– Говорят, бывшего кулака не бывает. Кулак он всю жизнь такой. У него кулацкий лад здеся, – сказала Варька и постучала себя по лбу.
– А какой тебе Евграф кулак?
– Да все землемеры подкулачники!
– Ой, глянь-ка, Варвара варила, варила, да не выварила. Много ты их видала, землемеров! Закрой уж варежку совсем. Зашей.
– Сам зашей.
Так они препирались, гадали, выглядывали в окна. Сенька ходил поить телку.
А вечером пришла усталая и мрачная Фофочка. Ни Варька, ни Сенька ничего не приготовили, спирая эту обязанность друг на друга и все же надеясь, что вот-вот придет Евграф. Но тот так и не появился.
Фофочка опустилась на табуретку так и сидела, подперев кулаком щеку.
– Ма, – позвала ее Варька, – телку дует, все ревет… Евграф не мял ей… И конопляного масла я не нашла. А так бы дала.
Фофочка подняла совершенно черные глаза на нее и смотрела, кажется, плохо понимая или вообще не слыша сказанного. Платок сполз у нее на шею.
– Ма… – проговорила Варька, – я пойду дам масла… И картохи разогревать поставлю… Ай дождаться Евграфа?
Фофочка покачала головой.
– Не дождешься его теперь, – хрипло и как-то звучно сказала она. – Самим надо идтить.
– Куда, мам?
Она махнула рукой.
– К Савинкиным.
Сенька вздрогнул. Так на селе называли тюрьму. Ее устроили в кирпичном складе для кож, бывшего кожевенного завода братьев Савинкиных. Там были даже четыре просторные камеры с окнами, забранными решетками, с дубовыми дверями. Если в какой камере находился подследственный, то в бывшей конторе дежурил милиционер, Пантелеймон Лызлов или Егор Трофимов с винтовкой и наганом в кобуре. Глазастая проныра Лизка Заманиха снова узрела, как Пантелеймон и отводил Евграфа к Савинкиным.
И туда они и отправились уже в сумерках, положив в корзинку кастрюлю с горячей картошкой, бутыль молока, соли, хлеба и огурцов. Да еще коробку с самосадом и газету на самокрутки. Варька осталась дома. Поначалу Фофочка одна хотела идти, как-то так со значением глянув на сына, но тот, уловив этот взгляд, насупился и заявил, что пойдет тоже, и баста.
Шли, стараясь не попадаться на глаза селянам. Озирались, как воры на лай собак, мычанье коров во дворах, чьи-то голоса.
И уже на подходе к бывшему кожевенному заводу за шеренгой тополей столкнулись с пьяными мужиками, топтавшимися в обнимку. Услыхав шаги, один обернулся и воскликнул:
– На лайця и звер!
Это был белорус, лесник Королёнок, такая у него фамилия была. Вообще в Поречском уезде жило много белорусов, и в Каспле их было полно. Но то были обрусевшие вполне белорусы, речь их ничем не отличалась от русской, разве что звучнее слышны были «ч» и «ц». А уж лица, волосы, глаза – те же, что и у смоляков или рязанцев. Хотя – глаза, да, в глазах-то и мелькало временами некое другое выражение – то ли затаенной тоски, то ли меланхолии. Королёнок лишь недавно появился в Каспле, переехав откуда-то из Гомельщины, потому и говорил часто по-своему. Был он невысок, коренаст, лыс по верху, но щедро обросший по низу.
Он попытался отцепиться от своего товарища, но тот не пускал. Они то ли в драке сцепились, то ли в объятиях взаимопомощи.
Фофочка быстро поздоровалась, стараясь поскорее пройти.
– Стойця, грю. Тытуню… дайце.
– Нету у нас табаку, – отозвалась Фофочка.
– Эт… хто? – спросил второй, поднимая темное худое и длинное лошадиное лицо. – Хто, спрашиваю, здеся шляется?..
Это и был Лошак, колхозный конюх, на вид лядащий, а в деле семижильный, и особенно в драке. Если в клуб на вечорку заявлялся Лошак, да еще под хмельком, – жди большой бузы. Очень корявый и заносчивый был мужик, литовец Витас Урбонас, ну а на селе для всех – Витька Лошак.
– А ну!.. – рявкнул он и выпустил длинную очередь кондового мата.
– Ня дуры́! – попытался осадить его лесник.
Но Лошак вскидывал голову, мотал, будто гривой, сверкал белками глаз.
– Иди сюды!.. – орал он, маня Сеньку. – Дай закурить!
– Ма, – сказал Сенька, – может, чуть сыпанем им?
– Я те сыпану, – прошептала она и, схватив его за руку, дернула сильно.
– Куды?! Хто ты таков есть? А! Королёнок, лесное отродье, хто тама? – вопрошал он, качаясь из стороны в сторону, как древо под ураганным ветром.
– Да эти… Евграфские, – отвечал тот.
– А! Контра, кулачье недобитое. Куды крадетися?.. Что поджигать? Мою конюшню?!
Лесник икнул и засмеялся в русую широкую бороду.
– Чего гогочешь, метелка? – грозно спросил Витька Лошак.
– Приснилося тебе? Твоя конюшня!..
– А чья, твоя, что ли?.. Твои лошадки… серые… по лесу скачут да воют. А у меня – жеребцы! Иноходцы! И тяжеловозы!..
– Да ты сам жарабец хоць куды.
– Жарабец! – передразнил его Витька Лошак и вдруг размахнулся и ударил.
Королёнок сразу повалился, как сноп.
– Я те дам прикурить! – рычал Витька Лошак, нагибаясь над товарищем и добавляя ему.
Он, кажется, уже забыл про Жарковских. Фофочка снова с силой дернула Сеньку.
– Че ты, сдуревший совсем? – отчитывала она, когда они отошли подальше. – Нашел, с кем лясы точить. Это же темное отродье! Им бы токо нажраться самогонки да после кулаки почесать. Этот же Лошак – зверь. У него в ноздрях мох, загривок, как у медведя.
– Так это… – бормотал Сенька, – забьет еще лесника-то.
– Туда и дорога! – в сердцах воскликнула Фофочка. – Одним пьянчугой будет на земле менее. Они бы вот, вместо того чтоб кулачить да ломать хозяина, с пьянством покончили на Руси. Тогда б новая-то жизнь и началася. Это б и была настояшшая революция-то.
– Это они пили от безысходности.
– А теперика?
– То родимые пятна прошлого.
– Не прошлого, а русской нашей породы! – в сердцах воскликнула Фофочка.
– Ха, а эти… литовец да белорус.
– Дак в жилах у них уже то же самое – самогон!
Сенька озадаченно улыбался, дивясь этому выводу матери.
– Наш-то Евграф – золото, – не утерпев, добавила Фофочка.
Да, Адмирал был равнодушен к спиртному. Остальные все пили, кто больше, кто меньше, по праздникам, будням, утром, днем и в глухую полночь, всегда и везде. Пил и Семен, пил и бухгалтер, отец Жемчужного, и даже Роман Маркович любил побаловаться кагором или хотя бы вишневой настойкой. Крепко мог выпить и Дюрга, правда, не разгонялся дальше, как многие, наутро никогда не похмелялся, работа на прохладе, говорил, лучший опохмел, с потом вся дурь и выходит, да еще на перекур самовар поставить и крепко чайку заварить.
Наконец они приблизились к кожевенному заводу Савинкиных.
В конторе окно было темное. Фофочка хотела туда пойти, но Сенька властно задержал ее.
– Погодь, мам.
И взошел на крыльцо сам. Только хотел постучать, как дверь и открылась и на крыльцо, тесня его назад, вышел Егор Трофимов с худой шеей, торчащей из ворота гимнастерки, в фуражке, галифе и сапогах, ушастый и с усами.
– Стой на месте! Пароль! – сказал он.
– К-какой пароль? – растерялся Сенька.
– Такой. Тебе чего?
– Егор Саныч, – позвала Фофочка, приближаясь к крыльцу. – Здрасте.
Голос ее звучал просительно, пристыжено. Егор глянул на нее сверху.
– Все зрасте-до-свиданья на завтрева. А сёдня – поворот кругом и ша-а-гом арш!
– Нам бы… – начал Сенька, но Егор его оборвал.
– Кому не ясно? – спросил он и пошел на Сеньку буром.
Тот чуть не свалился с крыльца, сбежал на землю, едва на ногах устоял. Хорошо, что корзинка была у Фофочки.
– Чего это вы, дядя Егор? – спросил Сенька обиженно.
– Егор Ляксандрыч, – тут же поправил его Трофимов. – Чай не пироги у тебе в гостях кушаю – а на службе по охране домзака. Внял?
– Внял…
– Егор Саныч, у вас же наш Евграф? – жалобно спросила Фофочка.
Сенька даже не узнал совсем этот голос и удивленно посмотрел на мать. Она глядела просительно снизу вверх и прижимала руку к груди, а то и вовсе отрывала ее и протягивала как за подаянием.
– Это который? – грозно вопрошал Егор.
– Ну шкраб Изуметнов.
– Кто тебе сказал?
– Да Лизка Заманиха вас видела. То бишь… Пантелеймона, как он вел к Савинкиным.
– Хэ! Вота у него и спрашивай.
– Ну Егор Саныч, ну за ради бога… ну пожалей нас, мы же целый день как в омуте мечемся тыды-сюды, воздуху нету.
– Ладно, – сжалился Егор. – Тута ваш шкраб. Токо он и не шкраб ведь. А как той Роман-расстрига. Бывшай.
– Ну да, ну он… – бормотала Фофочка со слезой в голосе. – Он самый и есть.
– И чиво?
– А как бы нам свидеться? – спросила она с жалкой улыбкой.
– С кем? Зачем?
– Да с Евграфом. Вот, передать корзиночку. Тута картошки, огурчики, самосадику чуток…
– Не положено.
– Да поисть… покушать же. Вы ж, поди, не кормили.
– А и нечего!.. С подведенным брюхом оне сговорчивей. А то будут один только роздых получать. Домзак, а не салаторий.
– Но он же целый день не кушавши, Егор Саныч, сам же подумай, а?
– И чиво?
– Так, вот, передать.
– Свиданиев не положено.
– Ну, ладно, ладно, – говорила она, махая свободной рукой, – ты сам отдай, ежели воспрещено. Ага? Вот, корзиночку, и все. – Она подняла корзинку.
Егор смотрел на корзинку.
– И чиво там?
– А вот хлебушек, огурчики… Картошки. И да, бутылочка…
Егор вопросительно крякнул.
– Молочка, молочка…
Егор раздумывал.
Фофочка поднялась на одну ступеньку и протягивала ему корзинку.
Егор потянулся было за корзинкой, но вдруг отстранил ее.
– Что ж вы, Егор Саныч? – опешила Фофочка.
Егор повернул голову и сплюнул на сторону, утер усы.
– А вы, гражданочка, извиняюсь, кем ему будете?
– Я?
– Вы, вы. Какое ваше фамилиё?
– Жарковские мы.
Егор удовлетворенно кивнул.
– Вота, вота оно и есть. Он же Изуверов?
– Изуметнов! – поправил Сенька.
– Именно. А вы даже не расписаны, доходил такой слух. А токо гулянку с попом и пением царева гимнища состроили, так? Нету у вас росписи с им. А так – самокруткой оженились, как говорится. Никто вы ему. И он вам.