– Эх, Анька! У немца – программа. Ферштейн? Программа для всех частей света. Они всё переустраивают. Европу, Африку, всё. И для нас имеется план «Ост». Все будет теперь по-другому. Еврейских людей промеж наших не будет. И цыганов там. Одни только русичи.
– А куда же их? – тихо спросила Анна.
– Увезут. Может, в Смоленск, а может, и сразу прямо… куда-то, ну им виднее куда, по плану «Ост». Нас-то в подробности не ввели еще. Вот тогда и в дом свой вернетесь. А пока, – он набрал воздуху в легкие, – айда к нам, переселяйтесь. У нас с батей хоть и не барские хоромы, как у вас, а места хватит. Проживем, как говорится. В тесноте, да не в обиде. И все свои, русские. А то здесь у вас дыхнуть невозможно из-за пархатых. У нас заживем, Ань… – Смароков протянул руку и положил ладонь на плечо Анны, она отодвинулась.
– Это все противозаконно, – сказала она.
Смароков усмехнулся:
– Какие еще законы?..
– Ну, раз новый порядок.
Смароков кашлянул в кулак.
– Законы военного времени суровы. А вы… зря ты с ними якшалась. Это еще и как сказать? Воспитание. Ну, урок другим. Ферштейн? Вон, у Миншагина давно уже закручены гайки. Удостоверения личности им не выдают. Жидовинам запрещено вообще калякать с другими людьми. И они обязаны носить такие знаки, круги на груди, желтые, как уши ужа. Чтоб сразу было понятно, кто он есть такой. Хотя уж, он как раз существо-то безобидное, а?
– Тебя евреи обижали? – спросила Анна.
– Левинсон покойницу мамку такой изобразил, что она в слезах пришла. Батька ту карточку взял и пошел разбираться. Карточку порвал, деньги требовал, да если в мошну к жиду копейка попала – не достанешь, как в жерло вулкана улетело. А за карточки он драл о-го-го! Неспроста же его хотели кулачить, да потом отпустили, у них же в Смоленске в верхах своя рука. Как и всюду. Хоть и в Москве. Но теперь кончилось их время, как писал товарищ Маяковский, слазь!
– Это вообще не про евреев, – с досадой поправила его Анна.
– Аня, – задушевно сказал Лёвка, – ты всегда была лучшей в школе, и стихи, и задачки, давала списывать. Еще бы! Батька – батюшка. Книг – вон сколько, библиотека целая под потолок. А мы книги перевезем, – продолжал он деловито. – Это мигом, ребят позову, подводу выпишу в управе, все ваше барахлишко передислоцируем, так сказать… А там – и загуляем, – добавил он загадочно.
– Какая уж тут гульба, – молвила Анна.
– Не, но справим новоселье, как полагается, гуся зарежем, самогоночки подгоним. По нашему русскому обычаю, а то как же? Вы же всё с Адмиралом разводили тары-бары про старину, Сенька Дерюга, Ильюха Жемчужный. Этот город… как его? Ну куда нас шкраб Евграф-то потащил?
– Вержавск, – чуть слышно ответила Анна.
– Именно! Хм, выдумщик он был… Где сейчас? Может, освободили? Немцы из тюрем сидельцев выпускают, из лагерей. И батюшку твоего, если захватят тот лагерь, отпустят. Он же от коммунистов пострадавший. Они таких привечают. Да уже Вязьму-то взяли. Слышно, там тьма наших войск в котел попала. Только Сталин как кур во щи никак не угодит. Так что твой батюшка, может, уже и на воле. А немец и церквы открывает. Вон, говорят, в Смоленске тот Миншагин в соборе снова службу завел. Придет батюшка, и у нас тут все организуется. Да, Аня? – Он шагнул к ней, протянул руку и погладил ее по щеке.
– Лёвка, перестань, – сказала Анна, отстраняясь.
– Ч-ч, ну чего? Чего, ровно норовистая… – Он хотел продолжить, но вовремя кашлянул в кулак. – Ладно, Ань. Не куксись. Все устроится. Спасем вас из жидовского логова. Завтра, значит, у Гаховича прошу ребят и в управе выписываю подводу. Хватит одной? Или две? Ай, лучше две. Книг-то тьма. Потом иконы, сундуки. – Глаза Смарокова блеснули из-под шляпы в темноте.
– Ничего не надо, – устало произнесла Анна.
– Как это не надо?!
– Мы не поедем к тебе.
Смароков замолчал, всматриваясь в девушку. Она поднималась по крыльцу.
– А это мы еще посмотрим, – твердо проговорил он ей вдогонку. – Знаешь, как говорится, кто в реку влез, тот знает брод.
Спать в переполненном доме было просто невозможно. Плакали малые дети, все ворочались, храпели, постанывали. Пройти ночью по дому было нельзя, все лежали на полу. В сенях тоже спали, а буржуйка быстро прогорала, и воздух делался сырым и стылым.
Утром Аня с Пелагией, спотыкаясь, шли в больницу. Пелагия все выпытывала у дочери, зачем ее вызывал вчера Смароков, что ему было нужно? Анна отнекивалась, не хотела отвечать.
Встретивший их в больнице Станислав Маркелыч поразился их виду:
– Да что это с вами такое? На вас лица нету-с. Матушка? Аня?
– Станислав Маркелыч, мы пропадаем, – тихо, но внятно ответила Пелагия.
– То есть как это?
– Нам негде жить!
– Позвольте… помилуйте-с… – забормотал фельдшер, растерянно переводя с одной на другую катарактные глаза.
И Пелагия все ему рассказала. Выслушав ее, Станислав Маркелыч не раздумывал ни секунды:
– В сих обстоятельствах может быть лишь одно верное решение: переезд.
Аня вздрогнула и побледнела.
– Да-с!
– Куда, Станислав Маркелыч?! – спросила-воскликнула в сердцах Пелагия.
– Да как же-с? – отозвался Станислав Маркелыч, прижимая руки к груди. – Ко мне. Милости прошу.
Анна с Пелагией уставились на старика, на его обрюзгшие, плохо выбритые – чего ранее никогда не бывало, серые щеки, вислые седые усы, треугольнички глаз.
– Но… как же это, Станислав Маркелыч, дорогой… – залепетала Пелагия. – Вы же одиночка известный, бобыль, анахорет в своем роде, как говорится… Мы же нарушим и стесним…
– Не нарушите и не стесните! – ответил фельдшер, махнув рукой. – Перестаньте, пожалуйста. Что за китайские церемонии. Разве мы не односельчане? Не медики? Все решено. Истребую через Ланга подводу, людей. Нет, людей мы сами найдем, матушка. Всё перевезем, не волнуйтесь, и книги, конечно же.
Пелагия взглянула на дочь. Та молча смотрела на старика, и в ее глазах стояли слезы.
Но под присмотром полицаев книги уже перенесли в мешках евреи, томившиеся в доме Исачкиных. Они это сделали по распоряжению Гаховича, чтобы освободить больше места. Книги и книжные полки сложили на чердаке. Туда же затащили и одежду из шкафа, а шкаф разбили на дрова. Тумбочки, этажерку и еще кое-какую мебель вынесли в сад и затолкали все кое-как в беседку. По углам сада и огорода евреи под присмотром полицаев вкопали столбы. Пока сооружение ограды на этом закончилось. Ждали, когда подвезут другие столбы.
Корнелиус Ланг обратился в управу с просьбой о подводе, и сначала ему обещали предоставить подводу уже после обеда, но так и не прислали ничего. А Станислав Маркелыч уже собрал выздоравливающих мужчин, двоих русских и одного, как ни странно, немца, юркого кучерявого Йонаса Вайнера. А подводы все не было. В управу пошла Пелагия. Вернулась она с опечаленным лицом. Подводу сегодня так и не дали, обещали завтра.
– …Но все ж таки вы сегодня же приходите ко мне, – сказал он Пелагии и Анне.
И в свой дом они не пошли после работы, так как не успели бы до комендантского часа собрать хоть какие-то вещи и переселиться к фельдшеру, а отправились в сторону озера, где в конце улицы Заречной жил Станислав Маркелыч.
45
Шли уже в сумерках, под ногами чавкала осенняя грязь. Слева за домами тянулись перелески, а впереди смутно лежала серая чаша озера. Оттуда налетал пронизывающий ветер. Казалось, что они идут куда-то на край земли. Навстречу им катили немцы на мотоцикле. Мотоцикл шел юзом по грязи, расплескивал лужи. Увидев Станислава Маркелыча со спутницами, немцы заулыбались.
– Medizinmann! – воскликнул один.
Они проехали мимо, и, провожая их взглядом, Станислав Маркелыч пробурчал:
– Ежели б я был знахарем-колдуном, то превратил бы вас в… в… – Он обернулся к Пелагии и Анне. – В кого же?
– В тараканов, – подсказала Анна.
– Да, в знатных породистых пруссаков! Истинных, как говорится, арийцев.
Мама тревожно оглядывалась.
– Станислав Маркелыч, ради бога… – попросила она.
Где-то далеко за озером прогудел в небе самолет.
На Анну вдруг накатило необыкновенное крылатое чувство легкости, она засмеялась непринужденно, кажется, впервые после того, как заболела.
– Тише, – снова попросила мама.
– А может, это Сенька? – спросила девушка беспечно. – Сенька Дерюжные Крылья!
– Не исключено-с, – отозвался фельдшер.
– Ах, надо было ведь всех предупредить, – спохватилась Анна. – Что они подумают? Будут ждать, тревожиться.
– От этих треволнений все давно уже отупели, – сказала мама.
– Нет, будут ждать девочки…
– Будьте покойны, – хрипло произнес Станислав Маркелыч, – я позаботился об этом. Послал упредить их.
– Кого?
– Мальца Гаврилиных. Он приносил Матрене гостинец.
Ветер с озера дул сильнее, деревья слева грубо шумели голыми ветвями, потрескивали. Все окна, как обычно с наступлением вечера, уже были затемнены по требованию коменданта. И это было странно. Черные окна. На привязях лаяли собаки. Это было тоже одним из требований: держать собак на привязи. И кошек не выпускать. Заметив кошку или собаку на улице, немцы сразу хватались за винтовки и пистолеты. Они больше всего боялись тифа и бешенства русских собак.
Над озером плыли чернильные тучи и светлые облака.
– К снегу, что ли?.. – бормотал фельдшер.
Дом его стоял в самом конце улицы, уже на высоком берегу озера. У Станислава Маркелыча был маленький огород, сад. На огороде он выращивал закуску, как он сам говорил: чеснок, лук, укроп. Фельдшер не любил эту возню на земле. А вот за садом ухаживал, прививал яблони, обрезал старые ветви, окапывал, удобрял. И у него были самые вкусные яблоки на селе, это все знали, особенно мальчишки. Впрочем, и охранять сад от их набегов ему было некогда. Эту добровольную обузу взяла на себя сердобольная соседка. Селяне смеялись над ее луженой глоткой, а дети ее боялись. У нее и прозвище такое было: Медные Трубы. От ее крика в ужасе с деревьев шарахались вороны, галки, скворцы, а собаки сразу поднимали яростный брех от края до края села.