой. Ладыга в свое время служил, после семнадцатого дезертировал, был призван на Гражданскую и снова дезертировал и как-то ему это сошло с рук. Да, он смыл кровью свое дезертирство, когда остатки банды барона Кыша совершили ночной налет на продсклад в Каспле, а он как раз заночевал у родственника, сторожа, и пришлось ему перехватить ружье у старика и отстреливаться. И так ловко, что налетчики не смогли ворваться на склад, а сторожку всю продырявили, но только ранили в ногу Ладыгу. И, услыхав, как спешит по селу подмога, свернули наступление, поворотили лошадей да и ускакали.
– Никшни, пострел! – вякнул Ладыга.
– А чего… – пробормотал Сенька, пошатываясь, – чего… пялиться?
Ему было обидно. Ведь на самом деле даже Дёмка Порезанный вызывал у него больше уважения, чем Дюрга. Да, Дёмка сумел осилить свое прошлое, пьяным в пыли не валялся, взялся за ум, включился в бригаду колхозных плотников, вступил в партию и в конце концов стал секретарем партячейки. Новая власть подымала людей буквально из ничего. И глаза у этих людей загорались. Ладыга – был дезертир, а стал актив, то есть в авангарде. Склад отстоял, кровь пролил за общее дело.
И Сенька отвернулся, сцепив зубы, удерживая слезы злости и обиды и непонимания текущего момента борьбы.
Дёмке попалась под руку настоящая командирская сумка, с застежками, из толстой рыжей коровьей кожи, и он молча повесил ее себе на плечо.