И никто не сможет ему помешать, ни Дюрга, ни Дёмка, ни Тимашук, ни сельсовет, ни далекая, хотя и близкая, коммунистическая партия, ни тем более комсомол, – а в комсомол он завтра же подаст заявку, вот так.
– Не-е, Сенька, сейчас не время, – сказал ему на это друг Илья.
И Анька грустно кивнула. Она-то и рада была тоже в комсомол вступить, но и ей отец рекомендовал не спешить. И она об этом сказала Сеньке.
– Ну, – тут же откликнулся Илья, – ты-то дочь служителя культа, хоть и расстриги.
– Он учитель! – вспыхнув, заявила Анька.
– А слушаешь его, как будто на проповеди, – заметил Сенька.
– А ты что, был на проповеди? – спросила она.
– А как же, в детстве дед Дюрга нас в церкву гонял, как поросят или гусят.
– Гонял. Возил, небось, на тарантасе.
– Какая разница.
– Нет, Сенечка, Илья прав, не ходи, – отсоветовала Анька. – А то сейчас только и судачат про вас, про Дюргу, про то, как Алёна «Боже, царя» затянула.
– Вот дура старая! – воскликнул Сенька, ударив по коленке.
Помолчав, он вдруг хохотнул.
– А про Хаврона Сладкоголосого не говорят?
– Чего? Что он с чернильницей был у вас ночью на описи? – спросил Илья.
– Не, про его проповедь.
– Какую?
Сенька смотрел на Аньку, взвешивая, рассказать или нет, но уже сообразил, что она и не таких баек наслушалась, хоть и Поповна, а деревенский все ж таки житель. И все рассказал. Илья засмеялся, за ним и Анька, хотя и несколько смущенно. Все же было у нее другое воспитание, как ни крути. Почему и тянуло Сеньку с Ильюхой к ней. Незнаемое всегда вызывает любопытство. Отца сюда направили из Смоленска. Она там родилась и некоторое время даже успела пожить и считалась у них горожанкой. Одно слово – Поповна. Старая кличка все ж таки отпала, а Поповна – осталась.
– Только ты Роману Марковичу ни-ни, – попросил Сенька. – Осерчает. Он же его так нарек.
– Буду молчать, как схимник, – ответила она.
– Это что за гусь?
– Схимник? Монах, когда он дал обет, ну обещание не спать, или не есть, или молчать.
– Не есть? Совсем?
– Ну только пить воду и принимать хлебушек.
– А вот большевики такими схимниками и стали! – вдруг выпалил Сенька. – Таким был Евграф.
– Почему это был?! – тут же вскинулся Илья, поправляя круглые очки.
– И ничего ему не надо, ни есть, ни пить, – продолжал в запале Сенька, – ни быков, ни коров, ни пудов этих ржи. Только установить справедливость.
– И доплыть до Вержавска, – добавил Илья.
– А давайте мы сами доплывем? – вдруг предложила Анька, откидывая назад свою темную косу.
Ребята на нее посмотрели с удивлением.
– Как это… сами? – отчужденно спросил Илья и облизнул полные губы.
– Да вот так и поплывем. Лодка есть. Хоть твоя, Илья, хоть моего папы.
– А… как же без Адмирала? – спросил Илья и посмотрел на Сеньку.
– Мне все равно, – ответил тот беспечно, мотая ногой.
Сидели они на дощатом помосте в школьном саду. На селе брехали собаки. В школе слышны были детские голоса.
Илья воззрился на Сеньку как на доисторическое животное, ткнул указательным пальцем в середину очков. Анька тоже глядела на него с удивлением.
Сенька спрыгнул с помоста, пошел, отрясая штаны, обернулся и крикнул, раскинув руки:
– Я туда полечу!
– Как Отто Лилиенталь? – подхватил Илья.
С этими словами он вскочил на помост, стащил мигом синюю рубаху, распахнул ее позади на манер крыльев, разбежался и тоже прыгнул под Анькин смех.
– А как же мы? – воскликнула Анька, соскакивая на землю, оправляя юбку.
– И вас возьму, – пообещал Сенька.
– На воздушный шар, в корзину, как северян «Таинственного острова»?
– Их было пятеро, – поправил ее Сенька, читавший эту книгу два раза: первый раз – вырывая ее из рук Варьки, а второй уже спокойно.
– Ну в негра никто краситься не будет же, – ответила Анька, тараща глаза, сверкая белками. – Инженер Сайрус не про нашу честь. Остаются трое: репортер, моряк и юнец Герберт.
– Ильюха – репортер, – тут же заявил Сенька.
– Нет, а кто же жемчужниц искал? Речная, а значит, и морская душа. Он моряк Пенкроф, – возразила Анька.
– Ты, что ли, репортер? – с насмешкой спросил Сенька.
– Она горожанка и книг перечитала больше тебя, – поддержал ее кандидатуру Илья. – Так что остается тебе только роль юнца Герберта.
– Нет! – крикнул Сенька. – Вы забыли про еще одного героя!
– Какого?
И вместо ответа Сенька залаял. Все захохотали.
– Точно, с ними на воздушном шаре удрал и пес Топ! – вспомнил Илья.
– Топ, ко мне! – крикнула Анька. – Ко мне! – повторила она и топнула ногой.
И Сенька подбежал к ней и ткнулся лицом в бок, потом нечаянно в грудь. Анька оборвала смех, вспыхнув.
– Э-э, – подал голос Илья, – фу! Фу, скотина! Нельзя! – заорал Илья.
19
Дело о контрреволюционной ячейке на хуторе Дюрги продолжалось. К Тимашуку на допрос ходили Семен с Дарьей, Мазутные, доставили даже бабу Алёну на пролетке. Была вызвана и Фофочка, а потом и Евграф. Фофочка вернулась полностью растерянная. С ее лица долго не сходили красные пятна. Сеньке с Варькой она ничего не рассказывала, хотя те и теребили ее, но мама отвечала, что Тимашук взял с нее подпись, чтоб она молчала о вопросах и ответах в кабинете. Евграф пришел хмурый. И сказал только одно:
– Дотянулся-таки. Щупалец.
Были привезены на допрос и дед Дюрга с Устиньей. После допроса пили чай в халупе Евграфа. Назад-то их никто не собирался отвозить. Дед Дюрга сильно сдал, стал как-то легче, меньше. Если и напоминал еще чем-то волка, то только бровями… Сенька усмехнулся. Как будто у волка есть брови. А Устинья и так-то была мала. А сейчас уже превратилась просто в щепочку. Или щепотку седых волос, морщин и вздохов. Да вечных мелких крестных знамений, которые больше всего и раздражали. Крестятся, крестятся, а что толку! Молитвы какие-то щебечут, как куры глупые. И раз за разом одно и то же: нет никому никакой пощады и защиты ни от Марии, матери этого Христоса, ни от самого ее сына, ни от отца там какого-то, ни от ангелов, ни от святых, ни от кого. Что за дурацкое баранье упорство!
Варьку с Сенькой взрослые услали прочь от своего разговора. И что они там обсуждали, неизвестно.
Потом вышли из хаты.
– Надо б подъехать, – беспокоилась Фофочка.
Дед Дюрга усмехнулся, огладил отросшую бороду.
– Где коня взять? – буркнул. – Все ж теперика колхозники, а вам по закону быть верховыми нельзя. Были всю жисть низовыми, черными, имя и останетесь.
«Хм, – соображал Сенька, даже сейчас хорохорится, верховым себя почитает. Антон-то его уже в общей конюшне».
– Ничего, дойдем, а, старая? – спросил дед бодро, оборачиваясь к своей маленькой спутнице. – А не дойдем, так доплывем.
– Это как же? – не понял Евграф.
– Утачками, утачками, – дурашливо ответил Дюрга, шевеля ладонями у груди, как ластами. – По пылюке.
– Мы вас проводим, – сказала Фофочка.
Дед повернулся и поднял вверх руку в запретительном жесте.
– Нет. Сами дойдем.
– Ну хоть до окраины…
– Говорю, не маленькие, – сказал он грубо. – А то еще приплюсует Машук… показуху… Как это, Сенька?
– Демонстрацию, – тут же ответил внук.
– У них всякое лыко в строку. Скоро и пернуть по старопрежнему не позволят, будут ходить, прислушиваться по задним дворам. Это и есть ваш новый мир. С ним и оставайтесь.
Дюрга надел картуз и шагнул прочь.
А бабка Устинья вдруг испуганно как-то взглянула на всех и кинулась обнимать сперва Варьку, потом Сеньку, наклоняя их головы и прижимая к своей дряблой щеке, крестя их; обнялась и с Фофочкой, и с Евграфом, шепнув ему:
– Сберегай их, Евграфушко, сберегай.
Дед нетерпеливо обернулся, метнул неуступчивый, как и раньше, смоляной взгляд из-под надвинутого на брови козырька. И внезапно вновь обнажил голову с заметной уже лысиной, мгновенье стоял и склонил ее, махнул картузом, отвернулся и пошел. Устинья засеменила за ним.
Остальные смотрели им вослед, как они удаляются по дороге в сторону краснокирпичной Казанской… И неожиданно Варька сказала, вытягивая руку:
– Гляньте, гляньте!
И все увидели бегущего вдоль плетней рыжего кота. Это был Трутень. И бежал он в ту же сторону. Потом сиганул от плетней, выскочил на дорогу и припустился по ней уже прямо за стариками, не скрываясь. А те остановились напротив Казанской, оба поклонились, перекрестились и пошли дальше. Кот – за ними.
Два дня спустя старики исчезли, оставив позади гигантский костер, освещавший низкое ночное небо в тучах, березовую рощу, отдаленные дома Белодедова и даже как будто деревню Язвище.
Это пламя видели все Жарки, перебравшиеся в Касплю. Первой далекое зарево заметила Варька, вышедшая до ветру. Она и разбудила всех, сказав, что горит… горит хутор!
– С чего ты взяла? – накинулась на нее Фофочка. – Типун тебе на язык!
И они смотрели сначала в низкие окошки, потом обошли халупу и стояли на углу, глядели. Все-таки еще гадали. Хотя уже и были уверены, что Варька-то права.
– Я сбéгаю?! – крикнул Сенька.
– Ну да! – осадила его Фофочка. – Я те сбегаю!.. А ну в дом.
– Чё ты, мам?
– А ничего. Спасать там некого и нечего, если это и впрямь хата Дюрги. Давайте в дом, – говорила Фофочка, растопыривая, как курышка, руки-крылья, – в дом, спать.
– Мам, ты не понимаешь! – воскликнула Варька упрямо. – В дом-то сейчас как раз и ни к чему же! Ну! Наоборот же, надо здесь крутиться, чтоб соседи слышали и видели всех-всех.
– Она права, – сказал Евграф со вздохом.
Фофочка изумленно уставилась на дочь.
– Вот видишь же, – сказала Варька.
Фофочка покачала головой…
Евграф направился к крыльцу, то есть к заменявшей крыльцо большой дубовой колоде с вырубленными ступеньками.
– А куда ты сам-то? – окликнула она.
– Надо громче, – сказала Варька и как крикнет, аж до звона в ушах: – Евграф Василич! Куда вы?!