Он вылез наверх и, вернувшись на дорогу, сказал, что место и впрямь хорошее, можно остановиться.
– А, Геродот-Сновид? Иди, глянь, не ленись.
Пошел на поляну и Илья.
Там они и решили остановиться. Илья достал из рюкзака выцветшую палатку. Он называл ее на древнерусский манер вежей. Аня спустилась к Гобзе, набрала в котелок и чайник воды, вернулась с мокрыми ресницами и прилипшими ко лбу волосами.
– Чистенькая Гобза! – сказала она радостно.
Арсений помогал Илье устанавливать палатку. Аня ломала сухие маленькие веточки на ближней елке, отгоняя комаров и слепней. Попросив спички у Арсения, она опустилась на колени, разожгла огонь и принялась раздувать костерок. Закашлялась, распрямляясь.
– Фу!..
Дымок с огнем поднимались над хворостом. И сразу слепней как ветром сдуло.
– Ага, ордынцы клятые, – злорадно выдохнула Аня, протирая слезящиеся глаза.
– А сюда они, пожалуй, и не доходили, – тут же заметил Илья.
– Кто? – не поняла Аня.
– Ордынцы, – ответил он, поправляя очки, – они севернее прошли, выше, по верховьям Западной Двины и Волги, хотели на Новгород ломануть… Да весенняя распутица не пустила.
– Природа за нас! – отозвался Арсений. – Наполеону Мороз-воевода сопли морозил, ордынцев распутица вязала.
– Мороз да Распутица, князь с княгиней, правили в Оковском лесу, – распевно проговорил Илья.
– Как будто голос твоей родни, – сказала Аня.
Арсений удивленно глянул на нее, потом на Илью.
– И мне Марта Берёста померещилась!.. А была у нее такая сказка?
– Что-то не помню, – сказал Илья.
– Рогульки мне нужны, – сказала Аня.
Арсений взял топорик и срубил две рогульки и поперечную палку, отнес к костру, вбил рогульки, хотел повесить на палку котелок, но Аня его остановила:
– Стой!.. А как же без соли-то?..
– Без хлеба смерть, без соли смех, говорят, – вспомнил Илья, остругивавший колышки для растяжек. – Будем смеяться. Но не бунтовать.
Аня снова стала казниться за такую-то оплошность.
– Слушай, Ильюха, ну так впереди деревня, да? – спросил Арсений.
Тот кивнул и ответил, что там, в рюкзаке, планшет с картой. Арсений вынул из его рюкзака офицерскую рыжую сумку.
– Хм… Что-то мне это напоминает, – проговорил он. – Откуда это у тебя?
Илья не отвечал, остругивая обрубки сухих толстых веток.
– Илья? – снова спросил Арсений.
– У Дёмки купил, – ответил тот неохотно.
– Это же Адмиралова! – воскликнул Арсений.
– Ну да…
– А как же это получается?
– Да так. Как он снова запивать начал, то и таскался по поселку, продавал то да сё, сапоги, тужурку, даже фуражку. Ну и попался мне с планшетом.
Арсений молчал. Илья поглядывал на него. Аня тоже глядела на Арсения.
– Хочешь, подарю? – сказал Илья.
Арсений усмехнулся, поводя отрицательно головой.
– У меня новенькая есть…
Он раскрыл сумку Адмирала наподобие книжки и под прозрачным прямоугольником увидел карту. К нему подошел Илья, почти не глядя, ткнул в карту и сказал:
– Здесь мы. А вон деревня. Я сейчас съезжу.
– Ты?
– Ну. А ты давай дровишек наруби.
– А ты хитер! – засмеялся Арсений. – Хитер, Сновид этакий.
26
Дорога шла по лесу. Колеса велосипеда мягко и бесшумно тянули петляющий двойной след по пыли, а потом и по влажной колее. Дорога понижалась. Здесь воздух был свежее. Слепни исчезли. Комары оставались позади.
Внезапно с обочины что-то рванулось вправо. Переднее колесо вильнуло влево и врезалось в стенку глубокой колеи, Илья остановился, глядя вправо на убегающего почти черного зверя. Это был кабан. Нанесло и его запах. Илья подумал о Марте, снова о ней, о бабе Марте Берёсте. Это ей все время звери попадались в лесу, то заяц, то лисица, то белка – прямо из лукошка своровала орех, пока она отходила к ручейку, умывала лицо. Был у нее и знакомый волк. Она его узнавала по каким-то особым приметам. Говорила, что как заберется в лес, где-то он и объявится, и сначала она это просто чувствовала, присутствие зверя, а потом и видела мелькающий среди стволов легковейный хвост. Почему это происходило, она не знала. Но догадывалась. Любила баба Марта рассказывать волчьи сказки, крынички, про охотника и волчицу, про оленя и волка и про волчьего пастуха Егория…
Тут ему подумалось про деда Арсеньева – Дюргу. Дюрга – Георгий, соименник Егория.
Дед тот как раз волка своими бровями, повадками, резкими взглядами и напоминал.
Волком и канул в поречских лесах… Ну или в Волжском, как называла этот Оковский лес баба Марта. Ее тянуло к этому Дюрге.
Дорога повернула вправо, обогнула большую, заросшую рдестом лужу, потом резко взяла вниз, к реке, и Илья лихо съехал, попытался одолеть подъем, но не смог, запыхался, слез с велосипеда и, поднимаясь, увидал вверху чью-то фигуру огромную. Остановился.
Это был всадник.
Мужик с вислыми седыми усами и огромной медвежьей бородой, в брезентовом плаще, фуражке, восседал на лошади удивительной масти: с черной гривой, белым хвостом, черными ногами и в светлых яблоках по темному фону.
Мужик спокойно глядел с высоты на велосипедиста.
– Здравствуйте! – выдохнул Илья снизу.
Мужик молчал и ответил лишь, когда тот поднялся к нему.
– Здравствуй.
Илья сразу увидел на фуражке эмблему лесника или лесничего: серп и молот на дубовом листе.
Всадник разглядывал Илью сверху. Бородища его казалась громадной.
– Скажите, – проговорил Илья, – а далеко до ближайшего жилья?
Всадник поводил головой из стороны в сторону.
– Значит, близко? – обрадовался Илья.
Всадник кивнул.
– Это хорошо, – сказал Илья, оседлывая велосипед. – А то соляной бунт назревает.
Всадник молча слушал. Лошадь прядала ушами и тоже глядела на Илью, на его велосипед, качала головой.
– Отправились в поход, а соль забыли, – объяснил Илья. – Мы там остановились, – добавил он, оборачиваясь и махнув рукой назад.
Лошадь качала головой. Всадник слушал недвижно.
– Ну ладно! Поеду, а то стемнеет… До свиданья!
Лошадь в ответ фыркнула. Илья закрутил педали, покатил дальше по дороге. На повороте оглянулся: дорога уже была пуста, словно и не существовало на свете никакого всадника с медвежьей бородой. «Может, это призрак балета, – подумал Илья, улыбаясь. – Расскажу ребятам…»
Он ехал, думая не только о друзьях, ожидавших его на берегу Гобзы, но и о приятелях и сослуживцах, оставшихся в Смоленске. Ему представлялась церковь Иоанна Богослова на берегу Днепра. В этой церкви, построенной еще в домонгольские времена Романом Ростиславичем, сыном самого знаменитого смоленского князя Ростислава Мстиславича, и располагалось его рабочее место, исторический отдел Смоленского областного музея. Из трапезной, в которой был устроен большой, так сказать, кабинет для сотрудников, можно было видеть Днепр, мост. Точнее и не Днепр, а только старые ивы и тополя, кусты на его берегах. А вот с колокольни уже можно было и Днепр узреть. Илья любил туда забираться, чтобы размяться после сидения в «кабинете». Особенно хорош был Днепр весной, в ледоход, и позже, когда его берега окутывались зеленой восхитительной дымкой первой зелени. На том берегу краснел тонким кирпичом – плинфой – другой домонгольский храм, Петра и Павла, устроенный еще отцом, Ростиславом Мстиславичем. Правда, к нему сбоку несуразно лепилась церковь Варвары восемнадцатого века. Но Илья старался ее не замечать, устанавливая зрительный мост между сыном и отцом, смоленскими славными князьями. Ну это он в себе их так называл. Вслух об этом говорить можно было только с друзьями, и то не со всеми. Не то чтобы сразу и схватят, затолкают в воронок за таковые-то словеса, но… подобные высказывания лепятся одно к другому и создают предосудительный фон. Князей, даже и хороших, лучше все-таки поругивать. Узурпаторы и все такое. Ретрограды, Маркса не читали или хотя бы передовиц «Правды» со статьями Самого… Или хотя бы не устраивали замятню против каких-нибудь узурпаторов, как то случилось в пятнадцатом веке: смоляне подняли мятеж против литовского наместника, утопили в Днепре маршалка Петрыку, прогнали наместника, и установилась на некоторое время власть веча. Эту замятню новые смоленские историки расцвечивают и превозносят на все лады, именуя исключительно народным восстанием, чуть ли не революцией… Хотя уже скоро в Смоленск прибыл и князь, по просьбе веча, из Мстиславля – Юрий.
Историческая наука должна воспитывать, прежде всего, патриотизм и вызывать энтузиазм, как бесхитростно втолковывал ему партработник с почти созвучной фамилией – Гузьменков, занимающийся музеями. Абсолютно лысый, с усами, похожий на легендарного Котовского, к тому времени уже убитого, забальзамированного и водруженного, как и Ленин, в мавзолее в Бирзуле, сейчас Котовске. При этом Гузьменков глядел с жалостливой улыбкой. Он был отменный циник. Крутил роман с сотрудницей музея Юлией Страцевой, довольно страшненькой, но с пышной каштановой шевелюрой и обаятельно черноглазой, – Каштанкой. Их так и звали: Котовский и Каштанка. Котовский этот любил навещать исторический отдел музея в Иоанне Богослове. Каштанка сразу расцветала и только что не тявкала, кружась возле него, осанистого, с брюшком мужчины в коричневом костюмчике и фетровой шляпе, нахлобученной на яйцо головы. Брал то один экспонат, то другой, черепок или наконечник стрелы, стеклянную бусину или височное кольцо, весело спрашивал, что за обломок веков? Отвечала ему Каштанка весьма витиевато, у нее был такой припудренный стариной стиль: «Ах, Ляксандр Ляксандрович, с победным блеском белоснежных зубов щеголь вы наш, с пламенем синих немецких очей сударь милостивый, се – височное кольцо, семилучевое, бронзовое, найдено в кургане в Гнездово». Тот посмеивался: «Отчего это мои сибирские глаза стали у вас немецкими?» – «Оттого, любезнейший вы наш милостивец, что они рыцарские», – говорила она. «Хм, как-то это двусмысленно в политическом плане». – «Ну полноте, Ляксандр Ляксандрович. У нас же с Германией дружба и взаимопонимание».