А помог монах, что добирался из Смоленска до пустыни Ордынки. Он посоветовал читать акафист Спиридону Тримифунтскому да ему же и молитву творить: «О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззакониям нашим…» – и так далее. А был как раз день Спиридона, двадцать пятое декабря, Спиридонов поворот. И батюшка Роман отправился в церковь и там читал акафист поздно вечером, сипел, шептал… А наутро голос и полностью к нему вернулся. Все подумали, что дело в солнцевороте, который и называют издавна на Руси Спиридоновым поворотом. Солнцеворот и случился в горле батюшки. Но монах тот, отец Варлаам, объяснил, что дело тут в другом. Был такой случай у Спиридона. Пришел он в одно греческое село – а родился он и жил на Кипре – и попал на службу в храме, да тамошний диакон вел службу медленно, любуясь собой, гласом своим, а Спиридон просил его не затягивать, но тот продолжал, и тут архипастырь воскликнул: «Умолкни, творец ослушания!» И напала на диакона немота. Потом друзья и родные этого диакона молили Спиридона о прощении, приходя к нему, и сам тот диакон припадал к стопам архипастыря. И Спиридон смилостивился. Голос вернулся. Правда, не такой красивый – дабы не возносился его обладатель впредь. Он даже заикался, тот диакон.
Монах отправился дальше, в свою Ордынку в далеком крае в самой глубине Оковского леса. А батюшка Роман качал головой, дивясь прозорливости монаха. Ведь и в нем, в Романе Марковиче, было тщеславие, и он любил свой голос. Об этом он толковал с матушкой Пелагией.
…Но ведь действительно голос отца хорош, бархатный баритон, думала Аня. И если таков же был голос того диакона с острова, люди, наверное, любили его слушать? Касплянцы с удовольствием внимали пению отца Романа. Ане тоже нравилось. Тут она недоумевала, но ничего не говорила ни отцу, ни матери.
А голос отца был прежним, не то что у того островитянина. Значит, он не заслужил столь суровой кары, как кипрский диакон?.. Но позже и вовсе петь перестал: снял рясу. То есть так и утратил, по сути, голос?
Свое заключение он и считал карой за оставление служения.
…И матушка Пелагия молилась за него перед Спиридоном Тримифунтским.
– Значит, вразумление многим дается, – сказала матушка. – И чудеса сотворяются.
Аня хотела, по слабости еще телесной, все выложить матери про спор на Гобзе и про разрыв двух закадычных друзей, но удержалась. Случай этот вызвал бы у матери еще больше симпатий к Илье, но – не к Сеньке. Сеньку она и так не любила. И в разладе внука и деда была на стороне Дюрги. Дюргу-то она уважала. И даже молилась за него и Устинью, когда они пропали. Арсений взял слово с Ани и Ильи, что о плавании деда и бабки они никому не расскажут. Но Аня в горячечном бреду проболталась. Как это произошло, ей самой трудно было понять. Пожалуй, все дело было в фамилии деда и бабки – Жарковские, в прозвище их деревенском: Жарки. Мучаясь от невыносимого жара, она и упрекала их, Жарков, уплывших к морю и прохладе, а ей оставивших жар. И в ее сознании этот жар восходил багровым шаром.
Мама потом допыталась, про какое это море и плавание дочь говорила.
Она была поражена.
И снова возносила молитвы за этих чужих стариков, обращаясь к святителю Спиридону, ведь он был великим помощником странствующим и бедствующим.
– Видишь, как собачье-то учение всех поразогнало: старики к морю, внук во тьму подземную…
– Но сейчас-то он в небе летает, – тут же возразила Аня.
Но матери это вообще не по душе было, то, что люди пошли на штурм неба, тогда как воздух сотворен для птиц да ангелов.
Ну это Аня не могла уже принять и вечно спорила с матерью. Когда-то у людей и обезболивающего не было, а они создали его, разве это плохо? Или прививку от бешенства получил Пастер взамен болезненного и абсолютно бессмысленного прижигания укуса раскаленным железом. Человек создан созидающим, он и созидает.
– Или разрушает, – сказала мама. – И с неба это делать лучше.
Немецкие самолеты появились уже на третий день после объявления войны, то есть – в среду… Хотя Аня и плохо помнит этот день, она как раз погружалась в жар. Но в памяти запечатлелось сказанное матерью, тут же вышедшей из дому, а потом вернувшейся:
– Казни египетские.
Самолеты ушли на Смоленск.
Но еще через три дня они вернулись и закружили прямо над Касплей, потом взяли чуть в сторону, там, в трех километрах от села была МТС – машинно-тракторная станция с комбайнами, косилками, тракторами и укорененными в земле цистернами с соляркой и мазутом. Бомбы полетели на МТС, и вскоре над Касплей встал черный дракон густого дыма. Маме рассказывал об этом зашедший проведать Аню Станислав Маркелыч, ротный фельдшер с вислыми моржовыми седыми усами, сражавшийся с немцем в прошлую войну, то есть – лечивший наших солдат.
Покашливая, он рассуждал о том, что раз немец бомбит сельскохозяйственные орудия, то планы у него варварские.
Через несколько дней выступал по радио Сталин, и мама сидела за столом и слушала, хорошо все было слышно и Ане, лежавшей на кровати в комнате.
«При вынужденном отходе частей Красной Армии нужно угонять весь подвижной железнодорожный состав, не оставлять врагу ни одного паровоза, ни одного вагона, не оставлять противнику ни килограмма хлеба, ни литра горючего, – глухим прокуренным и каким-то затравленным голосом говорил Сталин. – Колхозники должны угонять весь скот, хлеб сдавать под сохранность государственным органам для вывозки его в тыловые районы. Все ценное имущество, в том числе цветные металлы, хлеб и горючее, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться».
Здесь мама не выдержала:
– Как это?!
Потом, после того как Сталин закончил свое выступление призывом: «Все наши силы – на поддержку нашей героической Красной Армии, нашего славного Красного Флота! Все силы народа – на разгром врага! Вперед, за нашу победу!», мама Пелагия молвила горестно:
– Ни защитить нас не смог, ни эвакуировать, так и хлеб велит жечь. А что же мы?
– Мам, давай уйдем… – снова предлагала Аня.
– Да тебя мотает от стенки к стенке, – отвечала матушка Пелагия.
Через Касплю всё тянулись войска Красной Армии. С большака долетал рокот техники, ржание лошадей, крики. Иногда в небе гудели самолеты – немецкие, советских нигде не было и в помине, и начиналась бомбежка. Они бомбили большак и войска, бомбили уже и Касплю. Жители прятались в вырытых окопчиках. Аня с мамой выходили на это время из дома и скрывались в погребе, что был устроен в саду, в земляном бугре. Но более всего матушка Пелагия уповала на молитву.
Наконец отступающие взорвали мост через реку.
И наступило затишье.
На следующий день мама пришла бледная, растерянная. Она долго молилась…
Аня, вставшая, чтобы немного пройтись, как ей велел Станислав Маркелыч, чтобы легкие вентилировались, смотрела на нее и ждала. Пелагия повернула к ней худое лицо.
– Ты слышишь?
Аня прислушалась. Действительно, что-то в селе происходило, доносился какой-то ор.
– Они все грабят, – сказала мама.
– Кто? – не поняла Аня, решив, что уже пришли немцы.
– Наши.
– Солдаты?
– Да нет же, селяне.
Райисполком, райвоенкомат, райком комсомола не работали, администрация покинула село, милиция тоже исчезла. Войска прошли, и касплянцы начали ломать двери и бить окна в районном универмаге, магазинах, столовой, аптеке.
– Они тащат всё, – говорила мама, – рвут, ломают, хватают посуду, лопаты, косы, ботинки, пальто, крупу, сахар, муку… Дерутся. Там все усыпано стеклами и крупами, бумажками… Вот он, Содом и Гоморра ихняя, красная… И немецкая напасть – то возмездие за все, дочка.
И она читала вслух «Откровение Иоанна Богослова»: «И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями.
И видел я Ангела сильного, провозглашающего громким голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати ее?..»
Звучало это теперь по-особенному. И Аня невольно все вспоминала летную книжку Арсения, – наверняка он ведет ее и сейчас… Где он? В небе или на земле? Сам как ангел… то ли жизни… то ли смерти…
«И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли – умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными.
И когда Он снял пятую печать, я увидел под жертвенником души убиенных за слово Божие и за свидетельство, которое они имели».
В глазах Ани стояли слезы. Ей мерещилось лицо батюшки Романа. От него давно не было вестей, и они не знали, жив ли, мертв ли батюшка. И что теперь с ним будет там, на дороге?
«И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса.
И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом; и дано им семь труб.
И пришел иной Ангел, и стал перед жертвенником, держа золотую кадильницу…»
Да, безмолвие и сделалось в тот день, когда в село вошли немцы.
38
– Они уже здесь, матушка Пелагия.
Это был хрипловатый прокуренный голос Станислава Маркелыча. Аня сразу сообразила, о ком речь. Ротный фельдшер, служивший в Варшаве, упорно так называл маму, хотя она уже и пеняла ему за это, мол, какая же теперь она матушка?.. Но старика было не сбить, как взял этот оборот, так и продолжал им пользоваться.
Станислав Маркелыч откашлялся.
– Пришли. Со стороны Рытино. Скоро будут и на нашем берегу. Я их так и увидел. Нет, сперва услышал. Тарахтят мотоциклы, что ли. И точно, гляжу: едут, мелькают каски. Ну-с, каков за это время стал фриц? Остановились на берегу. На меня смотрят. А у меня как раз клюнуло. Хороший судачок. Я его, матушка, вам оставлю.
И точно, в доме уже пахло рыбой, и тиной, и табаком. Станислав Маркелыч был заядлый рыбак.
– Посмотрели, покалякали меж собой про фиш да фишера, то бишь рыбу и меня собственной персоной, и дальше поехали. Не боятся совершенно. Видно, уже осведомлены, что все драпанули.