Здесь все происходило быстро. Еще утром товарищ прикуривает от твоей папиросы, шутит, а в обед его место за столом уже пусто. И техники принесли полмешка того, что утром было человеком с именем, своими заботами, помыслами.
Ну и конечно, появившиеся в этой стихии акулы с вертящимися крестами, сделали эту дань просто огромной.
В эскадрилье, с которой Арсений начинал войну, только он остался в небе, да один летчик, Иван Свадницкий, убыл в тыл инвалидом. Все остальные исчезли. Они исчезали один за другим, и не всех удавалось найти. Может быть, те двое, чьи тела так и не были обнаружены, оказались в плену или сумели пробраться к партизанам?
Смерть здесь все же сулила надежду.
И Арсений смирился с ней. Однажды ему стало ясно, что как раз это и дает ни с чем не сравнимое чувство свободы.
Хотя порой и случались приступы оголтелой любви к жизни. И цепкий страх сковывал его волю. Он слишком хорошо знал, во что в мгновенье ока может превратиться его тело. Омерзительный хаос жил, костей, кишок, мозга был скреплен и закрыт совсем тонкой оболочкой.
Очень часто человек вообще представлялся ему капелькой в небе среди иссушающих и все пронзающих лучей смертоносного солнца. И дух захватывало оттого, что эта капелька скользит меж лучей, лавируя, падая и снова взлетая, движется, повинуясь приказу достичь цели, выполнить задачу. Пульсирующая капелька крови среди железа и огня.
Арсения вело какое-то наитие. Он умудрялся приземляться с разбитым хвостовым оперением и перебитыми почти напрочь тросами рулей управления, – они держались буквально на нескольких металлических жилках. Крыло охватывал огонь, но ему удавалось скользящим полетом сбить пламя. Однажды пуля пробила радиатор, но и тогда ему посчастливилось сесть на поле, набрав целую кабину спелых пшеничных колосьев. Зерна были в его волосах, даже в ушах. Он пал на это поле как некий молотильный аппарат. И только ударился о передний защитный щиток и разбил лоб и нос. Зашиваться было некогда, немец тогда изо всех сил катил на Москву, чтобы повторить быстрее маневр ненавистного ему француза образца тысяча восемьсот двенадцатого года, а там и посрамить Наполеона и взять всю Россию, и Арсений продолжал летать с перевязанной головой и залепленным пластырем сломанным носом. Нос стал чуть кривым и с горбинкой. Рана на лбу зажила неровно и уродливо, он долго не мог привыкнуть, намыливая помазок и готовясь к бритью и взглядывая в зеркало, к тому, что над бровями как будто прилипло что-то, какой-то узкий листок, вот, есть такие листки у ивы, длинные и с изнанки светлые, как серебро. И он всегда проводил рукой по лбу… Но этот листок оставался.
Самоедов, просвещенный белорус, говорил, что можно сделать восстановительную операцию, устранить рубец и выпрямить нос. Зря, что ли, нарком пищевой промышленности Анастас Микоян издал приказ «Об утверждении положения об Институте косметики и гигиены Главпарфюмерпрома»? Ну тут, конечно, все стали смеяться над «парфюмерпромом» и над самим Самоедовым, большим чистюлей, он никогда не вылетит в грязном подворотничке, небритый и не благоухающий одеколоном.
Сколько шуток посыпалось на голову Перца, да и Арсению досталось. Целый сноп, будто они задели сигнальные мины.
Да Арсений и не воспринял всерьез слова Самоедова. Ерунда какая, он же не актер.
Так он и полковому врачу ответил, который однажды сказал то же самое, мол, пустяки, восстановительная челюстно-лицевая хирургия способна ликвидировать все эти дефекты. А насчет актера, кстати, не смотрел ли он фильм «Истребители»? Хотя там у героя была по-настоящему тяжелая ситуация, он ослеп, но… не стоит легкомысленно относиться к современной медицине.
Позже Арсений посмотрел этот фильм с Марком Бернесом, спевшим там впервые «Любимый город». Но удивил его не Бернес все же и не его слепота и избавление от нее, а главная, так сказать, пружина фильма: треугольник. Одноклассники, два парня и девчонка, дружили, похоже, как и они, Илья, Арсений и Анька. И между парнями разгорелось соперничество. Правда, они и служить попали в одну эскадрилью, оба были летчиками. Девушка выбирала-выбирала – и выбрала Марка Бернеса. Еще бы, он так задушевно спел «Любимый город»…
Арсений вспомнил и другой фильм с его участием, «Большая жизнь», фильм про шахтеров – но запел не «Спят курганы темные», песню, которую тоже исполнял Бернес, а другую – про коногона, которую пел актер Лаврентий Мосоха в том же фильме:
Гудки трево-о-жно загудели,
Народ бе-э-жит густой та-а-лпой,
А молодого коного-о-на
Несут с разбитой гэ-э-ловой…
Теперь он знал мотив этой песни, а когда-то, в Каспле, получив письмо от братьев с Донбасса со словами этой песни, распевал как бог на душу положит.
Прощай навеки, коренная,
Мне не увидеться с тобой.
Прощай, Маруся, ламповая,
И ты, товарищ стволовой, —
пел он в полную силу легких и голосовых связок над еловыми вершинами леса – все того же Оковского леса сказок бабы Марты, исторических рассказов Евграфа Изуметнова, леса отроческих мечтаний и любви. В этом лесу блуждают реки Волга, Двина и Днепр, бегут в разные стороны света – до морей теплых и холодных. Немцу и не снился такой простор. И он захотел его одолеть, стреножить, упаковать, повесить бирочки?
Арсений расхохотался. И с новой яростью продолжил петь:
Я был отважным конного-о-ном,
Родная маменька моя-а!
Меня уби-и-ло-а в темной ша-а-хте!
А ты осталася одна!
В темной шахте его и впрямь нет. Он жив и в небе. А Фофочка не одна, с ней дочка, односельчане. И еще, глядишь, Сенька Дерюжные Крылья вернется, пусть и с перебитым носом и покореженным лбом.
Слева осталось огромное озеро Охват в сосновых и еловых лесах. Еще немного – и вот уже сереют воды волжских озер. Здесь, как рассказывал Евграф, был волок с Волги на Западную Двину. Купцы шли на ладьях, полных восточными товарами, шелками, пряностями, с Каспия – переваливали в Охват и скатывались до Балтики. А иные сворачивали после Велижа на речку Касплю и по ней поднимались до села, а дальше волоком – в Днепр, в Смоленск и в Киев. Вот это размах! Как будто и они летали на крыльях. Размах истории и географии пьянил. Арсений теперь лучше понимал странноватого и нелепого шкраба Евграфа.
Но не понимал немца, совсем.
Что его заставило снова, как и почти тридцать годков назад, что его заставило поверить своему новому кайзеру? Новому Наполеону? Хоть он и ненавидит француза. Но, по сути, тот же Наполеон. И у того были победы в Европе и самая непобедимая и могущественная армия. И он жаждал овладеть этой империей лесов и мороза. И как изглодали морозы да леса его армаду. Оковский лес глядел медведем, медвежьей лапой и бил. Тут ведь и появились первые партизаны.
Но, конечно, пивной ганс думает, что он умнее и смелее жака-лягушатника и ужо задаст этим русским лесникам, приструнит их, заставит ходить по линеечке.
Приструнить это простор! Рассчитать этот лес! Да и сами русские цари его опасались. Не доверяют и нынешние… Ведь перед войной были ликвидированы партизанские базы, устроенные повсюду именно на случай войны. Арсений не знал, верить ли этим слухам. Однажды на аэродроме им довелось приютить партизан, улетавших лечиться на Большую землю. И один боец, потерявший обе ноги, говорил уверенно об этом. Вообще партизаны держались удивительно свободно, позволяли себе такие речи, за которые в Каспле Машук быстро укатал бы, законсервировал лет на десять или подвел под ВМН.
Про партизан рассказывали всякое. Были партизанские отряды, подчинявшиеся Москве, НКВД. Но были и те, что формировались сами по себе, это уже что-то вроде махновщины. В отряд собирались пожилые крестьяне, окруженцы и начинали действовать на свой страх и риск. Задача-то была ясна – бей фрица. Но если такой отряд пытались подчинить центру, не все командиры соглашались на это. Мужик вдруг почувствовал вольницу и не спешил следовать указаниям свыше.
Точно над озером и поселком Пено они с Самоедовым встретили ПС-84, выкрашенный в темный зеленый цвет сверху, а подбрюшье – в светло-зеленый. Помахали ему крыльями, взяли чуть выше и развернулись.
Теперь они шли на юг, точнее, на юго-запад. Лететь около получаса. Полчаса до Вержавска! Арсений невольно улыбнулся, поднес руку к перебитому носу и потер его, пригладил усы.
На лодках плыли-плыли – не доплыли. На велосипедах ехали-ехали – не доехали. Так вот, может, на ишачке дотрюхает? Говорила же Аня, что ей этот Вержавск мерещится уже каким-то Иерусалимом небесным. Следовательно, только на самолете туда и можно попасть.
Внизу все тянулся лес, лес, курчавый, зеленый, а то строго пирамидальный, черно-еловый; иногда лесной строй расступался и виднелись обширные поляны, то ли луга, то ли болота… Змеились речки, мелькали крошечные озера. А то показывались и крупные…
Пересекли дорогу – Торопецкий тракт. Дорога в воронках, по обочинам сгоревшая техника. Немец все же глубоко забрался в Оковский лес. Вышколенные откормленные солдаты вермахта пешком и на технике, по воздуху и на лыжах лезли сюда… Будто им медом здесь намазано. Лезут – и находят свой мед – лесную смерть в болотине, в речке, среди еловых корней. Ist besser, ja, ja. Лучше, да, да. Лучше, чем в Баварии. Надо было именно сюда залезть из какого-нибудь Ремшайда или Зальцбурга. Сюда, на реку… Туросну, думает он, переведя взгляд на карту.
А вскоре река впала в озеро Боровно.
Мало тебе, немец, твоих альпийских озер?
Через несколько минут слева вдали показался большой поселок Жарковский. Однофамилец. Этой зимой поселок был освобожден в ходе Торопецко-Холмской операции. Освободили и половину Велижа на Западной Двине, правобережную часть, и сейчас фронт проходит прямо по городу. А в Демидове немец. И оттуда могут прийти самолеты. Или из Смоленска.
Но пока… Арсений окидывает взглядом низкое серое небо. Пока никого не видно.