– Verrückt bist?!
Тот взглянул на него широко раскрытыми зелеными глазами и спросил:
– Gehackter Kohl mit Senfvinaigrette?
– Beruhigen Sie sich oder Sie verletzen sich selbst, – ответил Ланг и, обернувшись к фельдшеру, спросил, была ли сделана противошоковая блокада, как поняла Анна.
Станислав Маркелыч ответил, что новокаина больше нету. Ланг тут же велел приготовить противошоковый раствор. Фельдшер перевел Анне:
– Водный раствор спирта, глюкозы и брома!
Она уже делала его и быстро все приготовила и потом медленно ввела раствор шприцем. Возница еще что-то бормотал, потом успокоился. Ланг был зол, из глубин его глаз пыхали серые молнии.
– Barbaren!
Варвары, поняла Анна.
– Partisanen!
Партизаны…
– Das ist nicht fair! – продолжал Ланг, сцепляя руки и хрустя костяшками пальцев.
Фельдшер помалкивал. А потом ворчал:
– Нечестная, говорит, война такая партизанская, варварство.
– А влезть в мирную страну, все пожечь, разворотить, это честно? – тихо спрашивала Анна.
– В ту первую войну и впрямь не было такого, – бормотал фельдшер. – Мирное население не лезло… И дрались военные с военными.
– И не победили, – сказала Анна. – А Наполеона побили, потому как и мирное население участвовало.
– Правду сказать, – молвил негромко фельдшер сквозь прокуренные желтоватые свои усы, – и далёко немец в тот раз не вклинился… Но все ж таки есть в этом смысл: воюют только солдаты, а не бабы и деды с мальцами. Это как на ристалище: бились рыцари… А теперь они устроят…
Немцы обозлились. На улицах покрикивали на всех, чуть что – передергивали затворы и стреляли в воздух или даже над головами. Правда, комендант быстро это запретил, чтобы не вносить сумятицу и неясность. По списку, представленному Машуком, взяли две семьи коммунистов и работников райкома. Село замерло в ожидании казни. Но скоро команда полицаев и немцев, отправившаяся в лес, вернулась с двумя избитыми мужиками и пареньком. Это были партизаны, как говорили. Теперь уже всех касплянцев согнали смотреть на казнь. Гахович произнес речь.
– Жители села Каспля! Свободный мир, который нам помогает строить великая Германия, под угрозой. Мы с вами должны это понять. Нашему делу хотят помешать. Кто? Вот они! – И он указал на стоявших в стороне под охраной полицаев троих с заплывшими от ударов глазами. – Это обыкновенные бандиты. Они подрывают мосты, жгут хлеб, стреляют из-за угла, рядясь в мирных граждан и тем самым заставляя нас подозревать в любом из вас бандита. Они действуют в полном соответствии с требованием Сталина оставлять выжженную землю, если приходится отступать. Но разве виноваты вы, что армия жидов и большевиков не может защитить нивы и дома и трусливо пасует перед мощью немецкого оружия?
Ветер гнал по небу рваные осенние облака, каркали вороны, взлаивали собаки. Народ молча внимал смуглому высокому статному учителю Гаховичу в начищенных сапогах, темном добротном укороченном пальто, препоясанном портупеей с кобурой.
– Так почему же жид и большевик хотят вас лишить хлеба, вашей скотины, пастбищ? Виноват жид и большевик, а страдаете – вы, крестьяне этой земли. То, что жид и большевик не успел, убегая перед немецким солдатом, порушить и пожечь, они велели порушить и пожечь своим бандитам. И вот они здесь. Спросите их, а как же мы, как же нам здесь жить на выжженной земле?
– А что они сожгли? – вдруг раздался из толпы крик.
Гахович вытянул шею, высматривая крикнувшего. То же и полицаи.
– Они сжигают вашу мирную жизнь своими преступными действиями! – крикнул Гахович.
Комендант в шинели с темным воротником и двумя рядами блестящих пуговиц, в высокой фуражке, препоясанный портупеей с кобурой, нетерпеливо взмахнул рукой в перчатке, и Гахович осекся. Комендант что-то сказал. И обер-лейтенант отдал команду полицаям.
– Давай, пошли! – крикнули троим обреченным.
И они направились к виселице. Поперечина одним концом покоилась на развилке старого вяза, а другим – между двух столбов, скрещенных в виде буквы Х. К балке были привязаны три петли. Под ними стояли три пустые железные бочки. Два немецких бодрых солдата схватились за веревки и повисли на них, раскачиваясь. Потом один из них повисел и на третьей петле и соскочил на землю. Оба улыбались. Веревки были крепкими.
Аня закрыла глаза. Последнее, что она успела заметить, это было светлое лицо с расписными глазами Лёвки Смарокова. Она не хотела идти сюда, но полицаи, пришедшие к ним в дом, были неумолимы и говорили, что сам Гахович приказал проследить, чтобы Исачкины были на мероприятии. Это было странно, вот эти их реплики… Хотя и остальных касплян сюда согнали почти всех. Даже стариков Морозовичей вынудили приплестись.
И вмиг все абсолютно стихло, покашливанье, шмыганье, дыхание – толпа онемела… И что-то случилось. Будто ржавый колокол трижды ударил, и какой-то хруст раздался в воздухе. И словно в небе что-то надломилось.
…Послышался всеобщий вздох.
Кто-то тихо захныкал.
Какая-то баба сказала: «Ох, боженьки…»
Народ задвигался, зачавкал осенней грязью под ногами. И как будто все закачалось, – толпа, и небо, и крона вяза. И Анна почувствовала тошноту, сгорбилась, повернулась, не открывая глаз.
– Анечка, – позвала ее мама, догоняя, обнимая.
Анна шла как пьяная. Да и остальные бабы, дети и старики. Все двигались неловко, спотыкаясь, толкаясь.
Дома Аня рухнула на стул и, уронив голову на стол, заплакала.
– Анечка, дочка, – пыталась ее успокоить мама. – Ну… ну… Это война, война, наказание Божье…
– К-какое наказание?.. – всхлипывая, спрашивала девушка. – За… что?
– А вот за все, за все, доченька, за все, что мы натворили.
– Что мы… с тобой натворили?..
– И мы, и батюшка, и все. Открыли сердца дьяволу.
Тягостное чувство не исчезло ни утром, ни на следующий день. Как будто какая-то опухоль давила на сознание, и эта опухоль тяжким свинцовым облаком нависала над селом, и нельзя было от нее избавиться. Страдание не сходило с лиц касплян. Только еще малые дети и могли как-то ускользать словно бы в другое измерение, даже веселились, играли во что-то… как неразумные щенята. Анне и самой хотелось того же – уйти куда-то, спрятаться, сесть снова в лодку с Сенькой и Ильей и уплыть к бабе Марте с ее сказками или в другую сторону, вниз по реке, к Вержавску… Ей даже иногда казалось, что если бы они в тот злосчастный день сумели, ничего не слыша, достигнуть Вержавска, то и случилось бы нечто невообразимое, некое чудо… Как будто они и смогли бы тогда укрыться в древних стенах от этого кровавого морока.
«Лимонарь» поминал Илья. Анна теперь тоже вспомнила это слово, пошла к книжной полке, взяла словарь Брокгауза и Ефрона, у них был малый словарь, четыре тома, а не восемьдесят шесть, как в полном. И нашла статью, но, правда, очень короткую:
«Лимонарь, (греч. „луг, пажить“), популярн. средневеков. сборник душеполезных рассказов, соч. И. Мосха (умер в 622 г.), неск. перевод. на русск. яз.».
А, так это же «Синайский патерик»… У них где-то были эти рассказы монаха Иоанна Мосха. Отец Роман наказывал ей читать эти рассказы о странствиях монаха по Палестине, вокруг Мертвого моря, в Египте, о святых отшельниках, живших там в пещерах и хижинах. Но в детстве эти истории показались ей скучными. Вот она и совсем забыла этот «Лимонарь». А сейчас не могла найти книжку. Спросила у мамы Пелагии. Та пожала плечами.
– Наверное, отец кому-то дал почитать. Или ты сама. Ты же раздавала книжки Илье, Сеньке, Тамаре. И они не возвращали.
– Возвращали. Сеня, даже перед тем как уехать на шахты, все мне привез, несколько журналов с Беляевым.
– А Пален – нет, – проговорила мама тихо.
В памяти у Ани сразу полыхнуло зарево предутренней бомбежки госпиталя.
– Молись, Аня, и тебе будет легче. – Мама вздохнула. – И об этом Палене молись.
Аня хотела ответить: «Никогда», – но промолчала. Она с удивлением разглядывала полки с книгами, журналами. Здесь были книги Толстого, Достоевского, Ремизова, Жюль Верна, Диккенса, Клода Фаррера «Прогулка по Дальнему Востоку», ее любил Сенька, книгу французского военного моряка, стихи Пушкина, Некрасова, «Потаенный сад» и «В гостях у журавлей» Клычкова, стихи Клюева «Медный кит», «Избяные песни», Кольцова, «Ржаное солнце» Петра Орешина; еженедельное издание по средам и субботам Императорского общества истории и древностей Российских «Мой досуг, или Уединение»; а также труды историка С. М. Соловьева, философов Лосского, Флоренского, Эрна, Булгакова, Вл. Соловьева; «Часовник», «Златоуст», «Духовный алфавит», «Жития святых», «Канонник», «Минея», «Четьи-минеи», «Требник»; «Жизнь и труды св. апостола Павла»; «Очерк жизнеописания Филарета митрополита Московского и Коломенского»; «Первые дни христианства» Ф. В. Фаррара. И еще книги медицинские, конечно: «Рефлексы головного мозга» и «Физиология нервной системы» Сеченова и многое другое.
Перебирая эти книги, Аня испытывала тоску и странное успокоение. В книгах было прошлое, ее прошлое – отрочество, детство. Открывая ту или иную книгу, она вдруг слышала какой-то звук солнечного дня, крик петуха или голос иволги в саду, или чувствовала аромат яблока, дерева, цветка, или видела густую синь рождественского неба; явственно ощущала присутствие отца, он был главным хранителем этого книжного мира, его проводником, апостолом… Из книги могла выпасть закладка в виде травинки, пера, соломинки, полоски материи, – вот из этой голубой материи мама шила ей платье для выпускного вечера в школе. А из этой желто-зеленой – платок для посещения собора уже в Смоленске, когда Аня училась там в медучилище… Время пряталось в книгах. Страницы книг были пропитаны запахами того или иного времени. И в них хотелось зарыться, нырнуть, как в волны, и исчезнуть.
Одолевало и удивление: как эти книги здесь стоят, когда по всему миру и по стране грохочет война. И этот дом, крепкий и удобный, с большой теплой печкой, и сад с беседкой, огород – все цело…