– То есть… соли? – спросил он. – Нету соли?
– Нетути! – ответила дверь.
Илья тупо смотрел на дверь. Он не мог в это поверить. Но уже вспоминал, что и его мать что-то мудрила с солью, набивала банки…
– Да что вы все, – проговорил растерянно Илья, топчась на скрипучем крыльце, – очумели? Нам же совсем немного… А, хозяйка! – позвал он громче.
Но дверь отозвалась заполошным лаем Лимонада.
Пожимая плечами, Илья спустился с крыльца, посмотрел на оконца, там кто-то мелькал. «Азия», – невольно проговорил он в себе… Как тот чиновник из «Писем из деревни» Энгельгардта… Да, ехал чиновник в распутицу мимо имения профессора химика, сосланного в смоленское Батищево за участие в студенческих волнениях в Петербурге, а помещик, то есть Энгельгардт, любивший ходить в обычной деревенской одежде – в полушубке, сапогах, – как раз прогуливался. Экипаж чиновника застрял, была весенняя распутица, злые собаки накинулись с лаем, и чиновник разорался, понося Энгельгардта. Но тот разом его окоротил, заявив, что если гость не умолкнет, сейчас же позовет работников и те зададут ему. Чиновник с кокардой разом присмирел, разобравшись, кто есть кто. Разговорились. Энгельгардт объяснил, почему он держит злых собак: это дешевле, чем платить двум сторожам, вот и все. И чиновник в ответ воскликнул что-то вроде этого: «Помилуйте! Но ведь это Азия!» А Энгельгардт, уже проживший в глухой смоленской ссылке года три, спокойно согласился: «Да-с, а вы думали, Европа?»
«Письма из деревни» очень нравились Илье. Он такую деревню и застал. Она мало изменилась даже при большевиках. Только помещики – кто попрятался, а кого и выслали в Сибирь или вовсе извели. Борька Желна тоже читал Энгельгардта и хотел ставить спектакль по этим письмам, но не мог найти драматурга, тогда он сам взялся писать, но дальше первого акта не продвинулся. А вот его приятель художник Глеб Смядынский, загоревшийся этой идеей, начал писать декорации, это был дремучий мир, населенный коровами, быками и овцами и волками в духе помешанного врага рабочего класса, как клеймили его газеты, Павла Филонова, формалиста. Илье не довелось видеть картин Филонова, он только слышал восторженные рассказы тонкошеего Глеба Смядынского, чем-то напоминавшего Адмирала…
Илья вернулся к велосипеду. Что было делать? Золотой луг за рекою угас. Солнце садилось, освещая уже только верхушки елей вокруг хутора. Можно было, наверное, попытать удачи и проехать дальше. Но он чувствовал страшную усталость. Все-таки жизнь музейного работника малоподвижна, это уж так… «Мы тут Тортиллы все», – говорил, посмеиваясь, уцелевший при чистке, старый сотрудник Петкевич, с желтыми от табака усами и грустными выцветшими глазами. «А у кого же, любезнейший Филипп Ахромеевич, золотой ключик, а, а, а?» – вопрошала Юлия Страцева, игриво кося своими сибирскими тоже каштановыми глазками. Петкевич отвечал образно: «У всех у нас». – «То есть? Не говорите загадками, этакой вы Вельзевул!» Кличку эту Петкевич получил за упорную борьбу с мухами: он сражался с ними мухобойкой и всем предлагал делать то же самое, даря эти мухобойки, которые сам и мастерил. Петкевич был отменно брезглив и боязлив по части всяких заболеваний, а мухи-то и являются главными переносчиками болезнетворных микробов. Еще он развешивал всюду клейкие ленты на погибель мухам, что, впрочем, не нравилось музейным сотрудницам: ленты пачкали их блузки и платья, липли к прическам и вообще раздражали своим унылым колыханием и запахом касторки, смешанной с вареньем и канифолью.
И Петкевич, взглядывая на Каштанку, отвечал, разводя белыми пухлыми руками: «Ведь Смоленск город-ключ? А мы горожане… хе-хе, сиречь – ключники».
Хотелось есть, пусть и не соленую пищу. Поужинать, позавтракать, а уже в обед они доедут до деревни и там раздобудут соль.
Но каково? Не выпросить соли?.. Это уже не то что Азия, а вообще черт знает что. Россия, одним словом.
И он развернул велосипед и покатил назад. Тут же послышался приближающийся лай. Лимонада то ли выпустили, то ли он сам вырвался на свободу. Илья оглянулся. Точно – из-за плетня вылетел этот желтоватый пес и бросился за ним вдогонку. Илья налег на педали. Пес бежал стремительно. Илья крутил педали, пока не заметил на обочине хороший камень, тут же затормозил, соскочил, уронив велосипед, схватил камень, обернулся и метнул в подбегающего пса. Камень угодил прямо по желтоватой хребтине, пса кинуло в сторону, он отчаянно завизжал и упал, но тут же поднялся, постоял, пошатываясь, и побежал, воя и скуля, восвояси.
Илья вытер руки о штаны, поднял велосипед.
Пес, воя, убегал, скрылся за плетнем. Не успел Илья сесть на велосипед и поехать, как сзади раздались матерные проклятья. Ругался, видно, тот старик, хозяин хутора. Ругался то ли на дурного воющего пса, то ли на незадачливого туриста.
Илья нажимал на педали, крепко держал руль, чертыхался.
А тот чиновник-то остался по приглашению хозяина в имении на ночь и оказался, как пишет Энгельгардт, милейшим человеком и прекрасным собеседником.
– Ну, я не чиновник, а тот дед не Энгельгардт! – воскликнул Илья на ходу.
Он лихо спустился с того высокого места, где повстречал всадника.
Еще издали он почуял запах костра и пожалел, что вызвался поехать за солью, пусть бы ехал вояка Арсений, может, у него это лучше получилось бы. А он посидел бы с Аней у костра… Тут ведь нельзя доверять и лучшему другу?
Увидев на полянке неподалеку от палатки две фигуры у веселого красно-золотого костра, Илья внезапно твердо решил сделать в этом походе предложение Ане. В Вержавске. Да. Сколько можно тянуть. Просто, как верный друг, он не хотел воспользоваться своим преимуществом. Когда-то они поклялись, что чувство их к этой девушке с ореховыми глазами останется платоническим во веки веков. Но это было наивно. И нечестно в отношении Ани. Она ведь все это время тоже ждала, пропуская мимо ушей насмешки селянок, укоризны матушки, мол, так-то и останешься в девках. Но – кого именно она ждала?.. Этого Илья не знал.
И сейчас у него похолодели руки и уши от ужаса предстоящего действа где-то на кручах исчезнувшего града Вержавска.
Еще они не видели и не слышали Илью, сидели, обратив друг к другу лицо, и лица их сияли, да, как будто изнутри исходило золотое свечение. Илье мгновенно все стало ясно… Но он тут же отринул все догадки и озарения. Мало ли что почудится в лесных сумерках!
Арсений уже услышал скрип велосипеда и обернулся, лицо его сразу стало наполовину черным и наполовину багровым. Повернулась и Аня, она заслонилась ладонью от костра, и ее лицо все стало темным.
– Соленый вестник! – воскликнул Арсений.
– Илья, все уже готово! Где ты пропадал? – спросила Аня, указывая на котелок и чайник у костра.
Илья оставил велосипед у березы и нехотя подошел к костру, оглядываясь, на что сесть. Арсений и Аня сидели на чурбаках. А третьего не было.
– Садись, ты же уморился, – предложила Аня, вставая и отходя чуть в сторону.
У Ильи сердце сжалось. Аню отличало от всех известных ему девушек это особенное самоотречение. Наверное, все дело в происхождении все же… Это чистое явление его и влекло с неудержимой силой… Да еще наделенное таким притягательным девством. Глеб Смядынский, однажды ее увидев в Смоленске, сразу схватил: да это Ренуар, Ильюша! «Девушка с веером»! Но Илья не видел этой картины и не мог ни подтвердить, ни опровергнуть замечание товарища. Смядынский обещал достать фотографическую карточку этой картины, купленной Морозовым и виденной смоленским молодым художником в Музее нового западного искусства еще в Москве, а сейчас находившейся в Петербурге, то есть в Ленинграде. Но так пока и не выполнил своего обещания.
«Если Желна еще не уедет в Ленинград к Беляеву, – быстро подумал Илья, – поеду с ним».
Арсений не встал, смотрел снизу.
– Ну что?
Илья вздохнул и развел руками, как провинившийся школьник.
– Не достал.
– Ах! – эхом откликнулась Аня.
И Илья чуть не расхохотался. Ну что за притча такая! Соль как некий кумир. Он снял очки и, достав платок, стал протирать их. Потом он нагреб нарубленных дров поближе, и сел на них, и все рассказал.
– Может, тоже вышел указ, как при царе Горохе, о подорожании соли, пока мы ехали? – предположил Арсений.
– Не знаю, – откликнулся Илья, слепо глядя на огонь и продолжая протирать очки.
– Мистика какая-то, – заметила Аня.
Арсений меланхолично постукивал веточкой по земле.
– Я-то вот отдохнул, – сказал он, глядя в огонь, – возьму и поеду. Там же по карте деревня?
– Ну уж нет! – воскликнула решительно Аня, скрещивая руки на груди. – Никто больше никуда не поедет. А мы просто сядем и умнем наш ужин.
И она принялась доставать миски, ложки, кружки, хлеб. Арсений встал и подал ей котелок.
– Ну странные все-таки люди, – проговорил Илья, рассматривая в свете костра очки, поблескивающие как живые.
– Это лесник, – объяснила Аня.
Илья с удивлением взглянул на нее.
– Лесник, – повторила она, начерпывая из котелка пшенную кашу с мясом и пережаренным луком.
– Да, поступила такая информация от его непосредственного начальника, – промолвил Арсений, забираясь в карман и доставая пачку «Богатырей».
Был он как-то сумрачен, чем-то озабочен.
Но Аня тут же на него прикрикнула, и он послушно спрятал папиросы и взял миску и ложку.
Илья уже догадался.
– К вам подъезжал тот… балетный персонаж?
Аня и Арсений воззрились на него.
– Ну лесничий из «Жизели»? – уточнил Илья, надевая очки.
– А он тебе представился? – спросила Аня.
– Нет, но я увидел кокарду. Действительно лесничий?
– Прокоп Савельевич, – сказала Аня, подавая и ему миску с дымящейся кашей. – Собственной персоной. Житель Демидова. – Аня метнула взгляд на Арсения.
Тот с преувеличенным вниманием смотрел в свою тарелку и старательно зачерпывал ложкой кашу и ел, отламывал хлеб.
– А чеснок будем? – спросила Аня.
– Рокамболь? – переспросил с видом знатока Илья. – Чеснок по-французски.