– Я слышала, – сказала Анна, – что многих из вашей Риги и других городов Прибалтики туда и отправили?
Пален неожиданно остро – как будто надел невидимые очки – взглянул на Анну. Кожа на его скулах поалела.
– Это не совсем так, – сказал он. – Немцы переселялись в Познань и другие, польские преимущественно, города. Впрочем, эстонцев, латышей, литовцев действительно депортировали – в Сибирь.
Повисла пауза. Пален помешивал ложечкой в чашке, хотя чай он не сластил. Это дребезжание неприятно на всех действовало. Пелагия выразительно поглядывала на дочь, призывая ее ничего такого больше не говорить.
Но Анна продолжала:
– От этих переселений ничего хорошего. Вот и нас староста ущемил, решив не давать землю, как не коренным.
– Откуда вы приехали? – спросил Пален.
– Из Смоленска. И уже давно. Но все равно числимся не местными, – сказала Анна с иронией.
Пален кивнул.
– Да земельный вопрос… земельный вопрос… – Он подыскивал нужное сравнение и щелкнул пальцами: – Яблоко раздора! И ведь сама Земля – круглая.
Поговорив еще и осушив три или четыре чашки липового чая, Пален засобирался. Тут он обратил внимание на библиотеку, подошел к книжным полкам, уставленным различными книгами и заваленным журналами и старыми газетами. Он взял наудачу журнал, это был «Всемирный следопыт» с повестью Беляева «Остров погибших кораблей».
– Это интересно? – спросил он, поднимая глаза на Анну.
– Вы еще не слышали про Беляева? – удивилась девушка.
Пален с усмешкой покачал головой.
– Разве он известен?
– Герберт Уэллс высоко ценит его. Они встречались.
– Гм… В самом деле? – Он полистал журнал. – Вы позволите?
Анна кивнула и сказала, что роман не в одном номере, а в нескольких. Она нашла эти журналы. Сунув их под мышку, Пален надел пилотку, взял ореховую палку и, простившись, вышел.
Пелагия глубоко вздохнула и перекрестилась.
– Дались тебе эти евреи, – сказала она.
– Тамарка моя подруга, – напомнила Аня.
– Вот Морозовичам надо было во что бы то ни стало удирать отсюда!
– С больными стариками? – возразила Аня.
– Наняли бы машину… подводу… Но этот немец, Пален, Пален Хупель, он довольно порядочный все же человек. Интересно, кем он служит? Ну, то есть командиром солдат или каким-нибудь советником?..
У Тамары, с которой Аня вместе училась не только в школе, но и в медучилище в Смоленске кроме больных стариков были еще малые братья и сестры, правда, уже подростки. Отец ее ушел на фронт добровольцем, хотя, как учитель, имел бронь. Сама Тамара была призвана райвоенкоматом и направлена служить медсестрой. И Аня ей теперь завидовала. А стариков ее, Елизара и Асю, проведывала, приносила им кое-каких лекарств и проводила осмотр древностей, как это называл старик. Семья и раньше жила скудно, а теперь и подавно. И Аня приберегала для них что-нибудь съестное. Пелагия ругала отца Тамары, ушедшего на войну, мол, а кто будет защищать семью от голода?
…Весть о троих повешенных разнеслась по селу мгновенно. Аня, услышав об этом, почувствовала, будто ее пронзила ледяная игла – от виска до виска.
Касплянцы ходили смотреть на старый могильник. Там была установлена виселица. Говорили, что на ней семья из какой-то деревни, старик, его дочь и подросток. Ни мама, ни Аня не ходили туда. Немцы почему-то ничего не говорили о причинах этой казни, и село полнилось слухами. Ничего не говорили, но не разрешали снимать казненных пять дней и ночей. Так что от виселицы ветер наносил страшный запах. И в той стороне граяли вороны.
Касплянцы были подавлены. Значит, слухи о бесчинствах немцев не были пустыми. Немцы в селе держались хозяевами, солдаты обходили дворы с требованием яиц, молока, в первые дни стреляли гусей и кур, но людей не трогали. Это свои, полицаи, чуть что, распускали руки, могли хлестнуть плеткой или ударить прикладом. Впрочем, Гахович, будучи свидетелем таких выходок, тут же одергивал своих подчиненных. Да и не все полицаи свирепствовали. Большинство хорошо знали касплянцев, потому что сами были касплянские парни и мужики. В полицаи шли и чтобы прокормить себя и семью, и чтобы не попасть на работы в Германию, а четверо были военнопленными, им предложили на выбор: лагерь или служба.
Лагерь находился тут же, в Каспле, за хлебозаводом, в низине, обнесенной колючей проволокой. Там томились уже около полутысячи военнопленных. Спали на земле, ели раз в день баланду. Жителям запрещали туда приближаться. Среди них имелись больные и раненые. И они умирали. Станислав Маркелыч, надев свой выходной зеленоватый костюм в полоску, с жилеткой, бабочкой, напоминающей действительно бабочку, но с опавшими пышными крыльями, увядшую, а также фетровую варшавскую шоколадного цвета шляпу, расчесал седые усы и отправился к коменданту. Майор лишь пару минут слушал его скверный немецкий и тут же велел своему помощнику, лейтенанту, выслушать фельдшера. Молодой лейтенант с узкими черными усиками вывел его на улицу и там слушал.
Фельдшер просил перевести больных и раненых из лагеря в больницу. Лейтенант хмыкал, переспрашивал. Наконец спросил: «Warum?» То есть – зачем? И, как рассказывал Станислав Маркелыч, в этот момент он все понял насчет немцев новых времен. От выбритых щек лейтенанта несло одеколоном. Форма его была чиста и отутюжена, сапоги зеркально вычищены.
– Я ему сказал примерно следующее… – Фельдшер откашлялся в кулак и заговорил несколько измененным голосом: «Herr Oberleutnant, sie… sind Leute». То есть, господин лейтенант, они являются людьми.
Он замолчал. Пелагия с Аней смотрели на него, ожидая продолжения.
– И что он ответил? – спросил фельдшер, постукивая пальцами по столу и как-то странно вращая светлыми выцветшими и пораженными катарактой глазами, казавшимися треугольными. – Он сказал следующее: «Nein, nicht richtig».
Фельдшер уставился в стол. Глаза его все продолжали странно вращаться. Аня даже на миг зажмурилась, как бы справляясь с головокружением.
– Что же это значит? – нетерпеливо спросила Пелагия.
Фельдшер возвел свои светлые треугольнички глаз с нависающими верхними веками на нее и ответил:
– Нет, мол, не совсем. Не так. Недостаточно.
– То есть?
– Soll das… reden… или как это… heißen?.. сказать… говорить… ну, то есть, mein? Mein? В общем, что вы хотите сказать? И герр лейтенант ответил, пожав этак плечами, что… э-эээ…
– Ах, да говорите вы по-русски! – не вытерпела Пелагия.
Но упрямый фельдшер покачал лысеющей головой и все-таки попытался воспроизвести сказанное обер-лейтенантом:
– Он сказал: «Die Russen… Untermenschen, wie man… uns einredet». То есть: русские – унтерменши, как им сказали.
– Что это такое? – спросила Пелагия.
– Унтерменши? А это, матушка, недочеловеки.
Все замолчали. Только и слышно было постукиванье ногтей фельдшера по столу, да из большой комнаты доносилось мерное тиканье настенных часов.
– А вы… Станислав Маркелыч, верно поняли? Перевели? – спросила наконец мама.
– Унтерменши? Анечка, у вас есть словарь?
– Да.
И Аня принесла с полки русско-немецкий словарь.
– Ищи: не-до-человек…
– Untermensch, – прочла Анна.
– Вот, – сказал фельдшер.
– Но… может, это какая-то злая издевка с его стороны? – спросила мама.
– Да? Отчего же?
– Ну… вы, Станислав Маркелыч, так оделись… И это жабо какое-то…
– И вы, матушка, считаете это весомой причиной для запрета помощи раненым?
Пелагия не знала, что ответить, и только дышала.
– Надо с этим обратиться к Палену, – сказала Аня. – Он же так хорошо говорил о свободе и человеческом достоинстве.
И Аня действительно, зайдя в палату, где лежали раненые и больные немцы, рассказала о посещении Станиславом Маркелычем комендатуры. Тот обещал поговорить об этом прежде всего с Корнелиусом Лангом и, заручившись его согласием, пойти к коменданту.
Через день он сам явился под вечер в дом Исачкиных.
– Увы, фрау Пелагия, – сказал Пален, усаживаясь на венском стуле и держа ореховую палку между колен и вешая на нее свою пилотку. – Увы. Комендант, несмотря на согласие Корнелиуса Ланга, отказал.
– Но почему? – спросила Анна.
Пален вздохнул, постукивая ореховой палкой о пол.
– Вы не хотите сказать правду? – не отступала Анна. – Но мы ее уже знаем.
Пален поднял брови; его большие голубые глаза без очков казались слегка отуманенными.
– Да, – сказала Анна.
Пелагия сделала упреждающий жест, но дочь продолжала:
– Идея унтерменшей.
Ореховые глаза Анны вызывающе светились. Пален поморщился, будто почуял дурной запах, и даже рукой помахал перед лицом.
– Фройляйн Анна, – произнес он с укоризною. – Кто вам наговорил каких-то глупостей? Und jetzt hat mich Ihre Torheit darum gebracht, – проговорил он.
– Что? – переспросила вежливо Пелагия.
– Глупость лишила меня удовольствия, – сказал Пален. – Но кто, так сказать, автор?
– Ваш обер-лейтенант. При коменданте, – объяснила Анна.
– А?.. Этот Grünschnabel… молокосос Эрих… как его… Хайнрих? – Пален снова поморщился. – И что же? Он это сказал? Кому? Герру Станиславу Маркеловичу? Ich Dussel! То есть – болван, по-русски говоря. Извините его. Oh nein, nein!.. Тут дело совсем в другом. Я сейчас все объясню. – Он помолчал и продолжил: – Ваш Сталин, он ведь не подписал Женевскую конвенцию двадцать девятого года о пленных, вот, коротко говоря, в чем дело. Отказался. Да. А в основе ее Гаагская конвенция седьмого года, и Россия ее подписала. Но – царская. Сталин же ее напрочь отвергает? – Он развел руками. – Im Grunde ist alles ganz einfach. Все очень просто…
И ореховая палка упала, оглушительно стукнувшись.
Пелагия вздрогнула. Анна смотрела, как он нагибается, поднимает палку.
– Ich hoffe, dass ihr Euch nun alle besser fühlt, фрояляйн Анна? – спросил он.
– Мм?..
– То есть вы, надеюсь, теперь удовлетворены?
Анна раздумчиво покачала головой.
– Но, господин Пален… Я хочу еще спросить.