– Сегодня отдашь?
– Ага!
Илья кивнул пареньку и пошел назад к городу. Мимо прогрохотал грузовик с несколькими солдатами, обдав его пылью.
Что из этой затеи получится? Найдет ли отец этого паренька Арсения? Станет ли вообще искать? И точно ли это был Сенька Дерюжные Крылья? Ни на один вопрос нет ответа.
Илья шел через весь город к церкви Иоанна Богослова на Днепре и чувствовал себя персонажем картины Глеба Смядынского… Но все же здесь были люди, в гражданском и в военной форме, русские и немцы. А у Глеба Смоленск абсолютно пустой.
Илья думал о Смоленске времен Мурзакевича, потом и о Смоленске семнадцатого века, занятом поляками, когда на его улицах, по свидетельству проезжавшего через него хорватского ученого Юрия Крижанича, слышна была только польская речь да латынь… Тогда в городе тоже оставались смоляне, выжившие во время двухлетней осады, голода. Имена их неизвестны. После взятия Смоленска в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году Алексеем Михайловичем они не пострадали. По крайней мере, нет никаких сообщений о расправах. Алексей Михайлович разрешил и полякам, не желавшим жить на Руси, отправиться восвояси, а оставшимся сохранил некоторые привилегии, как и всем вообще смолянам, жившим по так называемому Магдебургскому праву, дарованному городу Сигизмундом и устанавливавшему особый порядок избрания городского самоуправления, торговли, ремесленничества; по нему горожане освобождались от феодальных повинностей, от суда и власти воевод, старост; все решения принимал выборный магистрат.
И он думал о Смоленске еще более древних времен. В начале пятнадцатого века Смоленск взяли литовцы. Князь Юрий Святославич во время осады уехал в Москву просить помощи. Помощь ему не дали. А бояре Смоленска тем временем отворили ворота Витовту, великому князю литовскому. И сто лет по улицам города ходили литовцы да поляки, монахи-францисканцы. Но еще раньше этот князь присягал великому князю литовскому Ягайло. И Смоленск уже в конце четырнадцатого века был литовским…
Помнит ли кто-либо, кроме историков, этого князя? Или бояр, отворивших ворота?
И вот – снова город захвачен. История творится прямо здесь и сейчас. Но читать об осадах и сражениях – это одно, совсем другое дело быть участником хотя бы и одного такого исторического дня. Часто нападает немота, немощь, отупение. Не знаешь, что думать, делать, говорить. Легче умереть, погибнуть. Выжить, победить труднее.
Но, что означает победа для него, Ильи? Чья победа? Советских солдат и офицеров, комиссаров, секретарей, парторгов, директоров, Сталина? Хочет ли он именно такой победы?
Странно, конечно, что, в отличие от того же Сеньки, он перестал понимать и принимать эту власть. Как это произошло? Когда? Ведь никто из его родни не пострадал ни в Гражданскую войну, ни во время коллективизации… Он и сам участвовал в этой коллективизации, можно сказать.
Приходил тогда на кулацкую свадьбу Фофочки мешать. И ведь Сенька, по сути, был на другой стороне как раз. А вон как все повернулось…
Может, это началось, когда затеяли дело против Евграфа Васильевича? Скорее всего, так. Это же было чудовищно несправедливо. Адмирал был самым искренним и преданным новому миру человеком. Но ни его ранение в боях с врагами советской власти, ни вдохновенное до самозабвения учительство – ничего не спасло Адмирала. Да и остальным досталось. Ведь это была не случайность, вот что. Тут-то завеса и спала. В Смоленске в институте он узнал еще больше о деяниях новых египтян, о которых тысячи лет назад говорил жрец Ипусер. Выходило, что все цари русские, вместе взятые, не порубили и не заморили столько своих соотечественников, сколько нынешние правители Ленин да Сталин. Впрочем, это уже говорил много позже Борис Георгиевич Меньшагин. Но Илья начал об этом догадываться еще в студенческих аудиториях и в первые годы работы в музее. Сторож Ерофеич уже побывал в лагере после известной чистки смоленских музейщиков, правда, недолго, всего три года, под Москвой, в Дмитровлаге, на строительстве канала Москва – Волга имени Сталина. До лагеря он работал младшим сотрудником, ну а после – только сторожем. Рассказывать об этом он, конечно, не любил. Но иногда, подвыпив, кое-что мог поведать…
Сейчас в оккупированном Смоленске Илье доводилось разговаривать с разными людьми, вдруг объявившимися в городе, из прежних русских. Это были потомки эмигрантов из Берлина, Риги, Испании, Югославии и Польши. Они служили переводчиками в вермахте. А кое-кто сумел устроиться в Смоленске – например, Георгий Гандзюк из Праги, сын генерал-майора Гандзюка, преемника гетмана Скоропадского. Он прибыл в город как патриот, желающий послужить отечеству, и Меньшагин принял его в горуправу своим заместителем. Он тут же занялся очисткой города от снега. А Смоленск в эту суровую зиму был просто завален сугробами. Гандзюк приходил в музей, все осматривал, говорил с Вельзевулом, с Ильей, восхищался древностями смоленскими. И толковал о новой России – без Сталина и, разумеется, без Гитлера. Но большевистского молоха, считал он, не одолеть своими силами. Так и надо использовать исторический момент. Чуть позже появились Каменецкий и Алферчик, один жил в Югославии, другой в Польше, они были членами НТСНП – Национально-трудового союза нового поколения. Меньшагин принял их на работу в полицию. Они были примерно одного возраста с Ильей. Этот союз был создан за границей в конце двадцатых – начале тридцатых. В нем был возрастной ценз. Эти люди не хотели тащить за собой вериги прошлых грехов. Эмблемой у них был знак Владимира Крестителя – трезубец, с надписью «Не в силе Бог, а в правде», по слову Александра Невского.
И то, что девизом взяли девиз Невского, было неспроста, думал Илья.
Вроде бы немцы им потворствовали, но в то же время относились к ним с подозрительностью. Пален Хупель прямо советовал Илье держаться от них подальше, мол, еще неизвестно, что за роль им приготовили в гестапо, да, именно там. Он намекал на то, что они провокаторы, но провокаторы, так сказать, искренние, не ведающие об этом сами. Короче, антигерманских разговоров с ними лучше не вести.
С Паленом Илья, можно сказать, подружился… ну или почти подружился. Все-таки он был немец и старше. Они часто встречались, вели разговоры обо всем, но, главное, об истории, тут Пален был любитель, а Илья все же профессионал. И Пален любил историю России. Россия его влекла. Он говорил, что ее история – это нечто, похожее на китайский роман «Сон в красном тереме». Специалисты это название переводят как «Сон-морок в высоком чертоге», или как «Грёзы прозрения в потаенной женской обители». Илья этот роман не читал. Пален рассказывал, что в нем идет речь о двух ветвях аристократического рода, живущих в Пекине в роскошных имениях. Герои то и дело видят вещие сны, с ними происходят всякие мистические кунштюки. Герои и спят, и бодрствуют, и не всегда понятно, где сон, а где явь.
– Любовь и дружба, интриги, смерти, а в итоге главный герой уходит с буддистскими монахами в лес, – говорил Пален, улыбаясь. – В Китае тоже леса… Но все-таки русский лес… – как это сказать? – более дремучий? Да? Россия загадочна и не до конца понятна, как Китай. На самом деле, многие из нас хотят ее узнать получше. Об этом говорили Шпенглер, Ницше. Последний учил, что размышляющему о будущем Европы, надо считаться только с двумя народами: с евреями и с русскими, главными факторами и участниками великой борьбы и игры сил. Впрочем, Шпенглер вообще-то не считал русских таким же народом, как немцы или англичане. Звучит вроде бы обидно? – вопрошал он, с любопытством наводя стекла очков на Илью. – Не будем спешить, мой друг. Aber mit der Bestie lassen wir uns noch Zeit.
Это была его поговорка, означавшая буквально следующее: «Не спеши! Ястреб от нас никуда не денется».
Пален, поправляя очки, играя голубыми глазами навыкате, продолжал:
– Следим за мыслью философа. Русские, утверждал он, как гранат – плоды содержат в себе возможности народов будущего. Рано или поздно плоды созреют, и гранат раскроется невиданным цветком. Россия – обещание. Тогда как Европа – уже длинная вечерняя тень. Об этом толковали и славянофилы.
– Лучше было бы, если бы эта тень не падала на нас так больно, – замечал Илья.
– К сожалению, война, как и религия или наука, один из методов познания. И на самом деле именно в этом главная причина всех войн. В войне мы познаем и себя, и других. Тут и напряжение науки и религии, патриотизма, всего. А все экономические, политические причины – лишь повод. В войне всё и вся проходит проверку, сравнение. Возможно, мы на слишком низкой ступени развития, раз нам присущ такой метод познания. И, когда человечество взойдет на другую ступень, войны сами собой прекратятся. Ведь войну не останавливает ни религия, ни, допустим, Лев Толстой с Федором Достоевским или Чайковский с Бахом. Ни общие усилия держав. Но предпочтительнее, конечно, познавать иную страну, мирно путешествуя по Транссибирской дороге, например. Здесь сказывается несовпадение предпочтений индивидуумов. Одному подавай прицел, другому – микроскоп. Пока предпочтения первого рода преобладают. И мы вынуждены как-то с этим мириться. – Пален усмехнулся, поправляя очки, и добавил: – Или воевать.
Илью увлекали рассуждения этого рижского немца, его начитанность, страсть к музыке. Иногда они совершали экспедиционные прогулки, как это называл Пален, по городу, в основном по крепостной стене. Обычно к ним присоединялся врач Артур Маурер, немолодой уже, сухопарый, с глубокими складками на щеках, живший до войны в тех самых чешских Судетах, что стали яблоком раздора. На какой-нибудь башне они раскладывали газету «Новый путь», резали хлеб, лук, вскрывали банку тушенки и выпивали вина или шнапса или даже просто разведенного спирта. Этому их научил Илья, предпринимавший подобные вылазки в студенческие годы.
Однажды, оглядывая холмы за Днепром, а потом Успенский собор на горе, Артур Маурер и сказал:
– Nur Russland grenzt an Gott.