Орлом все неправильно называли башню Веселуху, о которой написал авантюрный роман Федор Андреевич Эттингер в прошлом веке. Там творилась всякая чертовщина, в подземелье сидел неповинный узник. Правда, все башни имели по два-три имени. Башня, в которой они сейчас находились, называлась и Поздняковой, и Роговкой. Поздняков – был такой купец, совершивший путешествие по заданию Иоанна Грозного на восток, в Царьград и Иерусалим, и написавший «Хождение на Восток». Точнее, его звали Позняков Василий. Какое отношение он имел именно к этой башне? Мог ли он жить тут поблизости, когда каменщики и плотники под водительством зодчего Федора Коня строили церковь, то есть в начале семнадцатого века? Посольство ушло в середине шестнадцатого. Купцу тогда могло быть лет тридцать… Что ж, мог он быть и долгожителем. И в те времена доживали до восьмидесяти, хотя и редко. Кроме того, с ним был сын. Вот он даже мог участвовать в строительстве крепости.
Илья хлебал варево и продолжал думать о походе Василия Познякова. И вдруг ему показалось, что они и сидят внутри купца, внутри его сознания, старик со старухой и молодой музейный работник. И внезапно ему стало необъяснимо хорошо. И свист снарядов, стрельба на Днепре, запах гари показались не такими уж страшными. Он почувствовал себя каким-то младенцем или щенком в могучих добрых ладонях, красновато-кирпичных, шершавых и теплых.
И это сознание неторопливо ему говорило о долгом пути к Царьграду, о том, как умер глава посольства архидиакон Геннадий…
…А старой Египет ныне пуст, немного в нем живут старых египтян и цыганов; а турки и християне не живут. А город был каменной, да развалился, токмо одне врата стоят целы…
«Это ведь Каир?» – думал Илья.
Не наши же там пустыни: в их пустынях нету ни лесу, ни травы, ни людей, ни воды. И идохом пустынею три дня и не видехом ничтоже, точию песок един да камение…[10]
Эх, Василий Позняков, скоро и русская пустыня будет такой же.
Илье не терпелось пойти в церковь и посмотреть: цела ли? И где Ерофеич, Вельзевул, Страцева?
Но после еды его неудержимо клонило в сон, он зевал, мотал головой. Петр Ефремович говорил, что чаю нету и нечем разогнать сон.
– Да ты ляжь, ляжь, – сказала Галина Степановна.
И Илья так и поступил, лег на доски и тут же уснул. Сквозь сон слышал, как в башню кто-то приходил, раздавались голоса, лаяла собака, и даже кто-то блеял и мычал, земля содрогалась от взрывов.
Когда он очнулся, то увидел, что в башне народу прибавилось, да и другие живые существа появились. Сюда пришли маленькая согбенная бабка с козой и женщина средних лет с подростком и пегой коровой; да еще у входа устроилась остроухая собака.
– …надо травы накосить, – говорила загорелая сероглазая женщина с черепаховым гребнем в волосах, в обгорелой на рукавах зеленой кофте и в перепачканном сажей светлом платье. – А нечем, – продолжала она растерянно. – Даже ножика нету.
– Я, ма, пойду поищу, – тут же вызвался русочубый подросток в клетчатой рубашке, широких штанах и крепких ботинках.
– Я те пойду! Я те поишшу! – тут же гневно крикнула женщина. – Никшни! Кругом немец рыщет.
И тут Илье ярко вспомнился рассказ Арсения о немце с железными рогами и носом-трубой и с огромными глазами – величиной с окуляры противогаза, каким Сенька и представлял его себе после того, как впервые услышал о гибели своего отца. Этот немец захватил уже большую часть города. Он и обглодал Смоленск до печных труб, выел глазницы, вырвал сердца, выхватил клыками куски кирпичного мяса, залил тротуары липкой кровавой жижей. Конечно, именно такой немец, а не какой-то орел с невиданным размахом крыл.
Правда, на улице Илья видел других немцев… Но они были ненастоящими, настоящий немец – как у Арсения.
…Снова хотелось пить. В башню пришла еще одна женщина с маленькой белобрысой девочкой. Девочка хныкала. Сперва Илья думал, что она плачет по утерянной кукле любимой, но потом сообразил, что по живой сестре. Видимо, уже и неживой.
– Тут не травы, а хоть бы водичкой напоить, – сказала хозяйка коровы.
– Внизу колонка, – откликнулась Галина Степановна.
– А ведра есть? – спросил Илья.
Ведро было одно. И он взял его и отправился на колонку. Спускался по булыжной мостовой улицы Тимирязева. Слева раньше тянулись дома, а теперь – трубы печей. Одни дома сгорели уже давно, другие недавно и даже только этой ночью. Все дышало смрадной гарью и жаром. Да и солнце, клонившееся над куполами собора на Соборной горе, через два оврага отсюда, все так же горячо светило. В воздухе реяли черные и серые хлопья.
Наверное, и Вержавск был так же сожжен поляками и литовцами, он-то весь был деревянный, подумалось Илье. Был сожжен и пропал навсегда. А Смоленску уже не раз приходилось гореть. Но он восставал. Недаром и птицу на его гербе называют фениксом. Ну или гамаюном. Последнее-то точнее. Но ведь Смоленск и как феникс…
Нет, все-таки это было непостижимо и нелепо, его мысли, какие-то наблюдения и мир, по краю которого он шагал, вернее, не мир – а война. А ведь шагал, с пустым ведром, за водой. То за солью, то за водой…
Колонка не работала. Хрюкнула под давлением рычага высунувшейся трубой и засипела, и все.
Илья озадаченно озирался. Куда же идти? Где может быть вода? Отсюда можно было перейти на соседнюю улицу – Зеленый ручей. Может, там? И он так и поступил. Быстро перевалил небольшой гребень и оказался на Зеленом ручье. Но и там колонка не дала ни капли воды.
Тут из ближайшего уцелевшего дома раздался стариковский голос:
– Нету! Всё, хана!
– А где взять? – спросил невидимого жителя Илья. – На Днепре?
– Не слышишь, что тама деется?.. Иди по Красному ручью, под собором ключик.
Точно! Илья и забыл совсем об этом роднике, хотя даже пил однажды из него воду в одну из своих исторических прогулок по улочкам Смоленска.
И он пошел на Красный ручей. Да сразу остановился. Слева, на Армянской улице было много немецких солдат. Лязгая, переезжали с места на место танки с крестами. Все старались держаться за башней Костыревской с участком обсыпающейся с обеих сторон стены, башней, восстановленной в свое время губернатором Хмельницким за баснословную сумму в двести тысяч рублей, что дало повод императору Николаю Первому молвить сыну, что в России только они двое и не воруют.
Один танк переехал на другое место и выстрелил по другому берегу. То же сделал и второй танк. Оттуда ударил пулемет, а потом заныла летящая мина, вторая, третья. Они взрывались вокруг стены и башни.
Илья нагнул голову и побежал по Красному ручью, хотя это было глупо. В воздухе свистели пули.
Отдышался он за кирпичным домом, точнее, это был кирпично-деревянный дом, но второй, деревянный этаж напрочь сгорел. Справа возвышалась Соборная гора. Илья видел стены, круглые громадные окна и купола собора.
Внезапно из дома вышли немцы, двое автоматчиков и сухощавый офицер в запыленном кителе. Офицер смотрел на него. Один из автоматчиков что-то спросил у офицера. Тот, махнув рукой, бросил:
– Geht!.. – Немного помешкав, внезапно добавил по-русски: – Идийте.
Илья, ничего не отвечая, пошел дальше, по булыжной мостовой вдоль старой трех-четырехметровой кирпичной стены, построенной на деньги Екатерины Второй, бывавшей в Смоленске дважды. Дома под горой уцелели. Улочка уводила выше, к улице Большой Советской, и Илья понял, что надо было идти по улице, проходившей ниже, – на нее он и спустился. В садах за заборами мелькали немецкие каски. Непонятно было, оставались ли в этих домах их хозяева. Теперь-то можно было не опасаться немецкой бомбежки, но зато из-за Днепра мог прилететь роковой снаряд Красной Армии.
Илья наконец добрался до родника. Он назывался по имени смоленского святого монаха двенадцатого-тринадцатого веков – Авраамиевым. Из песчано-глиняной чаши пила воду трясогузка. Илья остановился и ждал, пока она напьется и улетит. Но трясогузка и не думала улетать, все бегала над прозрачной водой, помахивая длинным хвостом, иногда быстро нагибала головку и касалась клювом воды. Илья уже больше не мог терпеть и шагнул к роднику, трясогузка взлетела. Он снял очки, положил их на камень и подставил ковш ладоней под струю, вытекавшую из трубы, вделанной в землю, и плеснул водой в лицо. Она была вдохновенно холодна. Илья хорошенько умылся, а потом начал хлебать эту воду, выбегающую из тайной глуби земли. И тоска жгутом провернулась в его сердце, и все дела людей на поверхности этой земли показались безумными. Разве это им нужно? Разрушать и убивать? Неволить и пытать друг друга? Тогда как земля и небо полны какой-то несказанной тайны, и только в познании этой тайны есть радость и смысл. И этому можно посвятить всю свою жизнь – следованию за тайной. Как он в детстве искал этот жемчуг, потом – Вержавск…
Он уже прожил на белом свете больше двадцати лет, а все так и не добрался до Вержавска. Рядом же этот Вержавск был… Вниз по Каспле, потом вверх по Гобзе, всего-то километров… ну шестьдесят. Или на велосипеде… Да на машине, хоть и круг дать, через Слободу, в которой на озере Сапшо жил Пржевальский, но все равно быстрее получится.
Но вот – теперь Вержавск уже несказанно далеко.
35
Подумав, что одного ведра воды будет недостаточно, Илья пошел в ближайшие уцелевшие дома, постучал в одну дверь, ему никто не ответил, потом в другую, пошел уже прочь, как вдруг позади дверь со скрипом раскрылась, он обернулся и увидел в щели между дверью и косяком девичье лицо.
– Вам чего, дяденька? – спросила девочка-подросток.
– Ведро ищу. Мы там в башне сидим… люди, коза, корова. Одно ведро у меня есть. Для воды. Но этого мало. А идти сюда далеко и опасно.
– А немцы ушли?
Илья смотрел на девчонку. Значит, она ему открыла, подглядев, что вроде свой, и решила узнать про немцев. Да куда ж они так быстро денутся?
– Нет, – ответил он и пошел дальше.
Но девочка его окликнула.