59
С хромающим Глебом Смядынским они дошагали до дома Мушкетовых на улице Музейной, Музэумштрассе, а раньше была Краснознаменная. Даже в теплые летние дни Глеб носил плащ и шляпу, потому что зяб. Прохожие, русские и немцы, оглядывались на него. На его осунувшемся худом лице с темной бородкой огромно темнели глаза. Шел он, опираясь на трость, ее нашел Илья в одном из дворов. Среди руин валялись всякие предметы. Правда, сейчас смоляне уже все пособирали и, что им не нужно было, понесли на рынок на Сенной площади за Днепром. Немцам строго запрещалось посещать этот рынок, но находились и среди своих покупатели старинных дорогих предметов, икон и даже книг. Возможно, они потом предлагали это немцам в приватной обстановке. Да и немцы все-таки заглядывали на рынок. Запрещалась там и торговля спиртным, но его спокойно продавали сапожники, часовщики и прочие мастеровые, получавшие зачастую от немцев натуральную плату: шоколад, кофе, чай, коньяк, шнапс, табак. Конечно, спиртное и табак да еще соль практически были валютой. Илья, по совету Мушкетова, время от времени наведывался на Сенную, чтобы вовремя пресечь торговлю крадеными экспонатами из музеев, книгами из разоренной главной библиотеки Смоленска, а также из вскрытой библиотеки пединститута. Илья и Мушкетов с женой участвовали в этой операции вместе с преподавателями: одну из комнат библиотеки попросту замуровали, сделали кирпичную кладку, прежде до потолка набив помещение книгами. И некоторое время никто не обращал внимания на эту кладку и не искал пропавшие книги. Илья чувствовал себя каким-то египетским жрецом, замуровавшим сокровища фараонов при нашествии гиксосов.
Но объявившийся Гузьменков завернул как-то в институт и пошел коридорами, вынюхивая… Он-то и обнаружил кладку и навел туда представителей штаба Розенберга. Кладку разбили кувалдами.
А разгромленная библиотека на Большой Советской, то бишь Хауптштрассе, горела, ее растаскивали. Но потом бургомистр Меньшагин распорядился уцелевшие книги перевозить на Соборный двор, в бывшую Предтеченскую церковь. Там и были собраны уцелевшие книги из этой библиотеки и библиотеки пединститута. Меньшагин хотел открыть здесь публичную библиотеку. Но штаб Розенберга воспретил это делать и нанял несколько женщин, которые и занялись кропотливой сортировкой книг. Книги коммунистические сжигались. Книги по медицине, музыке и сельскому хозяйству, военной технике с уставами Красной Армии, складывались в особые ящики. Среди других отыскивались наиболее старые и ценные. Дело шло медленно. Иногда на базаре появлялись книги прошлого века, и позапрошлого, и книги семнадцатого века. Илья изымал их. У него была бумага с печатью и подписью бургомистра Меньшагина, наделявшая его такими полномочиями. Но в некоторых случаях он все же платил, на эти цели ему выделялась скромная сумма. Бывало, что продавец шатался от голода и был едва жив, еле удерживая фолиант слабыми руками. Так книги превращались в хлебы. Но эти книги доставлялись в дом Вельзевула, Петкевича Филиппа Ахромеевича, а не на Соборный двор, в распоряжение сотрудников штаба Розенберга. Было сильное подозрение, что штабисты рано или поздно отправят книги в Германию. И не только книги, но и музейные экспонаты. Поэтому опись составлялась с пробелами, и смоленские древности переносились в хранилище, устроенное в подвале дома Петкевича, жившего за крепостной стеной на Рачевке. Удивительно, но дома, даже и деревянные на той стороне восточной части крепостной стены совсем не пострадали. Петкевич жил в доме двухэтажном, и верхний этаж был деревянный, а вот нижний каменный, с большим подвалом. Правда, в этом доме обитали и еще жильцы. От них приходилось тоже таиться. Так что и это дело продвигалось очень медленно.
С базарными инспекциями Ильи была связана еще и слабая надежда на обнаружение Одигитрии.
По дороге Илья рассказал Глебу о пленных и о том, что среди них мог оказаться друг детства Сенька Дерюжные Крылья.
– Если это правда, надо его вытаскивать, – проговорил Глеб, покашливая.
Мушкетовы так и остались в своем доме, в котором до войны жили. Край дома был разрушен бомбой, но несколько квартир и квартира Мушкетовых, в том числе, уцелели. Это была квартира из больших двух комнат и кухни. Разумеется, все стены в обеих комнатах были увешаны картинами, да и в кухне на стене висели два натюрморта – с антоновскими яблоками и виноградом и бутылками.
Гостей встречал дружелюбным лаем сеттер. Из кухни шел аромат ухи. На полу был расстелен большой ковер. Посредине комнаты стоял многоугольный стол на единой основе в виде лесного пня. Углы были неравны, одни длиннее, другие короче, и это создавало тревожное ощущение чего-то неупорядоченного, многозначного. В углу деревянный скрипач с узким лицом водил смычком по струнам-корням корявой скрипки. А в другом углу возвышалась пузатая китайская ваза, но украшенная русскими красными конями с лебедиными шеями и тонкими березками.
Виталий Ильич громко сказал из соседней комнаты, что он занят, через десять минут закончит.
– Но должен же виновник натюрморта поглядеть! – возразила Наталья Михайловна.
– Хорошо, пусть зайдут.
И Глеб с Ильей, переглянувшись, вошли в другую комнату. Здесь была мастерская. Картины висели на стенах и стояли по нескольку штук прислоненными к стенам. Пахло красками и потом. У окна за мольбертом переступал с ноги на ногу Виталий Ильич с мокрым одутловатым лицом. И можно было решить, что он исполняет какой-то танец. Паркет поскрипывал. На Виталии Ильиче была серая рабочая парусиновая куртка, перепачканная застарелыми красками, и такие же просторные штаны. Глеб с Ильей боязливо приближались.
– Твой улов теперь мой, – сказал Виталий Ильич, отступая.
На небольшом картоне были написаны масляной краской две рыбины: зеленоватая щука и переливчатый сизый голубоватый голавль с ярко-красными плавниками.
– Надо еще дорабатывать, – проговорил Виталий Ильич. – Но главное схвачено. И мне пришлось спешить! Хозяйка стояла с ножом надо мной.
– Мой улов, – признал Илья, покосившись на Глеба. – И он свежее, чем утром, под Красной башней.
Виталий Ильич снисходительно покачивал головой и смотрел на натюрморт, поправляя пенсне.
– А что скажет профессионал? – спросил он у Глеба.
Глеб кашлянул, потеребил свою бороденку.
– Великолепно, Виталий Ильич… хм… гм…
Голос у него был сиплый, рваный, стариковский. А когда-то Глеб Смядынский кружил головы смоленским дивам пением под гитару.
– Но что? Что? Я же вижу, у вас есть замечания? Не стесняйтесь, Глеб.
– Капли воды с досок лучше бы убрать… хм… гм…
Виталий Ильич поднял брови:
– Да? Почему?
– Ну… они слишком оживляют. Натюрморт и должен быть мертвым по существу, без компромиссов, как у кубистов. Или у нашей… ну Любови Поповой.
– А ведь вы, Глеб, не жаловали натюрморт, по крайней мере, в пору учебы у меня, – сказал раздумчиво Виталий Ильич, вытирая тряпкой кисть.
Смядынский молчал.
– Вообще, голландцы всё же жульничали, добавляя букашек-таракашек в цветы натюрморта, – согласился Виталий Ильич. – Но вода?..
Из соседней комнаты раздался голос Натальи Михайловны:
– Товарищи живописцы и музейные хранители! К столу!
– Идите, я сейчас, – сказал Виталий Ильич.
И Глеб с Ильей пошли и заняли места за столом. Посредине стола в хрустальной вазе пестро белели и желтели крупные ромашки. В плетеной хлебнице лежал нарезанный тонко ржаной хлеб. В глубокие тарелки Наталья Михайловна разливала из кастрюли благоухающую перцем и лавровым листом уху. Виталий Ильич в светлой рубашке и темных штанах вошел в комнату, но тут же скрылся и вернулся уже с бутылкой вина.
Глеб смотрел на бутылку.
– Германское?
– Рейнское, – подтвердил Виталий Ильич. – Доктор Тюпке заказал вид с любыми башнями… И по воскресеньям присылает бутылку и кое-что съестное… Поддержка творческих сил, так сказать.
– Какие башни вы выбрали? – спросил Илья.
– Восточные, – отвечал Виталий Ильич, разливая рубиновое вино в бокалы, – Авраамиевскую и Орла. Собственно, главный там персонаж – тропинка от одной башни к другой.
– Ведь Орел – это позднее название, – заметил Илья. – Настоящее название этой башни – Веселуха.
– Да, да, – подхватила Наталья Михайловна, усаживаясь за стол. – О ней и писал свой роман Федор фон Эттингер. Но почему-то теперь так называют совсем другую башню, ту, на самом краю, возле церкви.
– Оттуда вид открывается веселее, – проговорил хрипло Глеб.
– Веселуха – это радуга. Вясёлка – на стародавнем говоре, – ответил Илья.
– По-белорусски так и будет: вясёлка – радуга, – заметил Виталий Ильич.
– Ну, как ушица? – спросила Наталья Михайловна, оглядывая всех.
– Объедение, – рвано ответил Глеб, заметно хмелевший от вина.
– А ведь он поймал четыре рыбины, – сказала Наталья Михайловна, кивая на Илью. – Но по дороге поделился с одной бабушкой и ее внучкой.
– Добрый смолянин-самаритянин, – отозвался Глеб, взглядывая исподлобья на Илью.
– И рыбы уже увеличились в числе, – проговорил Виталий Ильич.
– Ваш натюрморт тоже… вкусный, – поддержал разговор Глеб.
– Пора и вам, Глеб, вспомнить штудии у Виталия Ильича, – сказала Наталья Михайловна. – Натюрморт легче превратить в хлеб, нежели ваши, простите, ужасающие городские пейзажи.
– Но они таковы… – отозвался Глеб.
– А по-моему, – встрял Илья, – у него уже и не пейзажи, а самые настоящие натюрморты.
Глеб посмотрел на него оживленно, кивнул, трогая длинными прозрачными пальцами бокал с рубиновым вином.
– Хм, Илья, оригинальное определение, – пробормотал он.
Виталий Ильич покачал головой и промолчал.
– Увы, увы, товарищи авангардисты, жителю этого и так хватает, а недостает света, тепла, жизни, мечты, порядка, – говорила Наталья Михайловна. – Смолянин не успевает опомниться от разрушений и нашествий.
– Ну порядок-то установлен – самый лучший, – возразил Глеб. – Ведь немцы считаются гениями порядка?