– Братья, – подсказал кто-то.
– Не-э-т, – возразил Арсений, качая головой. – Утка да петух с курицей.
Все уже захохотали.
– Ну, теперь там Коляда Никифор королем, – проговорил Лесничий, посасывая свою давно потухшую трубочку.
– Да! Неспроста, выходит, принял решение этой весной перенести штаб из Слободы в Корево, – сказал Гвоздивцев.
– Где ж сейчас этот шкраб ваш? – поинтересовался Лесничий.
Арсений нахмурился.
– Да кто его знает…
– Место там, конечно, ладное, – говорил Лесничий раздумчиво, – озера, речка поблизости, леса густые… Но до Демидова не так уж и далече. На нашем-то острове получше.
– Получше прятаться? – спросил Арсений.
Лесничий смотрел на него прямо.
– Наша тактика проста, – сказал Гвоздивцев, – удар и маневр в лесах.
– Как у тех скифов, – проговорил, не вынимая трубочки изо рта, Лесничий.
– Скифы в степях обитали, – возразил Арсений.
– Для них степь была как для нас лес, – ответил Прокоп Савельевич. – Налетят на своих резвых лошадках, напустят стрел, да и пырх! Ушли, растворились. Так они и били персиянское войско, пока то не поворотило восвояси. Воины Дария к такому не обвыкли. Им давай сражение. Считай, скифы были первыми партизанами. Немцу это не по нутру, как и Дарию. Или Наполеону. Ведь они нас считают за разбойников.
– Хотя в начале этого века в Гааге собрались мировые державы и порешили, что есть регулярные части, а есть иррегулярные, то есть добровольческие, ополченческие, – сказал Гвоздивцев. – Мы – ополченцы. А то, что приходится прятать оружие, знаки различия…
– Хитрость на войне никто не отменял, – подал голос одноглазый артиллерист Мурашкин.
– Верно, товарищ старшина, – одобрил Гвоздивцев.
– Да и кто величает нас разбойниками? – спросил Прокоп Савельевич. – Что германец вытворяет в деревнях?
Тут послышались голоса:
– Грабитель!
– Насильник!
– Зараза, мать его так.
– И мы будем хитрить и бить по-всякому германца, покуда не выдворим этого волка из овчарни, – спокойно сказал Лесничий.
– В нашей Конституции ясно записано: защита Отечества есть священный долг каждого, – напомнил Гвоздивцев.
– Это и без всяких конституций понятно, – отозвался Лесничий. – Таково право от рождения. Бить врага, ступившего хотя бы на клочок твоей земли. Ходи, германец, по своему фатерланду.
Люди согласно загудели.
Позже в землянке Гвоздивцев рассказывал Арсению о партизанских делах. Люди Лесничего выходили на подрывы мостов, поджоги управ, казни пособников. И действовали сами по себе, никому не подчиняясь, ни Коляде по прозванию Батя, ни Попову, смоленскому секретарю, пытавшемуся руководить партизанами из Москвы, ни Особой группе при наркоме внутренних дел, ни, наконец, созданному ЦШПД – Центральному штабу партизанского движения.
Рассказывал о лжепартизанах, то бишь – провокаторах. Они лютовали в деревнях, настраивая тем самым местных жителей против партизан, пытались устанавливать связи с настоящими партизанами. Это были хорошо обученные диверсанты. А наши кадры, смыслившие в партизанской войне, были выкошены… Последние базы, устроенные Стариновым и другими дальновидными командирами и учителями партизанской войны… – они были по всей стране. Все тридцатые годы создавались. Готовились кадры подрывников, диверсантов на случай войны. Закладка тайников была повсеместной… Сотни тонн провианта, оружия, боеприпасов, взрывчатки. И что? Все ликвидировали аккурат перед войной. А кадры… кадры партизанские и не знали, куда девать…
– Куда… куда… – Гвоздивцев, лежавший на нарах, сжимал и разжимал под головой свои большие кулаки. – Туда, куда Макар телят не гонял. – Он повернул голову к Арсению, сидевшему на своих нарах. – Там и твой шкраб?
Арсений удивленно хмыкнул. Как он догадался?
Гвоздивцев усмехнулся.
– На то я и начальник штаба, и бывший диверсант Старинова. Даже не спрашиваю за что. – Он помолчал. – А нас, партизан Старинова, уцелевших в этом обмолоте, и отправили в Испанию. Но мы и там выжили… Не все, но кто-то выжил и вернулся. Тут-то снова за нас взялись. Уже как за шпионов завербованных… Иногда и подумаешь ненароком, что если б не война… Но! – воскликнул он, вскидывая палец к низкому бревенчатому потолку. – Так и до пословицы «Кому война, а кому мать родна» докатиться можно. Война, которую затеял Адольф Людоедыч, людоедская и есть. Он против человечества бунтует, как будто смастерили его не во чреве фрау, а в каком-то другом месте. И сколько еще его подмастерья эти наломают костей, никто не ведает. Надо позвонки-то ему того… – проговорил он и, вынув руку из-под головы, как бы зажал в кулачище шею да и провернул кулак.
Рана на ноге хорошо заживала. Нинушка меняла мох, повязки. Скоро уже и мох не надо было подкладывать. Арсений заводил разговор о своем возвращении в полк с Гвоздивцевым, с Прокопом Савельевичем, но те отвечали, что путь неблизкий, и предлагали ему оставаться в отряде да и служить.
Арсений видел, как отправлялись на задания партизаны, по нескольку человек. Возвращение одной группы он тоже увидел. Пришли они поздно вечером, с осунувшимися лицами и какими-то задичалыми глазами. Одного партизана принесли на плащ-палатке, натянутой на две жерди. Лицо его было белым. Глаза огромно чернели. Он был ранен в живот. Его сразу отнесли в землянку Нинушки.
Утром похоронили.
И тут произошло неожиданное. Один из партизан, невзрачный, с жидко обросшим унылым лицом, утиным носом, сивенький вдруг надел черную шапочку с крестом и на шею повесил цепь с крестом и над вырытой на краю бора – уже не первой – могилой прочитал молитву. И все слушали ее, а одноглазый артиллерист Мурашкин и подпевал вместе с поварихой и еще одной бабой, Кузьминичной, уже пожилой, тоже стряпавшей на отряд и занимавшейся стиркой. Некоторые партизаны, стоявшие с непокрытой головой, крестились. Крестился и Прокоп Савельевич.
Последнее слово произнес Гвоздивцев. Он сказал, что Хрисанф Акимович Борисенков был отважным солдатом лесного ополчения, верным другом и защитником будущего. Будущей России. России свободы, добра и любви. И эта Россия неминуема, как бы ни старались немцы. После победы мы увидим эту новую Россию, совсем не похожую на прежнюю. Это будет Россия без страха, без голода, Россия для всех.
Лопаты посыпали песчаную землю на тело, завернутое в плащ-палатку.
Потом Арсений спросил у Гвоздивцева о партизане, читавшем молитву. Оказалось, что он – поп. Даже монах из Ордынской пустыни.
– Это что за пустынь? – спрашивал познакомившийся с ним Арсений.
Алексий – а все в отряде звали его Алешей Поповичем, – отвечал, что была Ордынская-Богородицкая мужская пустынь, заштатная. Монастырь при впадении речки Ордынки в реку Мёжу. В тридцатые годы монахов выгнали, в монастыре устроили промкомбинат, делали табуретки из икон, как иконы закончились – из березы, столы, комоды. Алексий обитал в лесу, в скиту, собирал ягоду, там ее пруд пруди, клюквы и брусники, менял в том же промкомбинате на хлеб, крупу, ловил рыбу. Потом и в лесники пошел. А что ж делать. Прошлой осенью там шли затяжные бои, все монастырские постройки побило. На этом месте некогда, в пятнадцатом веке, укрылись иноки от нашествия ордынцев и монастырь поставили. А от нового ворога уже сокрыться было нельзя. Все стены и кельи, церкви побил немец снарядами, бомбами. Пулями. И округу смертоносно обшарил. Алексий оттуда ушел, вот, к Прокопу Савельевичу прибился.
– А к кому же еще леснику податься? К Лесничему, – негромко говорил Алексий, пощипывая свою светлую реденькую бородку и ясно взирая на Арсения синими очами.
– Так вы… в отряде вместо комиссара? – спросил Арсений.
– Партизан как все, – ответил Алексий.
– А… монашество? – дознавался Арсений.
– Пересвет у Дмитрия Донского тоже ведь был инок, – молвил Алексий.
– Да, и там же был второй… – вспомнил Арсений.
– Ослябя.
Позже, разговаривая с Гвоздивцевым, Арсений узнал, что с Алешей Поповичем все норовят уходить на задание, – пусть задания тоже срываются, как и у других, но на остров все возвращаются живы-здоровы, самое худшее – с легким ранением.
– Скоро тут у вас и церковь появится, – иронично заметил Арсений.
– А каплица же есть, – отозвался Гвоздивцев.
– Что это? – не понял Арсений.
Гвоздивцев изобразил нечто в воздухе большими руками.
– Ну часовенка. Алеша Попович меня тоже всегда поправляет, мол, каплица это у ксёндзев, а у нас – часовенка.
И действительно, в самом укромном месте острова, среди кустов можжевельника, напоминающих какие-то южные растения, стояла небольшая часовенка, срубленная из сосны. Узкая, как будто сжавшаяся, ушедшая в себя, втянувшая голову в плечи. Внутрь едва можно протиснуться. Там икона какого-то святого в странной шапке – как плюсна желудя.
Арсений сходил туда один. Заглянул внутрь. И тут заиграли дудочки. Он поднял голову и увидел на крыше трех птиц, нежно-дымчатых, с хохолками и резко-яркими крыльями, розоватостью вокруг черных глаз и клювов и чисто-желтыми концами хвостов.
Арсений смотрел на них, пытаясь вспомнить название и дивясь необычному их наряду, вроде скромному, но и броскому.
Он потом сказал про них Алексию. Тот кивнул, показывая в улыбке зубы и пустоты меж них.
– А-а, эти… Свиристели. Всегда прилетают, думали, это я пришел.
Арсений глядел на него со странным чувством. Этот Алексий казался ему давним знакомцем. А ведь впервые его здесь встретил. Может, баба Марта про такого рассказывала, мол, жил-был во лесах волжских один монашек, за которым всегда птичья орда летала, и назвали то место, ту речку, где он проживал, Ордынкой…
Во время обеда Арсений пошутил насчет Алеши Поповича, мол, хоть прозвище у него и богатырское, но облик и ухватки, как говорится, келейные-елейные.
Гвоздивцев хмыкнул, зачерпывая ложкой суп с щавелем, крапивой и крупой.
– Но убедительные, – проговорил он, слегка морщась. – Ух, кислятина!..
И дальше рассказал, как Алеша Попович этот самый однажды пошел на похороны подстреленного полицая. И обратился к братьям, так сказать, и сестрам со своим словом пастырским. Молвил о родине, о суровой године и закончил неожиданно, что нет большего блага, чем положить живот за други своя. Но за кого положил живот этот полицай? Что у него за други? И не молитв «со святыми упокой» он заслуживает, а только анафемы. Так-то и со всеми будет.