– Под секретом и есть, – сказал Сенька. – Весь разговор.
– Ты подписал бумагу какую? – спросил Евграф.
– Не. Так. На слове.
Евграф усмехнулся и сделал вилкой жест, как бы отметая такую подписку.
– Действенна только бумага.
– И потому… говори-ка все как есть, – потребовала Фофочка, глядя во все глаза на сына. – Все как на духу.
Сенька затравленно посмотрел на нее.
– Да что там говорить, ну?! Выспрашивал он…
– Про чего?
– Про все. Про Дюргу, Семена. Про Евграфа.
– Ну… а ты?
– А чего я?.. Я ничего. Так… мямлил чего-то. Ни бе, ни ме, ни кукареку.
– Зачем он повел тебя в райком? К себе?
Сенька подумал и кивнул нехотя.
– А там чего?.. Да говори ж ты, сотона! – воскликнула в сердцах Фофочка. – Как будто клешшами тяну. Не темни. Выкладывай.
– Да ничего… – Сенька сглотнул. – Тож да потом…
– Ну а все-таки? – спросил и Евграф.
– Говори, темнила! Всю правду, как она есть, – потребовала Фофочка и пристукнула кулаком по столу. – С живого не слезу.
Сенька озирался, как волк в овчарне. Щеки его горели.
– Пусть она уйдет! – сказал, кивнув на Варьку.
Та сразу сделала хныкающее лицо.
– Чего? Чего меня? Куда я?
– Варька, уйди, – сказал Фофочка.
– Ах так! – крикнула та и вскочила, двинула табуретку и кинулась вон.
Но тут же побежала обратно, схватила кофту и, натягивая ее, тяжело прошагала к двери, со скрипом раскрыла ее и с силой захлопнула.
– Да ты всю эту халупу завалишь, верзилка! – крикнула ей вослед Фофочка. – Попотамка!
Она обернулась к Сеньке и уставилась на него со всей строгостью. Глядел на него и Евграф. Путаясь и сбиваясь, Сенька все выложил начистоту.
Повисло молчание. Слышно было, как тикают ходики на стене и кто-то ходит по крыше, что ли, какая-то птица будто цокает когтями. А как она может цокать, ежели крыша-то соломенная?..
– Ну… – Фофочка набрала воздуху. – Ну… живоглот поганый. За детей взялся, ирод. Что ж это за власть такая? – Она смотрела на Евграфа.
Тот сидел, поглаживал усы.
– Чего теперь ты как рыба задохлая? – спросила она Евграфа.
– Давайте чай пить, – ответил Евграф, вставая и уходя к печке.
Вернулся он с небольшим медным мятым самоваром, водрузил его на качнувшийся стол.
– Того и гляди запрокинется, – сказала Фофочка.
Она молча наблюдала, как из краника льется чай, заваренный чабрецом и зверобоем, собранными летом самим Евграфом. Пахло немного терпко и обещающе.
– Власть здесь ни при чем, – сказал наконец Евграф.
– А кто жа? Пушкин?
– Таков Машук, – сказал Евграф и, положив в рот кусочек сушеной свеклы, которую использовали вместо сахара, и, прихлебнув чая, добавил: – И я.
– Чего ты? – не поняла Фофочка, тревожно глядя на него.
– Да все это дело только на мне и держится. Из-за меня и заведено, – сказал он твердо.
– Ну ты, что ли, попа звал?.. Иль про царя пел?
– Это неважно, – отозвался Евграф спокойно. – Спьяну чего не бывает. На то она и русская свадьба. И для Машука это только предлог.
– Под такой-то предлог да стоко народу хочет пересадить! – воскликнула Фофочка. – Даже, вон, мальца затягивает, как колесо мельницы. И ведь посодют! Нарыв-то той смоленский как резали-рвали, больших партейных людей не пощадили. А тут? Мелюзга же. И не заметят, как смелют в труху, а ветром дальше и сдует. И поминай как звали.
– Там за дело шапки посшибали, – убежденно сказал Евграф. – Мне рассказывали гости из Смоленска… Да и писали об этом много, и «Рабочий путь», и «Западная область»… Про катушечную фабрику, где процветало воровство да шли бесконечные пьянки с танцами на столах комсомолок…
Тут Фофочка озабоченно оглянулась на Сеньку. Сенька набычился, шумно засербал чай. Уши у него горели.
– Да и весь Смоленский уезд опух. Взятки, оргии да смычка с кулаками, бывшими помещиками, растраты. Даже связь с лесными бандитами выявили. А губернское руководство благодушествовало, извращало реальность в своих докладах в центральные партийные органы… Ну и сняли да засудили секретаря губкома Павлюченко, членов бюро, заместителя председателя губисполкома Мельникова да и прочих ответственных лиц. И поделом.
– Поделом и поделом, – нетерпеливо отозвалась Фофочка. – А что сыночку-то делать?.. Ведь и точно у него на уме одни еропланы. И старательно учение одолевает, все за учебниками тыми сидит. А иуда-то этот, Машук поганый… – Фофочка пугливо оглянулась на окно, снизила голос, – он же и впрямь нагадит. Мало что пересажает все Белодедово, так и судьбу поковеркает пареньку-то? А то и в тюрьму загонит тоже.
Эта мысль озарила Фофочку ужасом. Она Сеньку любила, любила больше Варьки, любила за его схожесть, конечно, с отцом, и за упорство и ясный ум. Фофочка верила, что он добьется своего. Летчиком не летчиком, а видным человеком станет. Такова уж порода ихняя, жарковская. Дюрга ведь и правда сумел многого достичь, считай, помещиком почти был. Неспроста и знакомство с тем Кшиштофом водил. И ее Андрей не лыком был шит, под стать отцу. Мельницу начал строить на Жереспее, хотел и кирпичный заводик открыть, собирал деньги. Да немец проклятый его отравил… С железными рогами и носом-трубой.
Фофочка встряхнулась, как птица, и вопросительно взглянула на Евграфа.
– Да, – отозвался со вздохом Евграф. – Кабы успели уехать в Демидов…
– Ну дак и давай, давай поедем, – с жаром сказала Фофочка.
Евграф покачал головой.
– Машук не даст.
– А мы ноченькой, ноченькой, – говорила Фофочка, ластясь взглядом к Евграфу.
Тот покачал головой, ущипнул пшеничный ус.
– Машук теперь не отстанет и туда дотянется. Дело-то он уже раздул…
Фофочка сникла, но тут же и воспрянула:
– А ежели жалобу написать? В верха? Раз там всю нечисть ту вычистили?
– Нет, – сказал Евграф, – чего уж в заблуждение вводить.
– Какое ж тут заблуждение?
– Да такое, – сказал Евграф. – Вина на одном мне. И она точно есть.
– Ах ты, боже ж ты мой! Снова ту же песню завыл. Ну коли и так? А ирод-то поганый Машук вона сколь народу тянет! Это ж и есть заблуждение и обман, намеренный и злой.
– Ничего, – сказал Евграф, – я его развею.
– Кого? – не поняла Фофочка.
– Обман.
23
И утром Евграф собирался куда-то, тщательно брился, под гимнастерку надевал рубаху, заматывал новые портянки. Фофочка этого уже не видела, была на работе. А Сенька в школу уходил позже из-за того, что учитель Ершов Аким Павлович заболел.
Не утерпев, Сенька спросил:
– А вы к Левинсону, что ли, Евграф Василич?
Левинсон был фотограф, в Каспле у него имелось фотоателье. Его раскулачили было, как и Косьму Цветочника и братьев Греков, как представителя деревенской буржуазии, охотно дававшего деньги в долг, но потом задумались. Земли у него не было, кроме той, на которой стоял его дом с крошечным палисадником. А батрачество не было доказано, так как в услужении у него были ребята, промывавшие ванночки, делавшие растворы и выполнявшие прочие лаборантские обязанности совершенно бесплатно, да еще готовые за эту возможность лицезреть чудо проявления изображения на бумаге платить какой-нибудь дополнительной работой. Правда, долго размышляли, не считается ли платой обучение фотоделу? Но кто-то из комиссии высказал соображение о художниках вообще, мол, тогда и живописцев надо кулачить? Петрова-Водкина, к примеру? Да и вообще, кто будет на документы карточки-то делать? И семейные портреты? Посчитали, что погорячились, и все Левинсону вернули, аппарат, ванночки и прочие вещи, изъятые в ночь. Поговаривали, что Фейгель сообщил своему родственнику в Смоленск, ну а тот уже нажал на кого нужно. Дюрга тогда смеялся: мол, как это еще не додумались медведя кулачить – эвон, в какой храмине-берлоге живет, сосет лапу да налогов не платит, ни гужналог, ни сельхозналог, ни самообложение. Он считал, что Левинсона спасла статья «Головокружение от успехов», в которой вождь, как нашкодивший кот, драпал, отрясая лапы от сметаны, только не сметана то была, а кровушка. И виновными за разорение и кровушку оказывались не в меру ретивые начальники-коммунисты на местах. Как будто до этого сам же он их и не подначивал, объявив ликвидацию кулачества как класса.
Евграф блеснул в его сторону очками, поправил их и ничего не ответил.
Так что Сенька убежал в школу, не зная, к чему эти сборы и что задумал Адмирал…
Узнал позже, уже вечером. Правда, еще днем заподозрил неладное. Евграфа дома не было. Варька его не видела. На привязи дурой ревела телка. Ее снова пучило, а помять рубец Евграф не помял. Сенька не умел это делать.
– Может, ты попробуешь? – спрашивал он Варьку.
Но та отмахивалась.
– Куда же подевался Адмирал?
– А что такое? – заинтересовалась Варька.
– Ну… брился, одевался как-то так… Куда-то явно намыливался.
– Слышь, Сень, а не подался ли в Демидов уже?
Сенька смотрел на сестру, размышляя.
– Не, такого не может быть.
– Почему? Они ж с мамкой так и не расписаны? Вот. Чего его тута держит? Руки в ноги да и…
– Эх ты, голова-мякина. Ноги в руки. Что он, цыганин-конокрад?
– Не цыганин, а может, и хуже.
– Как? Чего такое балакаешь?
– А такое. У нас сегодня рассказывали о землемерах-вредителях, а Евграф как раз землемер.
Сенька вспомнил подслушанный разговор матери с Евграфом и нахмурился.
– И чего они?
– Вредят нашему строю.
– Как?
Варька взмахнула руками.
– Ну по-всякому. Землю неправильно режут. Кулакам и полупомещикам больше, а бедняку меньше и хуже. Партия у них какая-то вредительская. Хотят немца позвать и разрушить наш строй, снова чтоб кулаки и помещики верховодили.
– А Дюрга-то правду баил: бабье вранье и на свинье не объедешь, – сказал Сенька.
– Чиво-о?! – всколыхнулась Варька.
– Того-о-о, – в тон ей ответил Сенька. – Какую еще тебе землю режет Адмирал? Он давно уже шкраб.
Варька не смутилась.