…Да улетел к немцу. Просто смылся во время выполнения очередного задания по сопровождению штурмовиков. Тоже была низкая облачность. И когда зенитки стали долбить, он взял выше и исчез навсегда. Сперва думали, что его подбили, что он погиб, был взят в плен… Но вскоре пришли разведданные: лейтенант Максимов Геннадий сел на аэродроме противника.
И Салазьев уже затеял дело против Арсения. Кто же ручался? Но тут, правда, за Жарковского встала вся эскадрилья. И Салазьев снова разжал щупальца… Черт его знает, что за мужик такой. То ли дух у него какой-то порченый, кривой, то ли и вправду всюду мерещится измена…
А например, насчет Максимова Арсений так до конца и не уверился, ну, что он намеренно все это осуществил. Мог ведь и заблудиться и принять чужой аэродром за свой… Хотя, конечно, на подлете и увидеть должен был «мессера» да «юнкерсы».
Увидел, да было поздно?
…И все-таки суровость здесь нужна. И жестокость оправдана. Война не терпит послаблений. Чуть дал слабину, а уже все, переиграть никто не даст, и летят в тартарары эшелоны, самолеты, батальоны, летят, как в прорву невиданную.
Но, говорят, позади пехоты сытые и здоровые ребята с пулеметами сидят – заградотряды. Вот это уже, наверное, излишняя жестокость.
Арсений размышлял, сдвинув брови, чувствуя, как собрался в складки рубец – червь сомнений, как его называли в спорах Карпухин и Самоедов.
И, гася окурок и бережно ссыпая остатки самосада в кисет, что ему сшила из парашютного шелка Нинушка – в благодарность за парашют, из которого она крутила бинты целыми днями, – Арсений все же решил, что нет, суровость не излишняя. У немца тоже есть полевая жандармерия, отлавливает и расстреливает дезертиров.
Не все могут умирать. Пожалуй, это и есть искусство. Научиться ему очень трудно, труднее, чем любому другому.
Арсений колебался: разводить ли ему костерок, чтобы согреться, или не стоит. Над озером медленно колыхался туман, столь густой, что, конечно, никакого огня с противоположного берега не разглядишь. И он все-таки наломал мелких еловых веточек и веток покрупнее и запалил огонь. Сперва его испугал дым, но еловые ветки тем и хороши, что дав сразу дым, потом горят почти чисто. И он уже без опаски жег костерок и тянул к нему руки, поворачивался спиной. Согревшись, залил костер водой, сам напился и пошел берегом. На карте в этих местах было не одно озеро, и с ходу он не сумел определить, на какое именно вышел. Пусть рассеется туман. Может, удастся подняться на возвышенность и ясно увидеть очертания озера. Берег изгибался, вел его вправо, на восток. Арсений перепрыгивал рытвины, похожие на ходы, наверное, это были подходы бобров к воде. Поваленные ими огромные осины то и дело попадались на берегу. Будь у него топор, срубил бы плот…
В заливчике туман клубился и медленно поднимался. И вдруг эти клубы по-настоящему ожили, оплотнились: в воде плыли какие-то существа. Арсений замер, взявшись за автомат.
И в белых тугих клубах закраснели полоски и зачернели пятна. И ближе к берегу выплыли большие птицы, слепленные из белого тумана. Арсений отнял руки от холодного влажного автомата.
В заливчике плавали два лебедя. Потом появился еще один. Арсений стоял, не шевелясь, и смотрел.
Они окунали головы на длинных шеях в воду, что-то выискивая, потом в воздухе мелькали красные клювы и черные надклювья. Туман снова скрывал их.
А где-то уже всходило солнце. Вскоре в туман как будто потекло коровье масло, он желтовато окрашивался, теплел на глазах. И вдруг раздались гортанные кличи: «Ганг-ко! Ганг-ко-о!» Это кричали лебеди. Крики немного напоминали и журавлиные, и гусиные, но были звонче, сильнее.
Туман вставал башенками, мостами, деревами, и все тут же рушилось, плющилось, вздымалось бесформенными волнами.
И Арсений думал о Вержавске. Не к такому ли городу они и держали путь с Евграфом Васильевичем Изуметновым, а потом втроем…
Но, возможно, именно тут стоял другой древний город – Лучин, о котором рассказывал шкраб. Ведь как раз в этих местах и довелось ему оказаться.
На озере иногда раздавались тугие удары, рыба играла. Арсений уже различал круги на воде. Видны были и медленно восходящие среди зеленых плотных листьев, лежавших блюдцами на воде, белые головки кувшинок.
Туман уходил быстрее, солнцем были озарены макушки сосен и елей. Птицы в лесу пели сильнее.
Воздух теплел. Звенели комары.
И туман скукоживался, отступал в заливчики, в тень, исчезал. А головки кувшинок начинали медленно раскрываться навстречу лучам солнца.
И он снова увидел белых птиц, двух, трех, четырех… Они плавали, словно отдаленные, увиденные в бинокль какие-то фрегаты или ладьи с выточенными изящно шеями и головами. И вокруг раскрывали свои лепестки кувшинки, похожие на… яичницу.
Арсений сглотнул слюну и усмехнулся. Но в самом деле кувшинки были белы, а в середине густо желты и красноваты.
Какое-то барское пиршество древних времен. Евграф Васильевич рассказывал, что лебедей-то на пирах и уплетали эти узурпаторы с бородами и в высоких шапках. Рушили, как тогда говорили. Рушили лебедей.
И неодолимый голод, давно уже нывший в потрохах, разинул свою пасть, не таясь. Арсений сцепил зубы, сглотнул слюну. Он не ел уже сутки. И сколько придется еще голодать, пробираясь к своему далекому аэродрому? А для этого нужны силы, ходить по дебрям Оковского леса не так-то просто. Берег озера может привести к болоту. Здесь край болот и озер. Сколько он еще будет тут блуждать?
Он вспомнил, как Степка и Витёк, сыновья Ладыги, рассказывали, что подстрелили на реке лебедя и съели его, мол, мясо как гусятина, только сильнее рыбой отдает…
Арсений увидел мыс с белой старой абсолютно сухой елью, мгновенье колебался и пошел на него. Тут туман еще не рассеялся и справа, и слева. Он взялся за автомат, точнее немецкий пистолет-пулемет МР 40, откинул металлический приклад и стал ждать.
Еще у костерка ему вроде почудился собачий взбрех, но больше он не повторялся. Деревня?
А что если в деревне немецкий гарнизон? Тут ведь такая чересполосица, фронт изгибается по этим лесам, тянется от Велижа к Слободе, по озерам и болотам, лесам уходит к поселку Жарковский и дальше к городу Белому, а оттуда в сторону Смоленска через Духовщину. Ту же Слободу на озере Сапшо то немцы занимают, то партизаны и даже регулярные войска. В некоторых деревнях и селах уже советская власть, а в других – немцы. Обо всем этом ему рассказывал Дон Педро Гвоздивцев.
Внезапно раздалось звучное и неожиданно близкое оглушительное «Ганг-ко!» – и слева из тумана выплыл лебедь.
Тут уже приказывало брюхо: бей!
Арсений приставил упор приклада к плечу, склонил голову, щуря левый глаз, и плавно нажал на спуск, боясь, что все-таки промахнется, еще не приходилось из такого стрелять, действовал он интуитивно… И лебедь всплеснул крылами, кинулся в сторону, забил сильнее, пытаясь оторваться от воды. И тогда Арсений выпустил уже короткую очередь. И этот ток пуль нагнал лебедя сзади, крылья его как бы преломились, и он сразу обрушился и затих.
Арсений облизнул губы. Вытянул шею, всматриваясь. Лебедь белел недвижно на воде.
Попал!
Попал…
Арсений зацепил ремень автомата за сук сухой ели, на другой повесил одежду, вошел в воду – она была на удивление теплой, нежной – и поплыл. Все же до лебедя было не так близко, как показалось сразу. Но плыть было хорошо, руки входили в туманную, чистую воду, тренированное тело скользило вперед.
Впереди колыхалось белое облачко перьев.
Снова как будто где-то со стороны противоположного берега донесся собачий лай.
Арсений поплыл быстрее среди белых раскрывающихся кувшинок.
И наконец-то доплыл до птицы. Вокруг вода была подкрашена, и Арсений уже почувствовал вкус лебединой крови. Он опустил руку и нашарил лапу с перепонками, она была холодная, прочная. Арсений повернул к своему мысу и замер. За сухой, будто вырезанной из кости, старой елью что-то темнело и двигалось. Он попытался выше выскочить из воды, но так и не сумел ясно увидеть, что же это такое. Ему показалось, что это лось или два лося… какие-то звери.
А по озеру разносились хлопки крыльев и тревожные крики лебедей, они летали в золотом солнечном тумане.
Арсений все же поплыл к мысу.
А те звери приблизились к самому мысу, но на берег не выходили почему-то и вдруг обогнули мыс. В лодке сидели люди. Торчали дула винтовок. Солдаты. Один солдат греб.
Солдат было четверо.
Их фигуры на фоне солнечного неба казались темными, но Арсений различил, что у сидевшего на носу каска, а в руках бинокль. И остальные в касках. А у гребца рукава закатаны по локоть.
И сидевший на носу выкинул руку вперед, указывая на пловца с мертвым лебедем, и звучно крикнул:
– Halt!
Как будто пловец и вправду мог остановиться, встать, подняться, замереть. Нет, он двигал руками и медленно смещался в воде, то погружаясь, то выныривая, встряхивая головой в попытке смыть с губ этот привкус птичьей крови. Но у него ничего не получалось.
57
Илья повстречал чету Мушкетовых на Большой Советской, то есть на Главной. Хауптштрассе – так теперь она называлась.
По обеим сторонам стояли обожженные кирпичные дома, в некоторых окна были застеклены или забиты фанерой, а то и досками, а иные окна все так же пустовали после бомбежек и обстрелов. Иногда по улице проезжала грузовая машина или автомобиль с открытым верхом.
Позади, как бы замыкая улицу, возвышался собор с крестами. Но так только казалось. Улица перед собором забирала влево и спускалась к Днепру. От столба к столбу тянулись провода. В городе давно восстановили электричество.
Было воскресенье, и чета Мушкетовых возвращалась домой после утренней службы в соборе. Илья повстречал их, идя с рыбалки. Он встал засветло и рыбачил на Днепре. Ему удалось поймать трех крупных голавлей и молодую щучку под Красной башней. От нее он пошел по улочке Ротер бах, или Красный ручей, перекатывая, как камешек, это название. Вот никогда не подумал бы, что фамилия композитора в переводе – ручей. Пален