Пален сделал разрешающий жест, и черный перстень на его безымянном пальце правой руки прочертил загогулину в воздухе.
– Германия подписала все эти конвенции?
Пален кивнул с приятной улыбкой.
– Почему же здесь, в Каспле, она ничего не выполняет?
Голубые глаза Палена вспыхнули, и внутри четко обозначились черные точки зрачков.
– Что вы имеете в виду?
– Лагерь за хлебозаводом, – сказала Анна.
– Но… я же только что все объяснил? – спросил Пален.
Анна кивнул.
– Да. Все понятно. Но непонятно одно: раз ваша страна все подписала, почему же она не выполняет своих обязательств?
– Моя страна – Латвия, – тут же поправил ее Пален. – А насчет Германии… Хм… – Он улыбался, глядя на девушку. – Черт возьми, а у вас не женская, простите, логика. И не логика коменданта с его обер-лейтенантом Хайнрихом. Ха-ха-ха!.. Они бы вам ответили, что причина в неподписании Сталиным этой конвенции. А я так не отвечу. Потому что вы, фройляйн Анна, правы. Но… – Он постучал палкой в пол. – Но вряд ли эта логика убедит их. Впрочем, я еще раз попробую.
40
Все оставалось по-прежнему. Советские пленные так и жили под открытым небом без всякой помощи, мучились днем в лучах солнца или под дождем и даже ливнем, ночью дрожали.
В больницу прибывали раненые немцы. Но у одного крестьянина из ближайшей деревни, привезенного в Касплю и размещенного в больнице, выявился сыпной тиф. И все немцы были переселены в наспех устроенный госпиталь возле школы. Корнелиус Ланг тут же отказался от услуг Пелагии, Анны; нянечками взяли двух других касплянок. Кроме того, появился немецкий медбрат. Анна была рада. Лечить этих пришельцев, когда поблизости мучаются и погибают за колючей проволокой соотечественники, ей не хотелось. Тем более что вели они себя довольно развязно, могли хлопнуть по заднице, схватить за руку под ржанье молодых глоток. И только Пален их окорачивал, да Корнелиус Ланг, если оказывался поблизости.
Новый госпиталь устраивали в хатах возле школы и в больших брезентовых палатках маскировочной расцветки. Подогнали туда зеленый автобус с крестами, санитарные бронетранспортеры для эвакуации раненых, машину-амбулаторию тоже с красными крестами в белом круге.
Палену не хотелось уходить из больницы, он говорил, что видя Анну, избавляется от головных болей и головокружения. Но пришлось подчиниться, хотя он уже был готов уехать в Смоленск, только ожидал попутного транспорта.
По селу пронеслись первые слухи о партизанах. Еще бы, ведь это была, так сказать, южная опушка великого Оковского леса. До него – рукой подать. И сразу начинаются дебри и непроходимые болота. Вот где-то среди них и обосновывались эти отряды сбежавших из плена красноармейцев, деревенских мужиков и парней, не мобилизованных по тем или иным причинам, подростков…
А среди полицаев возле управы Аня однажды увидела своего однокашника Леву Смарокова. Он ее тоже заметил и перестал смеяться вместе с остальными над какой-то шуткой, нахмурился, глубоко затягиваясь сигаретой, опустил голову… но потом поднял ее и прямо взглянул на Аню. Она отвернулась и пошла дальше. Позади послышались шаги.
– Ань!
Она приостановилась, обернулась. Смароков подходил к ней. На нем был темный пиджак с белой повязкой на рукаве, брюки, разбитые башмаки. На голове замусоленная кепка. Серо-синие глаза глядели пронзительно. По Ане он вздыхал со школьной парты. Да чем-то не нравился ей. Хотя – всем пригож. И смышлен. Даже напоминал какого-то древнерусского то ли витязя, то ли писца… Ему бы еще бородку отпустить.
– Привет, – проговорил он, приближаясь, – давненько не виделись…
Она ему кивнула.
– Ты как? – спрашивал он, несколько смущенно взглядывая на нее исподлобья.
– Не подходи близко-то, – остерегла его Анна, выставляя ладонь.
Краска тут же бросилась в его тонкое лицо, глаза вспыхнули зеленовато.
– У нас сыпняк, не слыхал? – спросила она.
– А-а… – Он перевел дух и улыбнулся. – Да я не боюсь.
И поправил ремень винтовки.
– Ну, – сказала Анна, – этим-то оружием не справишься.
– Да вот… выдали… бельгийскую, – сказал Лева. – Отличная. – Он помолчал. – Значит, вы остались.
– Как и ты. Только мы и не могли никуда уехать, я валялась с воспалением.
– Ну… – хотел возразить Лева, но не стал и кивнул. – А я вернулся.
– Откуда?
– Под Рудней наш состав разбомбили… Кинулись в леса. Поплутали, а как вышли – увидели, что и впереди немец, и сзади, в Смоленске. Ну и кто куда пошел. Я – в Касплю. Гахович, учитель, предложил послужить. Ну… как предложил? Или – или. Или за колючку, мол, пойдешь, или… И кому будет польза? Вшей там кормить. А так я хоть старикам своим помогаю… Ладно, пока так. А там – посмотрим, – добавил он со значением и снова поправил ремень своей бельгийской винтовки. – Всегда ведь можно переиграть.
Аня ничего не отвечала.
От управы раздался свист. Лева оглянулся. Ему махнул рукой кто-то. И он попрощался и пошел. Обернулся.
– Патефон-то твой не сломался?
Аня ничего не ответила, только пожала плечами.
В пятницу ночью вдруг послышался гул самолета. Почему-то Аня сразу проснулась, хотя к этому уже все привыкли – к ночным полетам, грохоту техники на большаке. Но тут ей как будто шепнул кто… а что именно, она и не разобрала. Лежала в темноте и слушала этот нарастающий гул да лай собак по селу. Но, пожалуй, уже и не ночь была, в комнате можно было различить комод, шкаф, стол, накрытый скатертью, большие настенные часы, привезенные из Смоленска. Она всматривалась в лицо циферблата. Да, уже почти утро… И внезапно завыла несущаяся к земле бомба. За ней другая. И еще, еще. Раздались взрывы. Окна задребезжали, даже стол запрыгал. Послышалась запоздалая стрельба. Гул самолета удалялся. Лаяли собаки. Где-то кричали.
– Аня-а, – позвала мама.
Она зашлепала босыми ногами к окну, белея ночной рубашкой, как призрак.
– Господи, что там?.. Что разбомбили?.. Зачем?
Все-таки в последнее время село не бомбили, здесь разместились немцы.
Аня тоже подошла к окну.
– Зарево где-то около школы… – проговорила она.
Так и было. Бомбардировщик сбросил свой груз прямо на немецкий госпиталь.
Мама читала молитвы, благодаря Спиридона.
– Мама, за что ты его благодаришь? – не вытерпела Аня.
Пелагия взглянула на нее.
– За то, что госпиталь перенесли, за то, что доктор Ланг запретил к ним ходить… О, преблаженне святителю Спиридоне!.. Непрестанно возсылаю славу и благодарение! Ныне и присно и во веки веков.
Немецкий госпиталь был полностью разбомблен. На его месте зияли черные воронки. Вокруг валялись куски палаток, сгоревшие машины, бинты, сумки с крестами, покореженные койки, рваные носилки. Смотреть на это было страшно. В живых осталось не так много солдат и офицеров. И появились новые раненые. Полицаи согнали деревенских собирать останки и рыть могилы. Оставшихся в живых Ланг распорядился снова поместить в корпус больницы, предварительно все обработав там водой с хлоркой и выкинув все белье и все койки, а вместо этого просто постелив на пол охапки сена. На это сено и клали раненых. Анну снова призвали в немецкий корпус, потому что медбрат погиб. Она зорко вглядывалась в лица немцев с перевязанными головами, руками, выбитыми глазами, но Палена среди них не было. Значит, он сгинул. Рижский житель… Анна вспомнила рассказы Евграфа Васильевича Изуметнова о поездке попа Еремея да княжеского человека сотского Пантелея в Ригу для составления торгового договора с немцами. В тринадцатом веке… Или это уже Илья Жемчужный рассказывал?.. И еще историю касплянских стругов, которые по приказу царя рубили здесь, а потом, нагрузив пушками и солдатами, по Каспле отправили в Ригу же… И вот гость из Риги нашел здесь успокоение. Что бы сказал об этом Евграф Васильевич? Об этой бомбежке под утро… Аня не знала, жалко ли ей этих немцев из госпиталя. Палена, пожалуй, и жаль. Он был умен, странноват, тактичен.
Немцы обозлились. Они считали эту бомбежку партизанской акцией. Кто еще мог навести самолет? Кто указал точные координаты? Но как русские посмели бомбить госпиталь?
– Лютуют, – говорил Станислав Маркелыч, придя к Исачкиным. – Похватали кое-кого…
– Кого? – с тревогой спросила мама.
Станислав Маркелыч назвал троих касплянцев. Предполагают, что они связаны с партизанами. Хотя доказательств нет. У одного куда-то пропали сыновья, мол, не к партизанам ли подались? У другого – дочка, Тося. У третьего… его последнее время часто и видели около госпиталя.
– Теперь выбивают признания… Может статься и хуже.
– Это как же?
– Да обыкновенно. Они в Белоруссии уже так делают: за одного убитого партизанами немца берут десять русских.
– Куда берут?
Серые глаза Пелагии стали черны. Нос с горбинкой выступил сильнее. Она вся стала похожа на птицу, которая готова кинуться на защиту своих птенцов.
Станислав Маркелыч вздохнул, провел ладонью по седой щетине, погладил вислые усы.
– Известно, куда. На расстрел.
– Не может быть! – воскликнула Пелагия.
– Я тоже не сразу поверил, – раздумчиво сказал фельдшер. – Но потом… пораскинув мозгами… – он покрутил в воздухе толстыми сильными пальцами, – пришел к умозаключению: могут. Запросто. И вот почему. А потому что чем же они отличаются от нас? Разве не брали заложников в Гражданскую? – Он покачал лысеющей головой. – Брали. На Тамбовщине, когда там начались крестьянские бунты, хватали баб… Даже жёнок красноармейских офицеров, которые переметнулись к белым. И расстреливали. В Кронштадте. Никогда не рассказывал… Да теперь уж что? – Он махнул рукой. – У меня там двоюродный брат служил в РККА. Перешел якобы к белым после учиненных расстрелов за Урицкого. И тогда жену с пятнадцатилетней дочерью взяли да и к стенке. И в Москве то же самое было. Да и по всей России… Чуть что – брали священников, бывших царских офицеров да и стреляли в отместку. Да и с семьями тех, кто проходил в последние процессы, не церемонились: жен в лагеря, детей по колониям… То есть семьи оказывались в заложниках. Это свои своих. Русские русских. А что говорить о тех же немцах? Тем более с ихней брехней про унтерменшей.