Вскоре, правда, железные клещи требований пришлось немного разжать. Прежде всего, изменить промежуток комендантского часа: с половины десятого вечера до восхода солнца. Коров на пастьбу и другую скотину выгоняли на рассвете. А пригоняли поздно вечером, чем больше скотина паслась, тем больше она давала молока. А «млеко» немцы любили. И разумеется, тот же пастух со скотиной не мог ходить только по дорогам, так что и это требование самоупразднилось.
Однажды всех касплян вынудили явиться на сход на площадь, где обычно шла торговля. С одной стороны был наскоро сколочен помост. Когда все собрались, негромко переговариваясь, в сопровождении автоматчиков явился комендант в начищенных сапогах и лихо заломленной фуражке. Он взошел…
«…на эшафот», – подумалось внезапно Ане, когда она слушала рассказ об этом событии своей Пелагии.
…на тот помост и через переводчика – Павла, уже достаточно поправившегося, чтобы совершать прогулки за речку, но еще крайне болезненно реагирующего на малейшую тряску в машине и потому задержавшегося в селе, – обратился к касплянцам.
Во-первых, он поздравил всех с освобождением, говорила мама. Сказал, что наконец-то власть коммунистов и жидов свергнута доблестными войсками вермахта. В Германии прекрасно знают о страданиях русского народа, о тех чудовищных притеснениях, которые чинили коммунисты и жиды, во главе с жителем гор Иосифом Сталиным, русским крестьянам: отбирали у них корову, землю, пчелу с медом, лошадь, седло, плуг, икону. Тех, кто не хотел свое добро отдать, убивали или отправляли к Северному Ледовитому океану и в Сибирь, в дикую тайгу.
Но теперь крестьянин может работать на земле как свободный человек. Может держать не только корову и даже две или три коровы, но и лошадь, две лошади. Разве можно запрещать? Это все равно что запрещать птице полет или рыбе – воду.
Также в Германии осведомлены о том, что у русского крестьянина, как и у горожанина, житель гор Иосиф Сталин вместе с жидовскими приспешниками хотел отнять главное, что отличает человека от животного, – религию, веру в Христа. Иуда! Коммунисты разорили тысячи церквей, ободрали иконостасы, порубили скульптуры, древние иконы, расстреляли тысячи священников, изнасиловали монашек, взорвали храм Христа Спасителя в Москве, вышвырнули собакам на съедение мощи святых, чтобы заменить их новыми мощами – коммуниста Ленина. И для него построили пирамиду. Будто русские – жиды, томящиеся в новом египетском плену. Так захотели жиды отомстить человечеству за свое рабство. Но рабами они и остались. А вы, русские, теперь свободны.
И германский христианский народ протягивает руку помощи народу христианской России, которую недаром когда-то называли «Святая Русь». Народ Германии говорит русским: открывайте ваши церкви, призывайте оставшихся в живых священников, восстанавливайте храмы, звоните в колокола, празднуйте праздники ваших предков, отцов и матерей, молитесь. И не верьте жидовским речам коммунистов.
…Пересказывая это, мама Пелагия раскраснелась, серые ее глаза волновались и блестели. Потом она как-то поскучнела.
– Что же было дальше? – спросила Аня.
– Выборы старосты.
Она назвала фамилию одного пожилого касплянца, которого, в конце концов, и выбрали. И староста этот тоже обратился с речью к собравшимся. Он сказал… сказал, что землю теперь распределят между жителями села, но – коренными… То есть те, кто приехал в Касплю, а не родился в ней, будут обрабатывать свои огороды, и всё. А коренные получат большие наделы.
– Мы огородники? – уточнила Аня.
Пелагия с досадой кивнула.
– Вот уж глупое разделение, – в сердцах сказала она.
– Так что, колхозы действительно закончились? – спросила Аня.
– Да. Свершилось.
39
Павел, или Пален Хупель, после выступления все-таки вернулся в больницу. Сильная контузия давала себя знать. У него еще кружилась голова, появлялась тошнота и глухота. Кроме того, очки во время взрыва пропали, и он теперь подслеповато щурил свои большие выпуклые голубые глаза. Раны на руках и ногах, зашитые Корнелиусом Ланге, быстро заживали. Пален любил сидеть в беседке в больничном саду с тетрадкой, в которую что-то записывал.
Однажды он окликнул Пелагию и попросил ее вновь рассказать о настоятеле Младове и вообще об истории Казанской. И записывал за нею. Он сказал, что интересуется русскими древностями, и этот интерес ему привил дед Генрих, который служил в Рижской консистории и был инспектором городской библиотеки, делал доклады в Дерптском ученом эстляндском обществе и публиковал статьи о связях ливов с Русью. Ведь ливы контролировали в свое время самый западный участок пути из варяг в греки. А при Петре Рижская губерния включала Лифляндию и территорию Смоленщины. И позже Рижская губерния стала Лифляндской, а Смоленская провинция – Смоленской губернией… Пелагия невольно проговорилась, что ему бы побеседовать с Адмиралом… то есть Евграфом Изуметновым, был тут такой учитель мечтатель… Пален оживился, стал расспрашивать, но Пелагия отвечала, что лучше уж ему все это расскажет Анна. И тогда Пален сам напросился в гости. Застигнутой врасплох Пелагии ничего не оставалось, как только пригласить его.
Через два дня он и пришел вечером в мешковато сидевшем кителе и огромных галифе и пилотке, выданных вместо той щегольской формы, что измочалилась во время подрыва.
Он шел, опираясь на трость – выструганную ореховую палку.
– Какой странный тип… – пробормотала Анна, глядя в окно.
Поднявшись на крыльцо, он постучал и потом вошел в сени, снова постучал и уже шагнул в кухню. Увидев икону Спиридона Тримифунтского, он поставил свою трость к стене, снял пилотку и наклонил голову.
Пелагия встречала его в строгом, но не повседневном темно-коричневом платье. Анна не захотела переодеваться и была в простенькой кофточке и серой юбке.
– Здравствуйте, – сказал он, близоруко щурясь; уловив удивление матери и дочки, объяснился: – Мой дед Генрих так и не перешел из протестантов в православие. А вот его сын, то есть мой папаша, это свершил. Он учился в Петербурге в Интендантской академии и служил в императорской армии… Правда, его сын, то бишь я, к сожалению, не… сподобился, как говорится.
Пелагия пригласила его в большую комнату, где круглый старый стол, привезенный из Смоленска, был накрыт нарядной белой скатертью в красных цветах. Увидев скатерть и хорошенько не рассмотрев цветов, Пален заметно побледнел. Спохватившись, он шагнул к столу и положил на него свой сверток. В нем оказался пакетик с кофе, с солью, гороховая колбаса, галеты и сахар. Пелагия особенно соли обрадовалась.
– Ну спасибо, соли-то у нас и нету совсем.
Угощение было простым: картошка с пережаренным луком да чай с липой. Вместо сахара – бета вульгарис. Правда, Пален настаивал, чтобы Пелагия с дочкой пили чай с сахаром, а вот сам с удовольствием принялся за вяленую свеклу.
Разговор вскоре коснулся Адмирала. И Анна рассказала о нем. Палена удивили сведения о древнем городе. Он повторял, как бы пробуя на вкус:
– Вержавск?.. Вержавск…
И он сказал, что это название напоминает Китеж. Уяснив, что Вержавск находится за Демидовом, он обрадовался, ведь Демидов уже взят. Правда, тут же признал, что соваться в те леса не резон. Пока.
– Вы думаете, что-то изменится? – спросила Анна, взглядывая на него сквозь ароматный парок над чашкой.
– Конечно, – откликнулся он. – А зачем же мы пришли? Чтобы все изменить. Вы не слушали разве мою речь?
Анна ответила, что была в больнице, но ее пересказывала мама.
– А это была ваша речь? – уточнила Пелагия.
Пален отвечал, что, конечно же, неужели можно заподозрить майора Хохберга в умении сочинить что-либо, кроме военного донесения? Пален весело рассмеялся, играя большими голубыми глазами.
– К сказанному могу добавить, – продолжал он охотно, – что Гитлер явился к вам и нам с той же миссией, что и Наполеон, – с миссией освобождения. Нас он уже освободил. Настал черед и России.
– У Наполеона не получилось, – возразила Анна, все не решаясь притронуться к сахару.
– Увы, русский крестьянин еще был слишком дремуч, прошу прощения за откровенность. А теперь, пройдя науку отмены крепостничества, революции, репрессий, коллективизации и раскулачивания, он стал другим.
– Но, послушайте… Наверное, одно противоречит другому, – осторожно заметила мама.
– Что именно? – спросил он, возводя на нее выпуклые, чуть отуманенные глаза и приподнимая светлые брови.
– Коллективизацию и раскулачивание не назовешь хорошей школой…
– Это закон! – с радостью ответил Пален. – Всегда за действием следует противодействие. За революцией – реакция. На самом деле, ваша коллективизация и есть реакция. Это чистая контрреволюция. И главный контрреволюционер, – тут Пален звучно прищелкнул пальцами, – Иосиф Виссарионович Сталин! Лозунги прежние, а суть уже иная. Необходимо сохранить власть новых чиновников. Вот коммунисты ее и сохраняют любыми средствами. Но мы и пришли, чтобы вырвать из рук коммунистов вашу свободу, которую вы начали завоевывать в феврале семнадцатого. Эта революция сейчас, по сути, и продолжается. Мы пришли, чтобы красная Русь стала русской, а не жидовской.
– Вы так не любите евреев? – тихо спросила мама.
– А вы? – весело подхватил Пален, играя глазами. – За что их любить христианам, хоть католикам, хоть православным? За крики «Распни!», да? Или за все их делишки торговые? За всемирные хитрости?
– За Христа, – вдруг сказала Анна, трогая чашку и отнимая руку.
Пален и мама воззрились на нее.
– Ведь Он через евреев и явился, – добавила Анна и взяла чашку, поднесла ее к губам. – Кто приготовил Его приход?.. Евреи.
– Что ж, и прекрасно, – откликнулся Пален. – Мавр службу сослужил и может удалиться.
– Куда? – спросила Анна и все-таки взяла сахар, надкусила.
Пален сделал широкий жест.
– Куда-нибудь в степи. В сибирские, например… Или вот, Сталин ведь устроил для них область на Дальнем Востоке?