Голод – позор человечества, так и не научившегося доброй жизни на этой щедрой Земле. Сентенция Вельзевула.
О еде с начала войны чаще всего и думаешь. Особенно голодной была эта зима. В лагерях, по слухам, гибло за ночь по сто и больше человек, в сто двадцать шестом – до трехсот за сутки. Еще и тиф начался. И не только в лагерях, но и повсюду в Смоленске. Илья не знает, как ему удалось остаться здоровым. Меньшагин говорил еще в том узилище в Тихвинке, что лично его тиф не берет. И в Гражданскую войну все болели, а он – нет. Меньшагин воевал в Красной Армии. (Об этом Илья узнал уже позже, от Мушкетова.) В молодости ему казалось, что большевики и в самом деле строят новую честную и справедливую жизнь. Он испытывал неприязнь к буржуям, хотя сам происходил вовсе не из крестьян и не из рабочих. Отец его был судьей. Но вскоре стало ясно, что власть захватили варвары. Меньшагину, как верующему христианину, пришлось уйти из армии.
В соседнем хлеву в Тихвинке были заперты военнопленные. И надо было слышать, каким отборным матом они честили Сталина и большевиков. Меньшагин сперва выглядел озадаченным, оторопело посматривал на соседей, на Илью. Но Илья воспринимал эту брань с невозмутимым видом, и это, вероятно, и послужило поводом к разговору между ним и Борисом Георгиевичем позже, когда всех выпустили во двор. Быстро выяснилось, что оба совсем не в восторге от действий Сталина в эти грозные дни, но и не только в эти.
Так что Илье тоже пришлось побыть в плену, хотя и недолго. Утром Илью и других мужчин помоложе заставили огораживать коровники колючей проволокой. Ночью один парнишка попытался бежать, и его застрелил охранник. Кормили фасолью, солдатский котелок на трех человек. Хлеба не дали. И вообще больше еды не дали в тот день. Все разбрелись по площадке перед коровниками. Илья сидел рядом с Меньшагиным на земле и разговаривал, когда переводчик из смолян потребовал у какого-то пожилого мужчины, чтобы тот вывернул карманы. Пожилой отказался. За него заступился Меньшагин. И переводчик, бойкий молодой человек с высоким лбом и гладко зачесанными назад волосами, пронзительно глянул на него и стремительно удалился. Вскоре пришел с унтер-офицером и просто кивнул на Меньшагина. Тот спросил: «Jude?»[29] Меньшагин растерянно глядел на немца, на переводчика. Наконец проговорил, что он русский. «Er ist Russe»[30], – пришел ему на помощь Илья, припомнив немецкий, который учил все-таки не только в школе, но и в институте. Немец и переводчик посмотрели на Илью. «Wie ich»[31], – сказал Илья. Потом этот немец снова подходил к Меньшагину с тем переводчиком, и они о чем-то говорили. На следующий день появился немецкий офицер и выкрикнул фамилию Меньшагина. Тот отозвался. И его вывели за колючую проволоку, усадили в машину и куда-то увезли. А потом, еще три дня спустя, из узилища вызволили и Илью, по ходатайству Меньшагина, уже назначенного бургомистром. Из коровника – в бургомистры. А все в Тихвинке думали, что забранного адвоката расстреляли.
И потом Меньшагин старался как-то облегчить жизнь евреев в гетто в Садках за Днепром. Об этом знал Илья от Мушкетова. В гетто из Крестовоздвиженской церкви переправляли соль, на которую многое можно выменять. Тонна соли ежемесячно. Не исключено, что он оказывал и другую помощь, на это проскальзывали намеки в речах Мушкетова, но явно говорить об этом было нельзя. Если это так, то Меньшагин рисковал очень сильно. Не только должностью, но и попросту головой. Помощь евреям из гетто могла стоить жизни.
Из гетто выводили команды на различные работы. Приближаться к ним и заговаривать запрещалось. Илья оказался однажды свидетелем расправы охранников из русских полицейских с пожилым человеком, вдруг заговорившим с одним из работавших на расчистке снега евреем; вероятно, это был какой-то его знакомый, и старик угостил его чем-то, может, папиросами, пока охранники стояли в сторонке и над чем-то смеялись… Но один из них обернулся, увидел этих двоих и молча быстро пошел к ним, заставил еврея вывернуть карманы, а потом начал избивать старика. Тот пытался уйти, даже убежать, но молодой дебелый полицейский сшиб его с ног. К ним подскочили еще двое полицейских и заработали прикладами… Илья отвернулся и пошел прочь.
Это была Ordnungs-Dienst, городская полиция, подчиненная СД и фельджандармерии, которой руководил Умнов, а потом Сверчков, прибывший вместе с другими сподвижниками из Калинина, освобожденного Красной Армией.
С этой полицией лучше было не связываться. Меньшагин тоже их побаивался и все требовал наведения там порядка, увольнения явно уголовных типов, воров и насильников. Они легко могли запросто застрелить показавшегося им опасным и подозрительным прохожего.
Впрочем, СД тоже не церемонилась. Однажды советские самолеты налетели бомбить Смоленск ночью. Главврач инфекционной больницы Овсянников, из военнопленных, пошел из больницы в убежище, было темно. И он включил фонарик, чтобы не расшибить себе лоб на руинах. Наутро его и еще завхоза и кладовщика арестовала СД. Медсестра показала, что они подавали световые сигналы. При чем здесь кладовщик и завхоз, было вообще непонятно, с фонариком-то шел один Овсянников. Завхоза и кладовщика в больнице и вовсе не было. Медсестра эта, Пичман, была настоящая пройда и стукачка. На Овсянникова она показала как на пособника советских бомбардировщиков, а на завхоза и кладовщика заодно как на расхитителей больничного добра. Бургомистр Меньшагин, уже сталкивавшийся с этой курвой, срочно вмешался, но – поздно. Всех троих расстреляли. Это происходило быстро, почти мгновенно. Между жизнью и смертью уже почти и не было никакого зазора.
А Пичман стала завхозом.
…Теперь на дорожные работы выводили только военнопленных из лагерей. Гетто в Садках исчезло совсем недавно. Многие в это отказывались верить. Но слухи ползли по Смоленску, как черные змеи, ползли по руинам и меж уцелевших домов, жаля обитателей. Говорили, что две тысячи евреев увезли на край Вязовеньковского леса в окрестностях Смоленска, за Днепром, и на краю длинного и глубокого рва расстреливали вместе с детьми.
За этот год оккупации, наполненный пожарами, разрушениями, смертями, что-то омертвело в самой душе города. Но лица горожан стали еще угрюмее после случившегося на краю Вязовеньковского леса.
Лагерь Илья увидел еще издалека – длинные складские помещения, превращенные в бараки, столбы с колючей проволокой, вышку. И на пространстве между бараками шевелящаяся масса… Это были люди, военнопленные, тысячи людей. Они казались совершенно неотличимыми друг от друга. Одного цвета одежда, лица. Все было охряного цвета. Словно это и не люди, а какие-то земляные существа, вылезшие из своих нор. Они медленно шевелились, словно спали на ходу. И слышно было какое-то глухое гудение, издаваемое этими существами. Радавался лай собак. От лагеря наносило тяжким смрадным духом. Люди в нем истреблялись ежедневно, каждый час и каждую минуту, медленно и верно – голодом, болезнями, побоями. А иногда и мгновенно – пулей или ударом палки.
Илья никогда не был здесь. Он видел лагерь впервые. А о жизни и смерти в лагере знал по рассказам.
Он остановился, всматриваясь в охряных земляных людей за рядами колючей проволоки, испытывая неодолимое желание бежать отсюда, не видеть, не знать, не слышать. Но продолжал стоять. Кто-то за колючей проволокой заметил его и тоже стал смотреть. Смотрел на молодого человека в темно-синей рубашке, темных брюках, зачесывающего рассыпающиеся русые волосы назад… Илья нарочно пошел в темной одежде, чтобы не привлекать внимания.
– Дяденька, а дяденька…
Илья оглянулся. Рядом стоял паренек в драных штанах, в грязной безрукавке, в растоптанных башмаках с чужой ноги.
– Ну чего тебе?
– Дяденька, дай закурить.
– Рановато тебе.
– Да я не себе.
– Не себе?..
Илья раздумывал. Наконец достал пачку немецких сигарет «Eckstein № 5». Теперь он курил. Паренек взял сигарету, повертел ее в грязных пальцах, попытался прочесть название.
– Это… ихние? – спросил он.
Илья кивнул.
– Берлинские? – допытывался паренек.
– Эти выпускают в Дрездене, – ответил Илья.
– Умм, – протянул паренек и осторожно положил сигарету в нагрудный карман. – Отнесу батьке. – Он кивнул на колючую проволоку и пошел прочь.
– Постой! – окликнул его Илья.
Паренек обернулся, глядя исподлобья, щурясь, выпячивая губу.
– Чё-о?
– У тебя там отец?
Паренек кивнул.
– А как ты ему передашь?
Паренек подозрительно смотрел на Илью.
– Найду как.
– А можешь и записку передать?
– Кому?
– Ну отцу. Но для другого человека.
Паренек выпячивал губу, щурился, соображая. И тряхнул пыльными волосами, забитыми гнидами.
– Сделаю, если еще сигарету дадите.
– Я тебе всю пачку отдам для отца, – сказал Илья. – И на ней напишу записку. Только мне нужен карандаш. Найдешь?
Паренек тут же кивнул и пошел прочь, быстрее, быстрее – и побежал через дорогу, скрылся среди одноэтажных не сгоревших домов, стоявших на другой стороне шоссе. Илья снова обратился к лагерю. И увидел, как от ворот идет охранник, неспешно, с винтовкой за плечом.
Илья развернулся и медленно побрел в ту сторону, куда убежал паренек. Перешел дорогу. Оглянулся. Охранник остановился и смотрел на него издали, потом повернул и направился к воротам.
Из-за заборов лаяли собаки.
Илья ждал.
Вскоре появился и паренек.
– Вот, – сказал он, протягивая огрызок карандаша.
Илья подумал и написал на внутренней стороне язычка зеленой сигаретной коробки: «Арсений Жарковский, поступил вчера. Тебя ждет в восемь утра на шоссе Жемчужный».
– Не потеряй, – сказал он, отдавая пачку пареньку.
Тот пытливо смотрел на него.
– А прочитать можно?
Илья улыбнулся:
– Читай.
Паренек сразу отогнул язычок и прочел написанное, шевеля губами.