Гвоздивцев сербал суп со щавелем да крапивой, хрустел сухарями. Арсений выжидательно глядел на него в полусумраке землянки.
– Не положили рядом с тем погибшим, – не выдержав, сказал начальник разведки, Герман Кугучев, коренастый темнолицый старший лейтенант, вернувшийся после выполнения своего задания и потеснивший на нарах Арсения, тому пришлось перебраться на второй ярус, – нашего попа. А могли бы запросто! – Он ухмылялся, плюща и так-то широкий нос с большими ноздрями.
Гвоздивцев покосился с неудовольствием на Кугучева и продолжал:
– Так он их пронял своим пастырским посланием, что они прямо с похорон ушли в лес искупать свои грехи тяжкие.
– Куда? – спросил Арсений.
– К нам! Куда ж еще! – с широкой улыбкой ответил Кугучев.
Арсений не знал, что и сказать на это. Отряд «Лесничий» был довольно странный. Это он уже уразумел. И все исходило от самого командира – Прокопа Савельевича, Лесничего. В нем, этом пожилом человеке, был особый какой-то строй. Чем-то он напоминал Арсению его деда Дюргу.
Оказывается, в первую войну он уже воевал с немцем, а до этого успел послужить в Корпусе лесничих в Лесном департаменте, в который вернулся после войны с двумя Георгиевскими крестами, хотя награда была солдатская, но как раз в семнадцатом году Временное правительство разрешило награждение крестом и офицеров – по решению солдатского собрания.
– А кем он служил? – спросил Арсений у поведавшего ему все это Кугучева.
– Штабс-ротмистром в кавалерии.
– Ну да, где же еще, – пробормотал Арсений.
Кугучев кивал.
– Ха! Прокоп Савельевич и нас всех на коней бы посажал. Да негде развернуться. И сена много по этим болотам-буеракам не накосишь.
Рана уже затянулась, и Арсений мог спокойно ходить. Он попросил Прокопа Савельевича отправить его с кем-нибудь на поиски упавшего самолета, а потом и в верховья Западной Двины, к озеру Охват, в полк.
– Зачем тебе самолет? – покуривая трубочку, спросил Прокоп Савельевич.
– Я должен убедиться, что он сгорел или не сгорел и подлежит восстановлению. И там была моя полевая сумка…
– Эта? – спокойно спросил Прокоп Савельевич, доставая рыжую сумку из коровьей кожи.
Арсений молча смотрел на сумку.
Прокоп Савельевич протянул сумку.
– Забирай. Тут всё в сохранности: карта, лётная книжка, карандаши, компас.
Арсений взял сумку.
– Кугучев с ребятами сыскали твой самолет.
– Сгорел?
– Сгорел.
– А… как же… – Арсений недоуменно вертел в руках совершенно не обгоревшую крепкую сумку.
– Ее, видно, выбросило при падении, Кугучев в стороне от самолета нашел… Так что можешь доложить своему начальству, что самолет восстановлению не подлежит.
Арсений понуро молчал. Прокоп Савельевич поглядывал на него из-под седых бровей. Дымок из трубки вился, сплетаясь с волосами его большой бороды, которая казалась тоже из дыма, но только какого-то особенного, крепкого.
– У вашего брата самолет, как у кавалериста лошадь, – проговорил понимающе Прокоп Савельевич.
– Да это еще и чужая лошадь, – сказал Арсений. – Товарища. Моему крыло прострелили.
– Вон как, – отозвался Прокоп Савельевич.
Помолчали.
– Так ты твердо решил уйти? – спросил Прокоп Савельевич.
Арсений кивнул.
– Так точно.
Прокоп Савельевич вздохнул.
– Да и я бы затосковал, если бы в свое время из кавалеристов попал в пехоту. Сейчас-то уже обвык в лесах… Ну и Варяжка все ж таки со мной. – Он улыбнулся, поводя трубкой, из чубука и чашечки которой струился дымок. – Добрая лошадь, твоего деда память. Так что, летчик Жарковский, не буду я тебя уговаривать остаться. Понимаю. Но далеко мои ребята тебя не проведут.
– Да у меня теперь компас, карта, – сказал Арсений.
– Хорошо. Так тому и быть. Харча дам на дорогу. И ступай, как говорится, с богом.
Арсений быстро взглянул на него.
– Когда?
– Хоть завтра.
55
И пасмурным утром после завтрака они выступили в путь, точнее, выехали на лошадях, Кугучев, Исай и Арсений. Арсений возражал, мол, зачем уж такое-то ему почетное сопровождение, ну хватило бы и одного. На что Кугучев ответил:
– Дают – бери, бьют – стреляй. А побить тут запросто могут. Слышно, появилась какая-то ватага, шарятся по деревням, мародерничают. Мы решили было, что немецкие диверсанты. Но, похоже, нет. Одна баба признала давнего уголовника, сидельца Угоря, кликуха такая, Угорь. И с ним такие же угори, блатные, в наколках. Они ее дочку насильничали… Еле умолила живой оставить. А деда зарубили, когда он пытался их отогнать. И еще за ними убийства и поджоги. Свои, а хуже немца. Так вот, раз Угорь этот местный, он все пути-дорожки знает. Немец не пролезет, а Угорь – запросто. Мы еще выследим их.
– Ну, камрад, – сказал Гвоздивцев, протягивая большую руку, – volador, но не pez, не рыба, а pájaro, то бишь – птица, жаль, жаль, что не хочешь в лесниках послужить у Лесничего. Тут тоже бывают полеты-налеты. Но рожденный летать по нашим мхам ползать не будет. Está bien. – Он крепко пожал руку Арсению. – Как будешь тут пролетать в свой Вержавск, махни крылом.
Зашел Арсений в землянку к Лесничему.
– Могу я рассказывать о вашем отряде, Прокоп Савельевич? – спросил он.
– Рассказывай, – ответил Прокоп Савельевич. – Скрывать нам нечего. Как можем, так и побиваем супостата германского. Даже и священники. Потому как защита отчего дома, отчей земли, младенцев да женщин и есть святое дело. А какая она, царская ли, советская, уже не суть дело. Так ведь?
Арсений промолчал.
– Землю сперва от коряг и камней освобождают, а потом уже приступают к пахоте и сеянию, – продолжал Прокоп Савельевич. – То и мы делаем в свою меру. А там посмотрим, разберемся сами, без указок из Берлина ли, из какой еще иной державной столицы. У нас своя держава. И голова на плечах. После такой-то пахоты взойдет что-то новое, это и дураку ясно. А прежнего уже не будет. Как сказано: минуло старое, и вот новое небо, новая земля. Потому как мужик снова доказал свою природную правду. У него она, у него… От него исходит. От земли и мужика. А не от партий да указов с постановлениями и съездами. Я так скажу, Арсений. Есть одно постановление – земли. Давно и не нами то сказано коротко и верно: земля и воля. Будет воля, и земля процветет.
Арсений не знал, подходить ли для рукопожатия или так, козырнуть и выйти. Но Прокоп Савельевич сам встал и шагнул вперед, протягивая большую ладонь. Арсений ответил на крепкое рукопожатие. И вдруг старик обнял его, прижал к облаку своей бороды, полной махорочного дыма, и молвил:
– Лети, сынок.
И Арсений повернулся, вышел, подхватил свой мешок с веревками вместо лямок, в который ему положили сухари, лук, сало, крупу, котелок, кружку, ложку. У тропы на болото его ждали Исай и Кугучев с лошадьми, автоматами. Первым на тропу ступил Кугучев. Вторым следовало идти Арсению, а замыкающим – Исаю. Когда Арсений двинулся, его окликнули.
– Товарищ Жарковский!
Он обернулся и увидел Нинушку.
– Не падайте больше! – тихо воскликнула она, сияя зелеными глазами.
И Арсению захотелось пойти к ней и расцеловать эти лесные глаза, но Исай уже напирал со своей лошадью, и Арсений махнул рукой ответил негромко:
– Спасибо!
– Хватит уже пялиться! – зло сверкнув глазами, бросил Исай.
И Арсений вдруг по-новому взглянул на него… Хотел ответить, но передумал.
И они пошли через болото в облаках комарья. Арсению досталась Варяжка.
Пройдя болотными тропами, они выбрались на твердую землю. Уже светило солнце, утренняя хмарь таяла, пели птицы. Они сели на своих лошадей и поехали теперь уже звериными тропами, пригибаясь под нависающими лапами елей, сгоняя комаров, появившихся с солнцем слепней. Варяжка шла хорошо, мягко и неслышно ступая, как и остальные лошади. Мох и хвойная подстилка глушили шаги. На боку Арсения болталась полевая сумка. Он посматривал на компас, чтобы знать, куда они движутся. Посматривал и на карту. Но не мог сосредоточиться. И все-таки примерно представлял, где они и куда идут.
Его лётная книжка оказалась на месте. Вечером он внес записи о последних событиях. Хотелось что-то еще написать, передать свои мысли и чувства… Но они были довольно сбивчивы, неопределенны и, пожалуй, сомнительны. Сейчас он вдруг ясно это осознал. То есть не просто сомнительны, а прямо опасны. И прежде всего – для отряда.
Он вспоминал все разговоры, особенно речи Гвоздивцева, Дона Педро, как его звали меж собой партизаны. Из каких-то намеков он уяснил, что Дон Педро, Петр Викентьевич Гвоздивцев, на войну попал из лагеря. Его досрочно освободили по настоянию главного партизана СССР Старинова или кого-то из его ближайших товарищей. В прошлом сапер, он сразу начал подготовку подрывников в одной из спецшкол. Но всеми силами стремился на фронт, а еще лучше – за фронт, и его переправили с группой в Белоруссию. Но каким-то образом он оказался здесь, в дебрях Оковского леса под началом Лесничего. Слушая его, Арсений то и дело вспоминал друга детства Илью. Друга ли? Да, конечно, друга. Тот конфликт на речке был неосновательным… Так ли?..
Вообще разговоры на войне стали совсем другими, чем в мирное время. Побывавшие под огнем солдаты и офицеры высказывались грубее и резче обо всем происходящем. Хотя за это можно было жестоко поплатиться. На языке Смерша это называлось антисоветскими измышлениями и фашистской агитацией. Военный трибунал был скор и неумолим. Но ведь и враг не церемонился, и всякий час, да что час, всякая минута на фронте могла стать последней. Хоть у радиста, хоть у повара или фельдшера. Готовишь обед, а в котел уже летит мина… Идешь колонной, а на бреющем прут «мессера». Не говоря уж об атаке. То же и у летчиков. Тут все еще быстрее. Миг – взлет, минута полета, третья – фюзеляж уже прошивает, как швея-мотористка большой иглой толстый драп, рыжий парень люфтваффе очередью. Кувырок, хлопок, и все. Жизнь в небе на высоких скоростях. А смерть еще быстрее. И к этому привыкаешь. Хотя и бывают сбои, когда вдруг каждой клеткой, каждым волоском чуешь полет, как жуткую хирургическую операцию. За миг до скальпелей и всяких там игл и пилок. И только операция-то не ради жизни да избавления от боли, а, наоборот для полного погружения в боль и полную смерть. Лекарство – огонь. Озерко огня, и ты сейчас окунешься с макушкой да и захлебнешься, набрав до отказа в легкие огня. Не огонь тебя съест, а ты его нажрешься. Арсений видел, как факелами становятся люди и самолеты, свои и немецкие.