Стариков и в самом деле след пропал. Никто их не видел ни в окрестностях Каспли, ни в окрестностях Белодедова, ни где-то и подальше. Жарковские боялись, что рано или поздно кто-то в перелеске наткнется на стариков – уже умерших, самим себе причиненной смертью. Хоть они уже и все колхозники были, да и большинство жителей окрестных деревень, и тем паче села, и почитали себя кто разуверившимся, кто впавшим в сомнение, а кто и воинствующим безбожником, но грех самоубийства оставался таковым для всех. Иметь в семье самоубийцу было каким-то дополнительным тяглом. И Фофочка всегда с тревогой глядела на какого-нибудь белодедовского или язвищенского жителя, вдруг оказавшегося в селе и идущего ей навстречу с приветствием.
Тревога и без того была неизбывна. Тимашук не ослаблял хватки и клеил, клеил, как паук паутину, дело о кулацко-церковной ячейке правого уклона, хотя, что такое правый уклон, может, один только Евграф и знал: это позиция так называемой группы Бухарина, тормозившей коллективизацию и к тому времени уже разгромленной; но сам Бухарин и остальные были еще живы, и Бухарин являлся академиком и членом всяких комиссий, а Рыков был народным комиссаром почт и телеграфа СССР. Их-то пока оставили в покое, а вот с правыми уклонистами на местах не церемонились, да еще и с кулаками-церковниками.
– Какой ты кулак? – недоумевала Фофочка, когда Евграф возвращался с очередного допроса у Тимашука. – Или я. Или Семен с Дарьей – ну какие мы кулаки?
– Вам припоминают те тучные годы, когда Дюрга процветал, – устало отвечал осунувшийся Евграф.
– Ну а ты?
– Я? – переспрашивал он, снимая очки, тщательно протирая их и бормоча, что Машук так сыплет всякими уклонами и акциями, что все стекла в брызгах. – А мне припоминают, что я землемер.
– Ох ты, боже ж ты мой! – отвечала Фофочка, всплескивая руками. – Так что, землемер уж и вражина, да?! Будто их нетути? А кто колхозам поля мерит?
– Это новые землемеры, а я успел поработать в былые годы… на Столыпина.
– Ну где ж их набраться-то новых всех?! – в сердцах вопрошала Фофочка. – Значит, давай да и пореши, пореши тех, кто рожден до революции ихней. Так и самого Машука туда же?!
– Ну… – Евграф смотрел очки на свет, надевал их. – Кто-то способен полностью обновиться, а кто-то и нет.
– Вона что! И ты так раздумываешь? Мудрец!
«И я», – хотел сказать Сенька, но молчал, чтоб не огорчать мать окончательно.
– А как же… как же то установить, ай? Кровь забирать, как те врачи, пробовать ее, смешивать с чем? Да и ставить печать?
– Зачем, – спокойно отвечал Евграф. – Суди по делам, так и в той Библии сказано.
– По плодам! – ввернула Варька.
– Тебе не спрашивают! – оборвала ее мать.
– А зря, – своенравно отвечала та.
– Ай?
– Я человек новой формации.
«И я!» – хотел крикнуть Сенька, но снова мужественно промолчал.
Фофочка некоторое время ошарашенно на нее глядела, глядела, не зная, что ответить или даже предпринять.
21
Но что-то не клеилось у Тимашука. Говорили, что это из-за Фейгеля, точнее, благодаря тому его загадочному родственнику из облисполкома. На селе тоже судачили, что считать пьяную выходку на свадьбе контрреволюционной диверсией или, там, саботажем, – потешно. Если уж и судить кого, так Дюргу – за поджог. Но тоже вопрос: во-первых, где тот Дюрга и точно ли это он?.. Ну конечно, ясно, что он, кому еще пришло бы такое в ум. Но ты его сыщи, схвати, выбей из него сознание, то бишь признание.
Фофочка робко напоминала Евграфу о том, что надо ж все-таки и расписаться, а то… и не расписаны на новый лад, и не венчаны по-старому. Евграф же отвечал ей, что надо погодить, зачем связываться так крепко с еще одним… представителем прошлого.
– Каким таким?
– Да землемером.
– Ну окстись же! – воскликнула Фофочка и даже пристукнула кулаком по столу, так что чашки задребезжали. – Вот заладил, как пономарь.
Но Евграф спокойно ей отвечал:
– Много землемеров взяли по делу Чаянова.
Фофочка нахмурилась.
– Эт кто таков?
– Агроном всея Руси, можно сказать. Ученый. Но, как видно, так и не обновившийся. На руку кулаку играл. Впал в правый уклон, готовил кулацкие мятежи по всей стране. Была у него и партия даже своя: Трудовая крестьянская. В ней-то и заправляли землемеры.
– Ну так не ты же!
Евграф вздохнул, зашевелил русыми торчащими во все стороны усами, уставился в окно. Наконец ответил:
– Но Машук, видно, того и добивается…
– Чего?
– Да чтобы и меня загнать в тот гурт. – Он перевел светло-голубые глаза на Фофочку. – Ведь тут что… Ведь все дело во мне, а не в той же Алёне или в Фейгеле с ребятами и даже не в Дюрге. Во мне, и только.
– Как… в агрономе… то бишь… в землемере? – спросила с отчаянием Фофочка.
– Нет. Как в шкрабе, который не уберег его дочь…
Вернувшийся с улицы и таившийся все время в сенях Сенька увидел высунувшуюся мордочку крысы, не удержался, схватил лежавший на полочке увесистый амбарный замок, выждал, пока крыса вся выйдет и запустил в нее. Крыса тут же шмыгнула назад, в щель в полу.
– Это хто там войну устраивает? – крикнула Фофочка.
И Сенька вошел в дом.
Наконец Машук, как его все звали между собой, допросил и Сеньку. Но его он не вызывал в свой кабинет, а вроде случайно встретил на улице. Сенька, правда, был не один, с Ильей. Но Машук, когда они поздоровались, сказал Илье, чтоб он ступал домой, и тот сразу послушно потопал дальше, ни разу не оглянувшись. А с Сенькой Машук заговорил.
Был Машук невысок, плотно-коренаст, смугл, носат. Маленький подбородок и общее выражение лица как будто настраивали на легкость общения, он казался человеком не то что добрым или мягким, но дружественным, не хищным. Но в то же время весь он как будто странно шевелился от пяток до кончика носа. И это беспокоило. А может, конечно, все дело было в его должности и работе. На нем была простая летняя гимнастерка белого цвета, с красным кантом по воротнику, белые брюки и черные начищенные ботинки. В руке он держал белую фуражку со звездой.
Он прихватил Сеньку за рукав, проговорив с белозубой улыбкой:
– Ну а ты, это самое, не торопись, Арсений Евграфович.
Сенька глянул на него искоса и, сглотнув, хотел сказать, что не Евграфович же он, а по батьке – Андреевич. Но не смог, как-то горло сперло.
Машук поднял глаза, следя за реющими в небе стрижами.
– К доброй погоде. Ишь, как самолетики. Истребители… – Он сощурил один глаз. – И-пять? Угадал?
Сенька мотнул головой.
– Не-а.
– Шесть? Или, какие уже там модификации? Я же, как говорится, рожденный ползать по грешной земле, а не летать. Не слежу.
– Уже есть И-пятнадцать, – сказал Сенька.
– Ага! Так значит, пятнадцатые! – воскликнул Машук, указывая пальцем на стрижей.
Но Сенька отрицательно помотал головой.
– Что не так? – спросил Машук.
– Пятнадцатый полутороплан.
– А, то есть с двумя крыльями?
Сенька кивнул.
– А эти? – снова спросил Машук.
– Ну… Шестнадцатый, – сказал Сенька, тоже следя за стрижами. – Моноплан.
– Какая ж у него скорость?
Сенька пожал плечами.
– Да… за триста, верно, кэмэ.
– А высота?
– Ну… под десять тысяч.
Машук достал серебристый портсигар, вынул папиросу, постучал мундштуком о портсигар, дунул в него, смял гармошкой и прикурил.
– Какие у тебя сведения! – засмеялся он с дымом. – А ну признавайся, это самое, откуда? – Он прицельно сощурился с улыбкой.
Сенька смутился.
– Да… это… так… Слыхал.
– От кого? – быстро спросил Машук, блеснув золотым боковым зубом.
Сенька оторопело взглянул на него и ответил, что не помнит.
– Ну, ну, – сказал Машук. – Те-те-те… Много ль тут у нас людей, интересующихся самолетами?
– Да все пацаны, – тут же ответил Сенька, оживляясь.
– А-а… Но таких-то, как ты, – немного. Кто так целенаправленно движется к поставленной цели. Молодец, молодец, – говорил Машук, приобнимая Сеньку и увлекая его по дороге. – И учеба у тебя на высоте. И физическая культура тоже.
По дороге тарахтел грузовик. Оба остановились и смотрели на него. Он проехал мимо, обдав их пылью. Шофер даже не взглянул на них.
– Ну вот, выделили и Каспле авто, – сказал Машук. – А скоро везде будет техника. И на земле в колхозах, и в небе, везде. Промышленность набирает обороты. Сеялки, трактора, комбайны – и уже не американские «хольты», а наши «коммунары», «сталинцы».
Машук сошел с дороги, уводя Сеньку на аллею, устремленную к реке.
– Ну тебя-то в первую голову интересуют небесные авто, – сказал он с улыбкой. – Хотя в летное училище не так-то просто поступить, не про-о-сто. И не только по физическим данным, они-то у тебя отличные. И не по знаниям, ты хорошо учишься, много читаешь. И даже на немецком. – Машук вопрошающе смотрел на Сеньку, подняв брови.
Сенька удивленно взглянул на него.
– Не! – воскликнул он. – Откуда?
– Ну как же… А книга Отто… как бишь его?
– Лилиенталя?
– Именно! Как она там называется?..
– Книга? «Полет птиц как основа искусства летать».
– Да, она.
Сенька махнул рукой.
– Я ее не читал. Не дошла книжка из Москвы, затерялася.
– Угум, – отозвался Машук. – Но ведь она не переведена.
Сенька быстро взглянул на него.
– Книжка?
– Да. Кто ее пересылал?
– Родственник Ильюхи, Игнат. Он студент.
Машук кивнул.
– Знаю, знаю. И он вам не сообщил, что книга на немецком? Оригинально… И, в общем, здорово. Подвигает к глубокому изучению. Стал бы изучать со всем рвением?
Сенька глядел на него пытливо и кивнул.
– И правильно, – одобрил Машук.
Навстречу им шла баба с корзинами простиранного белья. Поклонилась.
– Здрасте, Юрий Максимович!
Он кивнул. За бабой семенили малые босые дети в рубашках, мальчик и девочка.
– Правильно, – повторил Машук, отстреливая окурок в траву. – Врага надо изучать со всей возможной тщательностью. – Тут он засмеялся какой-то своей мысли и сразу высказал ее: – Хорошо, что мы живем не на Дальнем Востоке!