– Но… это же чудовищно! – в сильном волнении выпалила Пелагия.
Станислав Маркелыч навел на нее треугольнички своих катарактных глаз, почесал большой нос, хотел что-то ответить, да не ответил, лишь пожевал губами.
Потом, уже собираясь выйти, все-таки сказал:
– Знаете ли, матушка, а может, так-то и есть, ну про унтерменшей. Но! – Тут он воздел указательный палец. – Других на белом свете и нету. Понимаете? Только унтерменши и обретаются на земле повсеместно. То есть… как это сказать, Аня? – Он повел глазами в сторону девушки.
– Цивилизация такая? – тут же нашлась Анна.
– Совершенно верно.
И он ушел.
Но через некоторое время мама сказала, что старик заговаривается, порет какую-то чушь, вот про человеческий род, а ты, Аня, ему поддакиваешь еще.
– Почему я поддакиваю?! – возмутилась Аня. – Когда это?
– А вот, мол, весь наш род людской, – напомнила мама.
– Ну а ты сама не видишь, что творится?
– Да он говорил, что немцы будут по десять человек убивать. Но ничего? И взятых для расследования выпустили.
Да, это было так. Немцы не смогли доказать, что бомбежка произошла по наводке. Бомбежка была под утро, летчик и сам мог видеть цель. Именно по красным крестам и бомбил. Остальные-то объекты в селе – поди разберись, где немцы, а где наши.
– Но я об этом долго думала, – продолжала мама. – И хотела бы спросить у фельдшера Станислава Маркелыча, спросить, а как же Христос, и его апостолы, и все святые? Спиридон?
– Что? – не могла взять в толк дочь.
– Ну они-то откуда к нам свалились? Из какой такой ци-ви-ли-за-ции?
Аня потерла виски.
– Мама… я не понимаю…
– Ты забыла, что фельдшер этот варшавский толковал? – удивилась мама.
– Что он толковал? О чем?..
– Об унтер… унтерах этих меньших… ну…
– Недочеловеках?
– Да. И это все – ложь, – убежденно заключила мама. – Преблаженный святитель Спиридон тому свидетель.
Ланг сумел получить машину с дезинфекционной камерой и душем, а также несколько ящиков специального мыла с какими-то добавками. Вши были бичом Каспли. И они-то и служили переносчиками тифа. Но благодаря стараниям Корнелиуса Ланга никто больше в больнице не заболел.
Касплянцы боролись со вшами кто как мог. Можно было видеть, как в том или ином дворе, в саду, в огороде хозяйка выколачивает одежду своей голой ребятни над корытом с водой. Одежду бросали в бочки, под которыми разводили огонь. Но вернее было это немецкое средство – камера-прожарка. И тогда некоторые применили этот способ: в железную бочку напихали завшивленную одежду и развели костер. Правда, не у всех этот опыт прошел успешно, кто-то остался без порток и рубах или с дырами в одежде.
У немцев можно было выменять их особое мыло, но за простой кусок мыла нужно было отдать десяток яиц или целый литр молока. А за мыло с веществом против вшей немцы накидывали еще пяток яиц и пол-литра.
А кроме мыла можно было ведь выменять и еду – хлеб, тушенку, и сигареты, и, главное, соль. Соли не было нигде. Пелагия брала топорик и выбивала из бочонка, в котором раньше и хранилась соль, по дощечке. С дощечки она соскабливала остатки соли. А потом откалывала от дощечки куски и просто бросала их в суп. Так что супы были с привкусом дуба, но хотя бы слегка солоноватые.
Корнелиус Ланг маме и Анне давал мыло. А вот другие хозяйки поступали так: подбирали мертвых, околевших от голода или подстреленных немцами и полицаями собак, выплюхивали внутренности в ведро, зажигали под ним огонь, добавляли туда золу и варили, пока масса не загустеет. Получалось какое-то древнее мыло. Вываривали и кости. А родители Ильи делали мыло из папоротника по рецепту бабы Марты – сушили папоротник, потом его сжигали, пепел собирали и замешивали из него тесто. Лепили шарики и высушивали. Получалось странное мыло, не оставлявшее запаха и очень чисто стиравшее все.
Аня нет-нет да и вспоминала их поездку на велосипедах, без соли, в Вержавск. И ей начинало казаться, что… все и случилось, потому что они заспорили. Из-за этого и не успели доехать до Вержавска. Хотя это было и не так. Но переубедить себя ей было все труднее. И в конце концов у нее вообще появилось чувство вины… За что? Перед кем? За то, что они не попали в Вержавск. И перед всеми, перед всеми.
Мир изменился. Аня это понимала. И с миром изменилось что-то в ней. Это было очень странно. Восприятие всего как-то надломилось, что ли. Все было как стекло в трещинах, и сквозь эти трещины могло проникнуть нечто невообразимое. Этого проникновения она теперь всегда боялась и ожидала.
Хотя – что такое невообразимое? Разве трудно вообразить этих немцев в касках, с автоматами, на мотоциклах? В каких-то кинофильмах были похожие. И на рисунках в журналах…
А вот виселицу со стариком, женщиной и парнишкой в Каспле? Нет, это уже было что-то запредельное. Или эти полицаи, тот же Лёвка Смароков. Или разбомбленный госпиталь. Эта гарь, кровь, грязь и сочились сквозь трещины в стекле… или не в стекле… а в воздухе остекленевшем, как чей-то бессмысленный взгляд, то есть глаз…
Треснувший глаз ей и мерещился. И ночью начиналась морока: будто у нее такие глаза и есть, треснувшие, истекающие грязью, гноем, и она пытается вычистить их, засовывает в трещины ватку, проталкивает их спичкой.
Теперь никогда не проходило чувство голода. Есть всегда хотелось. И досыта поесть никак не получалось. И она с трудом удерживалась, отправляясь к старикам Тамарки Морозович, от того, чтобы не съесть самой хлеб, завернутый в тряпицу, и несколько кусочков сахара.
Старики однажды сказали ей, что приходили два парня, ну из этих, новых полицейских, смотрели документы, все переписывали. Зачем это? И детей переписали. Не хотят ли их куда-то отправить?
– Куда? – переспросила Анна.
– В Германию, – отвечала Ася, маленькая желтая старушка с большими ушами и крупными черными глазами.
На что Елизар, старик с высоким лбом, покрытым тонкими и какими-то трепетными морщинами, с седыми густыми бровями, концы которых закручивались крыльями к вискам, и длинным узким носом, зашелся хриплым каркающим смехом:
– Кому там нужны эти твои мазурики, Аська? Германия культурная страна, а у них, погляди, сопли – как вожжи по грязным рубашкам.
Анна надеялась получить какую-нибудь весточку от Тамары. Но как могло попасть хоть к ней, хоть к Морозовичам письмо, если Тамара служила медсестрой в какой-то советской части?
Сестры и братья Тамары окружали Анну с улыбками, теребили ее, расспрашивали о делах в больнице, о раненых немцах.
Маме не по душе были эти ее походы к Морозовичам. Узнав, что дочь снова навещала их, она хмурилась, ноздри ее носа с горбинкой дрожали, губы сжимались. Она едва сдерживалась, но после одного объяснения на этот счет, все-таки ничего не говорила: тогда в ответ на ее упреки и предостережения Анна выпалила, что если это будет продолжаться, она вообще уйдет! «Куда?» – растерянно спросила мама. «В лес!» – выпалила Анна. И с тех пор мама присмирела.
Но около двадцати касплян действительно были отправлены в Германию с детьми. Говорили, что уехали они добровольно. Может, и так. На управе, на школе и даже на больнице висели плакаты на русском языке с изображенными довольными работниками на приусадебном участке, в цеху:
«Мы едем работать в Германию за мир и лучшее будущее. С приобретенными знаниями, вернувшись на родину, ты всегда найдешь хорошее место!»
«Победа, труд, строительство! Таков лозунг Европы в ее борьбе против большевизма и мирового жидовства!»
А один плакат был почему-то на украинском языке:
«Працюючи в Нiмеччинi, ти обороняэш твою Батькiвщину. Iдь до Нiмеччини!»
И на нем токарь что-то точил на станке со снопом искр, а выше стоял немецкий солдат с автоматом и в каске, как бы оборонявший труд этого рабочего в защитных очках.
Эти плакаты возбуждали любопытство, казались какими-то окнами благоденствия и чистоты в этом мире ожесточения, голода, бомбежек, мыла из собачьих потрохов и вшей, сыплющихся из рваной одежонки детей в грязное корыто. Даже немецкий солдат на плакате был каким-то другим, в самом деле защитником, а не держимордой с закатанными рукавами с его «матка, млеко, яйко!».
Хотя ведь такими же были и советские плакаты, да и фильмы, ну взять тот же «Светлый путь» с Орловой, игравшей полуграмотную домработницу, ставшую стахановкой и депутаткой, или «Бабы» про колхозниц Приволжья… Посмотришь такое кино – и выходишь из клуба и не можешь в себя прийти: где же оно, это все… такое чудное, доброе, искристое, будто шампанское. Уж не говоря о «Веселых ребятах», это все-таки комедия.
Ну кино на то и кино, конечно…
А что, если бы сняли фильм про Касплю? Довоенную, разумеется. Жизнь нелегкая колхозная, грязные промозглые осенние недели, зима с дымами над домами, раньше – выселение кулаков, сброс колоколов с колокольни, митинги… Серо, скучно, страшненько. Но тут является главный герой с пшеничными усами и русыми вихрами, с грустной немного, но какой-то чистой пленительной улыбкой – шкраб Евграф Васильевич Изуметнов. И все полнится чем-то неизъяснимым: путь из варяг в греки, струги, корчаги, дирхемы, таинственные древности и экспедиция в невиданный город Вержавск. И оказывается, село на самом краю великого летописного леса Оковского стоит, леса, полного легенд, сказок.
Сюда же – и плавание на лодке в Горбуны с Сенькой, Ильей к бабе Марте Берёсте.
Ведь можно было бы, так сказать, оживить ее сказки, представить все в лицах, костюмах, как в кино «Василиса Прекрасная» с этой бесподобной Бабой-ягой, которую играет актер Милляр, или «По щучьему велению», где этот Милляр уже играл царя Гороха.
Смешно, конечно, но Аня с большим удовольствием смотрела эти картины. Да и не только она, но и Тамара? и другие взрослые знакомые? и даже старики. Эти фильмы для всех. Вот и по какой-нибудь сказке бабы Марты можно было бы кино снять.