И точно, в селе не было ни звука выстрела. Каспля сдавалась безмолвно.
– И какие же они, Станислав Маркелыч? – не выдержав, спросила слабым голосом Аня.
– Да всё такие же: вечные крестоносцы. Только боевых коней сменили на тарахтелки. Немец – солдат, так ему на роду написано.
– А нам? – тихо и как бы против воли спросила мама.
Станислав Маркелыч взглянул на нее, приподняв светлые густые брови, чуть кося левым глазом и как бы засматривая за собеседника.
– Нам, матушка?.. – решительно переспросил он, собираясь тут же ответить. – А нам… нам… – Он погладил усы и повторил совсем тихо: – Нам… – И умолк вовсе.
В полдень где-то неподалеку раздались голоса. Ветер нанес немецкую речь, довольно странную, по-московски акающую и по-белорусски цэкающую. С этой речью Аня была, конечно, знакома. В школе только этот язык и можно было изучать, хотя она бы предпочла французский, а еще лучше итальянский, чтобы читать Петрарку. Мама встала у окна, осторожно отвела занавеску. Но никого так и не увидела. Но ясно было, что немцы уже перешли на этот, правый берег реки.
Каспля была занята.
Немцы быстро наладили наплавной мост через реку, и по нему устремились грузовики, подводы, пехота. Танки шли вброд. Они следовали дальше, к Смоленску. Туда же летели и самолеты. Касплю больше не бомбили.
В Каспле немцев оставалось не так и много. Они разместились в зданиях райисполкома и милиции.
Однажды в калитку вошел офицер в ладно сидящем приталенном кителе с орлом и крестом, погонами, белобрысый невысокий, в сверкающих сапогах, перетянутый ремнем, с тяжелой круглой челюстью и горбатым носом, на котором поблескивала дужка очков в круглой оправе, тут же напомнивших Ане кого-то… Илью! Только этот офицер был старше.
Фуражку он нес в руке, похлопывая ею по бедру… Мама перекрестилась и сама пошла навстречу, не дожидаясь, пока он войдет в дом, наказав Ане не высовываться. Аня следила за ними в окно.
Они говорили негромко, но Аня разбирала о чем. Немец указывал в сторону церкви и говорил, что они хотели бы осмотреть храм, но тот закрыт, а кто-то сообщил, что это дом священника. Офицер говорил по-русски. Мама отвечала, что да, он не ошибся, здесь жил священник, но его арестовали и отправили в лагерь. Так что ключей от церкви у них давно нет. Офицер уточнил, за что его арестовали? Мама замялась, начала отвечать сбивчиво, и незнакомец нетерпеливо сам объяснил одной фразой: «За служение?» И маме только и оставалось согласиться. По сути, так и было. Офицер поинтересовался, у кого искать ключи? Но мама этого не знала. Церковь уже закрыли три года назад, и там был клуб, радиоузел, показывали кино…
– Смотреть там уже и нечего, – сказала Пелагия этому человеку. – Вы же видите, главы сбиты, колокольня наполовину разрушена, и внутри иконостас ободрали…
– Когда храм построили? – спрашивал он.
Пелагия отвечала, что в тысяча девятьсот четырнадцатом году стараниями настоятеля Младова. Правда, самого его уже не было в живых, он умер раньше. Но в мечту свою, как говорится, вдохнул жизнь. Деньги на постройку давали касплянцы, а также царь Николай. Протоиерей Младов был и настоятелем и попечителем местного училища, в котором преподавал Закон Божий…
– Всё разграбили? – снова спросил офицер.
– Побили и поломали резных святых, статуи, иконы… Истребили приходскую библиотеку с архивом, а это было… сотня книг, церковные журналы, газеты, церковно-приходская летопись, клировые ведомости, исповедные записи, синодики с середины прошлого века, брачные обыски с начала прошлого века, приходо-расходные книги с начала прошлого века…
– И это уничтожили? Зачем?
Пелагия только вздохнула, но, помолчав, ответила, что часть архива все-таки уцелела благодаря стараниям ее мужа, который служил в этой церкви.
Офицер поблагодарил ее и отправился к стоявшей у церкви машине с открытым верхом. В ней сидели еще трое офицеров. Он переговорил с ними, и машина заурчала, поехала к реке, где был брод. И не успела Пелагия взойти на крыльцо, как воздух сотряс мощный взрыв. Пелагия аж присела… Потом распрямилась, постояла так и, потуже завязав концы платка, спустилась с крыльца и пошла вдоль дома, вытягивая шею… Обеспокоенная Аня тоже вышла из дому, но ей навстречу уже спешила мама. Загорелое ее лицо было бледным.
– Они взорвались.
– Где?
– У брода!
И Пелагия, как курышка, топорщила крыльями руки и уводила дочь в дом.
Вечером они узнали от Станислава Маркелыча, что немцы подорвались на противотанковой мине, поставленной нашими отступавшими бойцами. И это ничего хорошего не сулит. Немцы первой войны все-таки были другими, а эти, по слухам, за действия противника наказывают мирных жителей.
– Не может быть! – ответила мама. – Я разговаривала с одним из них. Он похож на наших офицеров прежних времен.
Станислав Маркелыч кивнул.
– Ничего удивительного. Возможно, это был белогвардеец.
– Да, он отлично говорил по-русски! – воскликнула мама.
– Вот-вот… Но заправляют у них не эти, гм, гусары…
Уже утром откуда-то приехали два крытых грузовика и из них стали выпрыгивать немецкие солдаты с автоматами, подсумками, в касках и с какими-то приспособлениями…
Касплянцы боялись смотреть в их сторону, только мальчишки упрямо глядели во все глаза, стараясь подойти ближе.
В тот же день немцы, надев наушники, с коробками за спиной и металлическими длинными трубами, раздвоенными внизу или заканчивающимися овалами, а иные с простыми палками с железными наконечниками пошли к броду, по дорогам. Они искали мины. И мин насобирали целый воз. Эти мины отвезли за Кукину гору и у болотца все взорвали.
Касплянцы думали, что само небо обрушилось на них.
На месте взрыва образовалась глубокая и обширная яма…
Саперы снова погрузили в машины свои миноискатели, ранцы, сами забрались в кузова да и укатили в сторону Смоленска.
– Они уехали? – спрашивала мама, угощая Станислава Маркелыча чаем с липовым цветом.
Как раз липа и цвела. Пелагия, как обычно, собирала липовый цвет.
Станислав Маркелыч кивал, поглаживая усы, аккуратно пил чай с сушеной сладкой свеклой, хотя Пелагия ему предлагала варенье, но старик спросил, есть ли бета вульгарис, то бишь – свекла? Сущеная свекла к чаю была в любом касплянском доме даже среднего достатка, не говоря уж о бедных домах. И он угадал, Пелагия насыпала в берестяную вазу – сплетенную еще бабой Мартой – темно-вишневого, почти черного цвета толстых червяков навяленной в печке свеклы.
– Да-с, укатили.
Пелагия вопросительно глядела на старика. Он ей кивал, как бы отвечая на вопрос…
– Что ж, – сказал наконец, – война это еще всегда и война слухов, знаете ли. Возможно, потомки тевтонцев… – Он подыскивал слово, подыскивал, даже как будто осматривал с этой целю стол, заглядывал за чашку, за берестяную вазу и не находил. – Возможно… возможно, – бормотал он.
– Да что вы там ищете, Станислав Маркелыч?
Он виновато посмотрел на Пелагию.
– Нет-с, нет, ничего… так, задумался… Кстати, больница снова открывается, Анечка, – проговорил он, оборачиваясь к девушке.
Повисла пауза.
– Пациенты идут, – продолжал фельдшер. – У Таисии библиотекарши почечная колика. Федор из Рытина отравился задохлой рыбой и семью всю перетравил. Притащились зеленые, как лунатики, лежат. У бабы Лукьяновой давление, еле дышит… Ты же Анечка, ты уже вполне здорова?
– Идти работать? – спросила она, удивленно расширяя глаза.
Станислав Маркелыч кивнул и прихлебнул чая. Аня оглянулась на Пелагию и проговорила растерянно:
– Но… как же это?
– Очень обыкновенно, – сказал фельдшер. – Умирать ладишься, говаривала моя мамаша, а хлеб сей. Так ведь, Пелагия Сергеевна?
И мама сказала твердо:
– Да.
Анна пошла в больницу. Больница в Каспле была хорошая, большая, несколько даже корпусов, хоть и деревянных, но просторных, еще и хозяйственные различные постройки. Ничего при бомбежках не пострадало. В больнице было трое или четверо пациентов – русских, а в отдельном корпусе несколько больных и раненых немцев и среди них тот офицер, говоривший у церкви с мамой. Он единственный остался в живых после подрыва у брода. Немцев лечил военный врач Корнелиус Ланг, средних лет мужчина с зачесанными назад русыми волосами и светло-коричневыми глазами.
Больных прибывало. И Станислав Маркелыч позвал нянечкой Пелагию, та, не раздумывая, согласилась. И теперь они вдвоем ходили на работу, мама и дочь. Корнелиус Ланг предложил Ане исполнять обязанности медсестры и в немецком корпусе. Говорил он только по-немецки, но кое-что понимал Станислав Маркелыч и еще помогал с переводом тот офицер. Он оказался рижским немцем по имени Пален Хупель, или Павел, как он просил его запросто называть.
Аня не знала точно, предложил ли ей Ланг или приказал… Несколько растерявшись, она ответила согласием.
Но вообще немцы только приказывали.
В здании райисполкома они устроили свою комендатуру. Комендантом стал рослый майор с несколько одутловатым лицом. Дома вокруг комендатуры заняли солдаты и офицеры, выгнав тех из жителей, которые не бросили свое жилье или уже успели одуматься на большаке или на каких-то других лесных и полевых дорогах, по которым они тащились со своим скарбом, и вернулись. Дом, где раньше находился райвоенкомат, был отдан полевой жандармерии, вылавливавшей дезертиров, но не только. По сути, это была полиция, или милиция. Но была и полиция из парней и мужиков села и окрестных деревень, ее на удивление быстро собрали, вооружили винтовками, велели нескольким парням из деревень вместо лаптей надеть сапоги, не новые, но настоящие кожаные. Начальником полиции стал учитель из одной деревни – Гахович, крепкий, смуглый, ладный, с черными усиками. Вот эта полиция и была глазами и ушами новой власти. Полицаи, как их стали между собою называть жители, охраняли управу, патрулировали улицы, проверяли аусвайсы, пропуска; подозрительного прохожего могли арестовать и доставить в жандармерию или комендатуру. Всем жителям было приказано после девятнадцати часов и до шести утра не показываться на улицах под страхом ареста или расстрела на месте. При себе всегда иметь пропуск. Ходить только по дорогам. Нахождение в лесу вечером или ночью означало расстрел. Для выдачи документов и вообще учета населения была организована районная управа.