И она запрокинула голову к небу. Стали глядеть вверх и Арсений с Ильей. Над макушками елей колыхалось звездное небо. Дышало, смотрело…
– А нам ведь туда? – спросила Аня, взмахивая рукой.
– Ага, – ответил Илья.
– Вдоль по Млечному Пути, – сказала Аня.
– Вверх по Гобзе. Так и ходили в древности воины и купцы на ладьях, – откликнулся Илья. – Варяги…
– Этот лесничий на Варяжинке сам как варяг. Бородища – во! – вспомнила Аня, сверкая глазами. – Только меча на боку не хватает.
– Вы его расспросили про дорогу?
– Да как-то… не до того было, – откликнулась тихо Аня, бросая быстрый взгляд на Арсения.
Тот снова доставал папиросу и закуривал.
– Дай и мне уж, – попросил Илья.
Прикурили от головешки. Костер дымил, постреливал, отгонял комарье, звеневшее всюду вокруг.
– А может, они на Гобзу свернули и ушли по ней вверх, – сказал Арсений. – Никто же не видал… Иногда мне кажется, что в том Вержавске… там они все. И Дюрга с Устиньей, и Евграф, и даже мой батька.
– Евграф же сейчас тоже в Вяземлаге, – заметил Илья.
Арсений молчал.
– Он писал Фофочке, что отправили на лесоповал, в леса на верхнем Днепре, – продолжал Илья.
– Для строительства дороги? – спросила Аня.
– Ну да. Но и в качестве наказания. А за что – не напишешь ведь… – проговорил Илья.
Арсений помалкивал. Он не любил говорить о Евграфе. Это Илья знал. Такое родство могло повредить ему на службе. Хотя какое ж родство? Они с Фофочкой так и не расписались. Евграфа осудили и отправили в Дмитровский лагерь, в Борисоглебский монастырь сначала, потом – на строительство канала Москва – Волга. Когда был организован Вяземлаг и началась прокладка дороги Москва – Минск, его перевели туда. Осудили и остальных по делу землемера, связанного с Трудовой крестьянской партией. Правда, дали мало: оркестру Фейгеля – всем по полгода условно за исполнение враждебной советскому строю музыки; Семену, сыну Дюрги – три года; бабке Алёне год условно за пение гимна прежних времен; больше всех – Евграфу, как руководителю этой контрреволюционной ячейки, – восемь лет, да священнику Евдокиму – пять лет. Но, можно сказать, успели свое отхватить перед тридцать седьмым годом. В тридцать седьмом все получили бы совсем другие сроки, а Евграф, скорее всего – высшую меру.
Впрочем, Илья тоже предпочитал не вступать в переписку с заключенным бывшим учителем и все узнавал у его гражданской жены Фофочки.
– Вот тебе и Оковский лес, – проговорил раздраженно Арсений.
Илья взглянул на него, поправил очки. Арсений молчал. Тогда продолжил его мысль сам Илья:
– Могут не только священный лес рубить заставить. Но… и Дантовы дерева.
– Почему священный? – спросила Аня, передергивая плечами и протягивая ладони к костру, и они стали розово-прозрачными.
«Вот как твои ладони», – хотел сказать Илья, но вместо этого ответил:
– Потому, что в нем начало трех великих рек.
– Ну и что? – возразила Аня. – Реки – это вода, аш-два-о. Лес – это деревья, древесина, по сути, ага?
– А что за Дантовы дерева? – спросил тяжело Арсений.
Илья посмотрел искоса на него и ответил:
– В одном из кругов ада Данте нечаянно отломил веточку у дерева, и оно застонало, из обломанной ветки потекла кровь. В этом круге были люди, превращенные в деревья.
– Брр! – произнесла Аня.
– За что? – спросил Арсений.
– Не помню. Да и какая разница.
– Верно, – поддержала его Аня.
– Почему же, – возразил Арсений. – Может, это был подлец, предатель, заговорщик, отравитель.
– Землемер-вредитель, – тут же подхватил Илья. – Или священник на свадьбе этого землемера.
Арсений повернулся и внимательно посмотрел на друга. Илья выдержал его взгляд и добавил:
– Хотя, оно, конечно, по известной поговорке: лес рубят – щепки летят. Но я не хотел бы оказаться этим лесорубом.
– Это легче всего, – согласился Арсений, – умыть руки. Надеть белые перчатки. Но кто-то же должен исполнять черную работу?.. Да и вообще, Данте… он же кто был?
– А?
– Ну то есть… какой веры? Или атеист?
– Христианин.
– Католик, – уточнила Аня.
Арсений кивнул, мрачно глядя в костер.
– Вот-вот. Значит, в этом аду все было по закону. По заслугам. Или не по заслугам, а?
Он обернулся к Ане. Та взглянула на него и ответила:
– Да.
– Но здесь-то все шиворот-навыворот, – заявил Илья, доставая из-под себя дровины и подкидывая их в костер.
Вверх взлетали красные искры. Аня за ними следила. И глядела снова на звезды.
– То есть? – спросил Арсений с вызовом.
– Наизнанку, – ответил Илья и показал руками эту изнанку. – Там у Данте в конце первой части такой трюк: доходят они до дна ада, до ледяного озера, в которое вморожен по пояс сам Сатана, и вдруг все выворачивается, и они оказываются уже у подножия горы Чистилища. И на этой горе уже, в общем, нормальные люди, ну, там, завистники, ленивцы, гордецы. Они успели что-то понять про себя…
– Покаяться, – подсказала Аня.
– Да… – поддакнул Илья и замолчал.
– Ну и что дальше? – спросил Арсений сурово.
Илья как будто очнулся.
– Дальше?.. А вот сейчас эту гору с нормальными людьми и вывернули наоборот, – сказал он и повел в сторону Арсения стеклами очков, красноватыми от костра.
Он продолжительное время не сводил с Арсения глаз, будто взвешивая, говорить дальше или нет. Арсений ждал. Илья посмотрел на Аню и продолжил:
– У Данте это гора Чистилища, у нас – воронка адская. Вся Россия.
29
– Та-а-а-к, – проговорил Арсений, снова забираясь в свою коробку с папиросами и, не спрашивая, протягивая одну Илье.
Илья взял, подул задумчиво в мундштук, смял его гармошкой, прикурил от веточки, повел ею в сторону Арсения. Но тот уже прикуривал от головешки. Аня встала и сходила за кофтой, надела ее, косынку завязала под подбородком и стала похожа на девочку.
– Может, еще чайничек заварим? – спросила она.
Ей никто не ответил. И она взяла чайник и пошла к реке.
– Значит, ты так считаешь? – спросил Арсений, взглядывая исподлобья на друга.
Тот убрал с толстых губ табачинку, навел красные стекла очков на Арсения.
– А ты по-другому?
– По-другому, – решительно заявил Арсений. – По-другому, – повторил он. – Страна в кольце врагов. Весь мир трещит по швам. Ты хочешь, чтобы и у нас то же самое пошло? Капиталисты с их якобы свободой падают, как гнилые… фрукты под сапог тевтонца. Это и есть результат. Итог западной демократии. Тевтонец тот идет и переспелые яблочки срывает. Они сами падают в его каску. По всей Европе, что на севере, что на юге. А это они голосили во все трубы, мол, Советы нелюди, в Советах казни, процессы…
– Разве не казни? – тут же спросил Илья.
– Казни! – воскликнул Арсений. – Хирург вынужден удалять больные части, отсекать зараженное, чтобы весь организм остался здоров. – Он рассек ребром ладони воздух. – Как может тот же новый лес подняться? Не высаживают же деревца где-нибудь в дебрях? А – в поле, в новых бороздах, чтобы вдоволь было воды и солнца. Старое, трухлявое, гнилое – сметаем. Новое – поднимается.
Илья кивнул, набирая дым и пуская его в щель в толстых губах. Он курил не взатяг.
– В разряд каких же деревьев ты отнесешь… Адмирала?
Арсений зло взглянул на него.
– Оставь ты его в покое.
– Хорошо, отца Ани. Своего деда. Или, вот, музейных работников, пострадавших во время чистки. Палашенкова, светлого ума директора и порядочного человека… Вычистили в Карлаг. Андрей Федорович ведь был из крестьян, выучился на народного учителя. Потом постигал науки в Московском архитектурном институте, в Смоленском отделении. Хранитель музея древностей, потом и директор всего Смоленского музея, организатор экспедиций по Смоленщине. И на него делала налет легкая кавалерия комсомола, как и на твоего деда… Щелкоперы заставляли пожилого ученого держать перед ними ответ, по первому требованию приносить тот или иной предмет. Они опись перед носом имели. Ткнул пальцем – а вот, наконечник дротика. Или – поясной набор. Пряжка, гривна… Не к чему придраться. А придрались: малое, мол, вовлечение в работу музея общественности и плохое распространение и агитация за себя в рабочих районах и среди просвещенцев. Так, спрашивается, а вы на что? Комсомольцы, газетчики, райкомовцы, инструкторы всякие… Вот и вовлекайте, агитируйте. А дело музейщиков – хранить и показывать. Налетали и на музей Тенишевой, теперь он музей Крупской… Как будто Крупская его и организовала и передала Смоленску великолепный двухэтажный каменный терем, набитый бесценными этнографическими экспонатами. Хм… Но комиссии – это уже была не легкая кавалерия щелкоперов, а когорта мужей и жен, таких, как Елагина, бывшая портниха, с низшим образованием, но партийная с одна тысяча девятьсот пятого года. Так вот комиссии…
Вернулась Аня с полным чайником и повесила его над огнем.
– О какой это вы тут комиссии толкуете? – спросила она.
– Той, что занималась чисткой. Это про музей Тенишевой, то бишь Надежды Константиновны Крупской.
– И что?
– Да ничего. Заявили, что это молельня, а не музей. Отдел иконописи им не понравился. И то, что много изображений Тенишевой, а не Крупской. Музей-то Крупской. Ну и погнали с работы Барщевского, фотографа, ученого, сподвижника Тенишевой. А рекомендовали рабочего с большим производственным стажем, члена партии, с образованием низшим Зайцева, тоже члена комиссии.
– Ой, как мне там нравилось, – сказала Аня. – Тенишева молодчина.
– А Надежда Константиновна? – спросил Илья.
– Крупская?.. Я не знаю, – смутилась Аня.
– Тоже молодчина, – сказал Арсений. – Верная сподвижница вождя. А это не так просто. И уж точно сложнее, чем быть княгиней да скупать на тысячи муженька всякие экспонаты, прялки там разные, колотилки-молотилки.
– Ну Сеня, – отозвалась Аня, – эти колотилки-молотилки на выставке в Париже произвели фурор. И, как я слышала, княгине предлагали астрономические деньги за все, но она не согласилась и все подарила нам. Так ведь, Илья?