Выходя на седлообразную короткую улочку Козлова, пролегшую от улицы Главной до виднеющегося справа Вознесенского монастыря, они озирались, окидывая взглядом большой Дом Павлова, увенчанный вазами, другие дома, глядели на остановившихся и глазеющих на них прохожих: двух женщин в платках, мальчишку, старика и Илью с удочкой; и – в другую сторону: на стены и деревья монастыря.
– Zurück! Zurück!
Немцы поворачивали колонну вправо:
– Nach rechts!
Илья переминался с ноги на ногу, отводя за спину бамбуковую удочку.
Показались автоматчики с собаками. Пленные молчали. Лишь раздавался надсадный кашель. Немцы указывали автоматами направо, и туда поворачивала колонна. Слышно было шарканье подошв. Пленные уходили в сторону Вознесенского монастыря, в котором, по слухам, какое-то время воспитывалась мать Петра Первого Наталья Нарышкина. Впрочем, некоторые историки Смоленска скептически относились к этой легенде. Просто ее отец, Кирилл Полуэктович Нарышкин, был одно время стрелецким головой в Смоленске.
Илья ловил взгляды пленных, и ему стало не по себе, он жалел, что свернул здесь, надо было пойти вверх, до часов, но так-то ближе добираться до дома, вернее, комнаты в доме за монастырем…
Теперь пленных поведут в сторону лагеря номер сто двадцать шесть, на Краснинском шоссе, где в старых военных складах и устроили лагерь.
Илья решил вернуться на Главную да и пойти в обход, как вдруг его взгляд упал на коренастую плечистую стройную фигуру одного простоволосого пленного. Он скользнул по нему взглядом, и что-то заставило его снова отыскать его и приглядеться, к этому парню в ладно прилегающей форме, к его смоляным черным волосам, походке…
Он хотел разглядеть его лицо, но пленный уже удалялся и был виден со спины. Илья раздумывал, не окликнуть ли его? Но предвидеть реакцию охраны невозможно, она может быть самой грубой и даже беспощадной, или схлопочешь вызов в СД или гестапо.
Он еще потоптался в нерешительности. И тут за первой колонной вышла другая, совсем небольшая. В ней уже совсем не было военных, а только гражданские, деревенские, судя по всему, тут были в основном престарелые и совсем молодые. В лагере с начала этого года появились бараки для гражданских, схваченных за помощь партизанам или подозреваемых в партизанстве. Илья слышал об этом от приятелей Палена Хупеля.
Он повернул и потопал прочь, перед Домом Павлова, не выходя на Главную, свернул вправо и дворами вышел на улицу Ленина, теперь – Кирочную, названную так из-за того, что на середине ее стояла лютеранская кирха.
Мысли о том пленном он отгонял. Показалось.
Еще можно было, впрочем, убедиться в том, что обознался. Для этого надо было пойти по Кирочной и свернуть к Вознесенскому монастырю, чтобы снова увидеть пленных.
И он так и поступил. Стремительно зашагал по Кирочной мимо возобновленных магазинов и каменных почерневших домов с пустыми окнами. Возле магазина стояли курили немецкие офицеры. Среди них был приятель Хупеля, он окликнул Илью.
– Da bin ich, Ilja Murometz!
Остальные засмеялись коронной шутке этого обер-лейтенанта. Пален уже переводил ее Илье: «Вот он я, Илья Муромец». Имя и фамилию самого лейтенанта выговорить было трудно: Герхардт Майнхардт. У него был широкий нос, раздвоенный подбородок и уголки губ всегда чуть приподняты, так что казалось, он постоянно чему-то смеется.
Илья махнул в ответ. Но обер-лейтенант поманил его.
– He, Ilja. Komm her[24].
Илья улыбнулся в ответ и постучал по часам, мол, не могу, спешу. Но обер-лейтенант возразил:
– Nein, ich sagte, komm her.
За этот год Илья научился и сам понимать эту речь. Обер-лейтенант говорил: «Нет, я сказал, иди сюда». Это уже звучало как приказ. Пожалуй, прозвучи он в устах Палена Хупеля, Илья и мог бы проигнорировать его, с этим прибалтийским немцем они почти сдружились. Но Герхардт Майнхардт… Кто его знает, что он мог предпринять после такого отказа. И Илья подошел к немцам.
Обер-лейтенант протянул руку – но не для рукопожатия, а за бамбуковой удочкой, это вовремя сообразил Илья и опустил протянутую было руку.
– Rute? – спрашивал обер-лейтенант. (То есть удочка.) – Wo sind die Fische?[25]
Илья пожалел в этот момент, что нет у него с собой мешка с уловом, показал бы им. Рыбацкую науку он хорошо постиг еще в детстве на озере Каспля и на реке с тем же именем.
В этот момент из магазина вышла Страцева в сиреневом новеньком жакете, в такой же юбке, в белых туфлях и шляпке, любезничая с долговязым капитаном. Они взглянули друг на друга. Страцева уже давно не появлялась в музее, сведя знакомство с этим капитаном. Хотя ее прежний покровитель Гузьменков тоже оказался в городе, совершив при этом немыслимый кульбит: стал переводчиком и оценщиком в отделении штаба Розенберга. Но долговязый капитан с прозрачными глазами и каким-то тоже прозрачным квадратным высоким лбом теперь прельщал Юлию больше.
– Oh, mein Gott, Илья, здравствуй! Что ты тут делаешь?
– А вы?
– Я? – Женщина на миг растерялась, оглянулась на капитана.
Тот небрежно кивнул Илье.
Остальные офицеры передавали друг другу бамбуковую удочку Ильи, переговариваясь с шутками, как будто никогда не видели удочки. Впрочем, как уловил Илья, они уже были с утра слегка под хмельком.
– Ты на рыбалку? – догадалась Страцева. – Рыбарь ты наш славный.
Илья кое-как отвечал офицерам насчет рыбалки, мол, улов уже отдал, поймал три голавля и щуку.
– Так ты уже с рыбалки? – спрашивала весело Страцева, играя карими глазками. – Слушай, гер Ольдвиг Брайнер желает лицезреть дивные наши древности и красоты. Как бы нам это устроить?
– Пусть приходит, – отвечал Илья, пытаясь забрать удочку да и уйти поскорее.
Страцева откинула кудряшки со лба и, взглянув на своего капитана, задала ему вопрос. Тот отвечал.
– Послезавтра, в десять. Gut, dass wir das geklärt haben, nun können wir…[26] – с сильным акцентом произнесла женщина, уже обращаясь к капитану со своей, как считала она, обворожительной улыбкой.
Илья наконец забрал удочку и поспешил дальше по улице Кирочной.
Он свернул к монастырю, но увидел колонну пленных уже ушедшей далеко по улице Пржевальского. Эта улица почти полностью выгорела при штурме города и последующих обстрелах и бомбежках, но дом за монастырем, в котором и жил теперь Илья, уцелел.
Он ускорил шаг и через некоторое время нагнал шаркающую колонну пленных. Теперь надо было как-то обогнать ее, высматривая смоляные волосы… Солдат-охранник, шагавший позади колонны бросил на Илью взгляд. Илья пошел быстрее вровень с последними пленными. Немец снова остро и вопросительно посмотрел на него и вдруг зычно крикнул:
– Achtung! Es geht weder vor, noch zurück![27]
И повел в сторону Ильи винтовкой. Тот остановился. На Илью оглядывались пленные и другие охранники. Колонна продолжила свое мерное движение по выгоревшей разрушенной улице. А Илья столбом стоял, не смея ни вперед идти, ни повернуть вспять, потому что тот солдат с темным усталым лицом то и дело оглядывался на него… Потом перестал.
Колонна повернула к Лопатинскому саду. Илья еще постоял и пошел назад, кляня охранника с темным лицом, кляня обер-лейтенанта, Страцеву, ее капитана и все на свете.
Он так и не мог решить: точно ли видел Сеньку Дерюжные Крылья или ему померещилось? Все-таки, скорее всего, показалось. Вряд ли может быть такое совпадение. Это же не крыничка бабы Марты, в которой чего только не бывало. И волк говорил человеческим языком, и деревья прятали беглеца, а его преследователя уводили прочь тенями и огоньками, и птицы носили воду и ягоды в темницу, действовали заговоры и молитвы… А тут, в разрушенном и сожженном городе, все молитвы были тщетны. Верующие-то обрадовались, когда немцы открыли собор и разрешили службы… Но что толку? Хранительница и спасительница Смоленска – Одигитрия – как будто отвернулась и забыла град свой. Да и сама древняя икона исчезла. Илья ведь хотел проверить, когда еще тут шли бои, где древняя икона? Но собор был на замке. И вот замок сняли, а Одигитрии нет. Или она была, когда открыли врата? Выяснить уже невозможно, даже сторож, у которого и был ключ от замка, не помнит. И нельзя установить, кто же первый заметил отсутствие Одигитрии. Сокрылась, ответил какой-то священник в ответ на вопрос Ильи.
Одигитрию в Смоленск привез Владимир Мономах в двенадцатом веке. Эта семейная реликвия досталась отцу князя в качестве приданого дочери византийского императора Константина Мономаха. И Одигитрию Владимир Мономах даровал Смоленску. Икона много странствовала, бывала в Московском Кремле, снова отправлялась в Москву во время наполеоновского нашествия, возвращалась в Смоленск… И вот пропала.
Глеб Смядынский подозревает штаб Розенберга и Гузьменкова – мол, этот проныра и навел немцев на мысль умыкнуть реликвию. Он коммунист, обкомовский работник и циник, что ему какая-то там икона? А теперь выясняется, что и ВКП(б) ему не авторитет, и Сталина можно легко сменить Гитлером. Высмеивал Гитлера, теперь – Сталина. Неважно кого. Важен эффект. А он ощутим.
Илья пытался выведать у Палена Хупеля, не изымалась ли кем-то из людей штаба икона? Пален Хупель твердо отвечал, что нет.
Мушкетов Виталий Ильич предполагает, что Одигитрию спрятал кто-то из смолян – тайно проник во время сумятицы в собор и забрал реликвию. А что дальше? Она могла сгореть вместе с домом. Или же ее вывезли за город, в деревню, в леса…
Смядынский, услышавший эту реплику мэтра, загорелся идеей написать Лесную Одигитрию. С тех пор он создал уже десяток эскизов. Илья видел их. Но Глебу все кажется скверным, и он снова и снова пробует. От Ильи он услышал об Оковском лесе и о Вержавске. И на его эскизах появился город-мираж.
Вержавск… Это название сейчас обдавало Илью каким-то жаром. В этом слове чудилось что-то невероятное, в нем была свобода или обещание свободы, любви.