Сенька так и не понял, что он хотел этим сказать.
Они вышли к реке. Над водой кружили чайки. Влево река, расширяясь, уходила в озеро. Справа горбатился высокий берег, поросший темным бором. Под соснами маячил рыбак с удочкой. А уже на озерной ряби темнела чья-то лодка.
– В Горбуны больше не плаваете? – спросил Машук, приближаясь к старой лавочке и опускаясь на нее. – Садись, в ногах правды нету. Иногда и в голове. Бывают такие субъекты. – Он снова засмеялся. – Но я не о Марте Берёсте! Не подумай. Она-то по жизни была сказочница. Как Пушкин родился Пушкиным, так она – Берёстой.
Сенька присел на скамейку, соображая, откуда ему все досконально известно?
– Так о чем это мы толковали… – Машук посмотрел под ноги, двигая мысками ботинок. – Да, об училище. Ты уже надумал, в какое именно?
– Не-а… рано еще.
– А это ты зря, надо загодя все продумывать до мелочей. И знаешь, – сказал он, потягиваясь, – есть одна такая мелочь, как анкета… А на самом деле совсем не мелочь. Анкета может погубить все твои начинания и достижения, зарубить мечту под корень. – И Машук провел себе по шее ребром ладони. – Анкета, она как второе я. Как отражение в зеркале. Только если в отражении не указано, например, какая твоя национальность или какое твое происхождение, то в анкете все налицо. – Машук провел ладонью по своему лицу. – На лице. И знаешь ли, Арсений Евграфович, этот твой, так сказать, двойник, не совсем похож на то, что тебе хочется видеть. Вот это самое.
Сенька облизнул пересохшие губы и промолвил сдавленно:
– Папку моего зовут… звали Андрей. Андрей Георгиевич.
Машук круто повернул голову и некоторое время смотрел в упор на Сеньку. Ударил его по колену и рассмеялся:
– А я ждал, когда ты меня поправишь! Что, не хочешь быть шкрабовым сынком? Помнишь батьку, павшего смертью храбрых? Молодец, молодец, самое, Сеня. Это хорошо, что не забываешь. И не роднишься с Евграфом Изуметновым. Человек он темный, мутный и опасный. Я вот что откровенно скажу тебе: он – гиря, камень на вашей шее. Прежде всего – на твоей. На твоей, Сеня. Скажу больше и по строжайшему секрету: как контрреволюционный элемент, он будет изъят из нашей социалистической свободной жизни и отправлен на переплавку и перековку в лагерь. Не скажешь?
Сенька в смятении глядел во все глаза на следователя, темноволосого, в ослепительной белоснежной одежде, которая оттеняла его смуглость и немного выявляла как будто иную породу, какую-то южную, наверное, неспроста и на селе его фамилию переделали в Машука, есть такая, говорил учитель, кавказская гора, где был убит на дуэли Лермонтов.
Сенька отрицательно покрутил головой.
– Смотри! – погрозил ему пальцем Машук. – Считай это подпиской о неразглашении государственной тайны следствия. И давай смотреть дальше на твое истинное отражение. Вот, во-первых, ты сын своего отца. Отец твой, хоть и геройски погиб, но – защищая чуждый нам строй, чуждое нам отечество. И был он до войны по всем статьям – кулацкий элемент, уж не обижайся. Таков же и его отец, а ныне твой дед Дюрга, самое. Понимаешь? Большой кулак. Это уже зафиксировано в деле методом опроса его бывших батраков и местных жителей. Все в один голос свидетельствуют о его стадах, землях, об эксплоотации, о его участии в церковной деятельности по затмеванию сознания народа, о его дружбе с братьями Савинкиными, державшими в Каспле кожевенный завод, а также о его шашнях с помещиком Кшиштофом Боровским, белополяком, у которого еврей наш и спер инструмент арфу… Это так, к слову. А Дюрга у Боровского покупал лошадей. И это все очень сильно искажает твой облик, Сеня. Это как будто, знаешь, самое, жирное пятно, два пятна сальных и безобразных на лбу твоей биографии. Это как свиные уши вместо твоих вот этих. – Он потянулся к уху Сеньки, но тот отпрянул. – Да, Сеня, да. Такова суровая правда, брыкайся не брыкайся. И у меня лично имеются большие сомнения, что облик современного советского летчика не противоречит облику твоей анкеты. Понимаешь?.. Противоречит. Факт. Но! – Машук вздернул прокуренный палец. – Все-таки надо заметить, что твоя мать поступила правильно, став колхозницей. Также как и дядя Семен с Дарьей. Хотя тут имеется изъян в решении общего собрания. Но что уж получилось, то получилось. Тем более ради учебы детей. А советские дети и построят будущее коммунистическое общество. Итак, Арсений Андреевич, эти два пятна как бы затушевываются, почти смываются… Как вдруг появляется новое огромное… самое, даже не пятно, а клякса размером с коровью лепеху. Шкраб Изуметнов. Ярый контрреволюционер под маской мечтателя и бывшего красноармейца, получившего рану. Даже если он и был идейным красноармейцем, в дальнейшем стал перерожденцем. Уж не знаю, под воздействием каких сил на нашей местности. – Машук развел руками. – Это еще предстоит выявить. Есть известия, что он распивал чаи с Марьенковым и его товарищем Твардовским. А стишки последнего… от них душок идет кулаческий. Неспроста. Ведь батьку его раскулачили, на Урал отправили. А вот и самого стихоплета исключили уже из РААП. Это Российская Ассоциация Пролетарских Писателей. Удивляюсь, самое, как это его вообще держат в газете, на идеологическом фронте. Он же в любой момент повернет оружие. Тебе ничего не известно об их разговорах? Может, Евграф стишки какие читал?
Сенька отрицательно покрутил головой.
– Да… так вот, – продолжал Машук, похлопывая фуражкой по колену. – Все-таки наш Евграф проявил себя. Эта свадьба на хуторе… – Машук вдруг хохотнул, покачал головой. – Да! Почти как у Гоголя, только там вечера… А у нас свадьба. Но тоже с чертовщиной. И это яркое свидетельство.
Сенька нетерпеливо повел плечами и спросил:
– Чего?
Машук отстранился, поглядел издали на Сеньку.
– А ты еще не понял?
– Не знаю, – ответил Сенька с мучительным выражением лица. – Но дядя Евграф никакой не перерожденец. Мы с ним думаем похоже, вот как.
– О чем же?
Сенька набрал воздуху и облегченно выдохнул.
– Обо всем. Дядя Евграф обеими руками за все новое и передовое, и он терпеть не может все прошлое и забитое.
– Как же он пошел на смычку с кулаком Дюргой? И принял участие в церковно-кулацкой свадьбе?
– Да он и не хотел вообще никакой свадьбы, это все на него навалились.
– Кто именно?
– Ну… – Сенька хотел назвать маму Фофочку, но прикусил язык.
– Кто? – повторил Машук.
– Да все же, – уклончиво ответил Сенька.
Машук с улыбкой погрозил ему пальцем, сияя дальним золотым зубом или коронкой.
– Ох, парень, хитер же ты, ой, хитер. – И тут он вдруг принял строгий вид и сумрачно сказал: – Но и мы не лыком шиты. У следствия имеются неопровержимые сведения, изобличающие Изуметнова как вредителя-землемера, подчинявшегося непосредственно Трудовой крестьянской партии. Слыхал о такой?
Сенька вспыхнул и чуть было не ляпнул, что давеча в сенях про такую и слыхал. От Тимашука не ускользнуло его замешательство.
– Слыхал? – повторил он с нажимом и крепко ткнул пальцем Сеньку под ребро, так, что тот даже сморщился. – Да? Ведь не впервые о такой слышишь?
И Сенька нечаянно кивнул.
– Вот как?! – воскликнул Тимашук.
Он, видимо, и сам не ожидал этого.
– От кого? Когда? Где? – тут же налетел он коршуном на паренька.
Сенька не отвечал.
– Говори. И помни, что под вопросом твое будущее, твой анкетный двойник, ну?
Сенька посмотрел по сторонам. Эх, как бы ему хотелось сейчас дунуть прочь, задать стрекача, да вон хоть и в воду сигануть, уплыть куда подальше. Ему было жарко.
– Да… это… нет… – попытался Сенька увильнуть, впрочем, хорошенько и не понимая, что таится за вопросом Тимашука.
– Не запираться, – отчеканил Тимашук, надвигаясь.
– Ну… я случайно…
– …подслушал?
Сенька кивнул.
– Молодец, правильно. Храбрость города берет, говорил Суворов, а мы заявляем, что бдительность их бережет. Города нашей молодой республики. И что же именно, где, когда?
– Ну давеча… в сенях… Мамка с дядей Евграфом толковали промеж собой.
– О чем?
– Да не знаю… Я только и услышал… это…
– Про Трудовую крестьянскую партию?
Сенька кивнул.
Тимашук устремил взгляд на реку, вертя фуражку в руке.
– Так, так… А что именно?
– Да не помню я!
– Ну как? Просто, мол, Трудовая крестьянская, и все?
– Все.
– А не говорил, что состоит в ней? Не звал Фофочку?
– Да нет же…
– Так, так, – бормотал Тимашук, с какой-то яростью вперяя глаза в воды реки.
Сенька с тоской его слушал. Ему было муторно. И совсем не хотелось больше говорить о Евграфе. Он чувствовал, что просчитался, что этот разговор может боком выйти всем и прежде всего Адмиралу.
Тимашук вдруг резко встал и положил руку на плечо Сеньки.
– Пойдем.
Сенька снизу посмотрел на пружинисто покачивающегося как бы на одной точке Тимашука.
– К-куда?
– Вставай, – потребовал тот.
И Сенька подчинился. Тимашук привел к одноэтажному кирпичному дому администрации, окруженному тополями, здороваясь со встречными, – а те значительно глядели на Сеньку и, небось, сразу думали о свадебном деле, как его окрестили на селе. У стены на скамеечке сидел Генка Милитинский, худой темноволосый парень, в кепке, застиранной гимнастерке с чужого плеча, в широких старых штанах и разбитых ботинках, и лузгал семечки. Это был посыльный, он же и почтальон.
– Гешка! – окликнул его Машук. – Никуда не уходи. Ты мне нужен.
– Повестка будет, Юрь Максимович?
– Жди, – ответил тот.
Они вошли в коридор. Там за столом сидела секретарша в светлых кудряшках, белой блузе и черной юбке, мать Ильи Жемчужного. Поздоровались. Женщина зорко глядела на Сеньку мгновенье, поднимая накрашенные брови и сжимая узкие губы, и отвернулась.
Машук толкнул дверь в кабинет, но она была заперта, он полез в карман за ключом, обернулся к женщине и спросил, разве Вася еще не вернулся? Вася Тихомиров был комсомольцем-дознавателем при Машуке вместо уехавшего учиться Гращенкова. Женщина ответила, что нет.