– Граница России? – переспросил Илья.
Артур что-то ответил.
– У России границы с Богом? – переспросил Илья.
– Только Россия граничит с Богом, – перевел Пален.
Артур что-то добавил.
– Ну, а остальные страны – друг с другом, – перевел Пален и о чем-то спросил Артура.
Тот ответил.
– Ах, это Рильке, – сказал Пален и добавил с извиняющейся улыбкой: – Поэт.
61
Илья места себе не находил весь тот день, думал о дулаге, о мальчишке с сигаретной пачкой.
Ночью ему даже снился этот дулаг, полный не людей, а громадных псов, и они бегали тяжело вдоль колючей проволоки и сверкали на Илью глазищами, ища прореху в ограде…
Илья встал рано, наскоро попил чая с сухарями.
Под мелким дождиком, зарядившим, как назло, под утро, надев подобранный еще раньше где-то брезентовый военный плащ, он поспешил на Краснинское шоссе. Машины наматывали грязь колесами. Городские руины были печальны и ужасны.
Появился патруль. Будто нарочно!
Илья напрягся. Это были русские полицейские с белыми повязками на рукавах. Но среди них Алферчик. Илья перевел дыхание. Они поздоровались. Трое полицейских с ружьями, в пиджаках, сапогах, кепках встали полукругом перед Ильей. Впереди них стоял Николай Алферчик.
– Куда путь держим, Hüter?
Так звал его Алферчик: «Хранитель».
Илья мгновенье думал, говорить ли правду или что-то выдумать, но ничего путного в голову не шло, и он сказал, что среди пленных, которых привели на днях, как будто был его одноклассник и друг детства. И он теперь хочет убедиться, так ли это. Алферчик пытливо глядел на него исподлобья.
– Друг детства? – переспросил он.
– Комиссар? Жид? – встрял один из полицейских, курносый, с бритой головой, тускло посверкивающий то ли золотым зубом, то ли фиксой.
Илья взглянул на него, перевел взгляд на Алферчика и ответил ему:
– Да.
– Так покажи нам его, и мы его грохнем! – рявкнул тот курносый полицейский.
Остальные заухмылялись.
– Друг детства, – подтвердил Илья еще раз Алферчику, припомнив сетования Меньшагина да и всех на кураж этих полицейских.
– Хочешь его вытащить? – спросил Алферчик.
Илья кивнул.
– То надо бабе делать, – сказал другой полицейский с глубоко сидящими светлыми и какими-то бестрепетными глазами. – Скажет, что муж, и вся недолга.
– Негде взять такую, – проговорил Илья.
– А ты загляни в бордель к Ивалицкой, Рыжухе Елене Николавне, она тебе отрядит любую бабенку за банку тушенки или шнапс, – говорил курносый, широко улыбаясь, светя фальшивым золотом, а может, и настоящим, снятым с убиенного, что было в порядке вещей у них…
– Да уж ладно, попробую сам, – отвечал Илья.
– Дак надо было хоть платок повязать – заметил третий полицейский, пожилой, мордатый невысокий мужик с носом картошкой.
И все громко засмеялись, кроме Алферчика. Он был строг и серьезен. Покосился недовольно на своих подручных и, приложив руку к козырьку кепи, – на нем единственном была немецкая форма, светло-зеленый мундир, такого же цвета брюки, начищенные сапоги, ремень с кобурой, молвил:
– Желаю удачи!
И пошел, уводя за собой скалящих зубы подчиненных.
Илья поспешил дальше, испытывая досаду: отняли время… Но не только из-за этого. Встречи с русскими полицейскими всегда раздражали его. Они были слишком явной и яркой иллюстрацией его положения. Его положения и положения других, оставшихся в городе, хоть Вельзевула, хоть того же Мушкетова. Разница только в том и заключалась, что они служили новым властям без оружия и, может быть, без такого рвения. Но – служили, выполняли требования новых властей. Да, такие же службисты, слуги, как эти зубоскалы с лицами уголовников.
Илья хмурился и шагал быстрее.
Наконец впереди показались бараки-склады дулага номер сто двадцать шесть. В воздухе стоял тяжелый запах дыма и нечистот. Илья остановился на обочине шоссе, как и написал на папиросной пачке. На территории лагеря колыхалась все та же масса земляных существ. Видят ли они его? Наверное, кто-то уже заметил.
Илья пытливо всматривался в отдельные фигурки за колючей проволокой. Но узнать Арсения не мог. К колючей проволоке никто и не подходил близко, за это можно было схлопотать пулю охранника. Илья топтался на месте. Если Арсений получил весть, он должен появиться где-то на краю этой массы, поднять руку, махнуть… Но передал ли малец отцу пачку? И точно ли его отец там, за проволокой? Ведь малый мог запросто и обмануть.
Илья оглянулся на дома на другой стороне дороги. Оттуда раздавалось тявканье собак. Никого не было видно.
Он снова обратился к лагерю. И как будто что-то щелкнуло в нем, в сознании, и вся эта история мгновенно показалась полным абсурдом, злой сказкой, видением. Лагерь, Смоленск, разрушенные мосты, сгоревшие дома, немецкая речь, кровь на Большой Советской…
Мир рухнул по мановению руки. Взмах – и все полетело к чертям. Наверное, так и бывает в горах, когда от крика или выстрела трещины идут по снежным карнизам, а потом тонны снега устремляются вниз, все круша. Так и был сокрушен мир. Ради какого еще познания? Хупель бредит. Что можно познать в этой войне? Узнать, как выглядит труп старика или ребенка, поедаемый червями, облепленный мухами? Увидеть лица, теряющие человеческое выражение? Узнать оскал зверя в этих лицах? Сокрушение морали, любви, религии – всего. Да, это все слишком хрупко и ненадежно.
Но вместе с тем и крепко, неприступно – в других. Не все поддаются войне. Иные предпочитают смерть бесчеловечности.
…По брезенту стекали уже струйки воды, дождь усилился, колотил по плащу. Илья топтался, отходил в сторону и возвращался. За колючей проволокой так и не показался Арсений Жарковский, Сенька Дерюжные Крылья. Кто знает, может, Илья обознался, да и все. А Сенька совсем не здесь, летает где-то на Яке, ведет свою битву за родину, за Сталина… если, конечно, он еще не разуверился в нем.
Илью снова заметила охрана, и двое о чем-то говорили, поглядывая в его сторону и, как видно, собираясь доложить начальству или даже самим проявить инициативу и задержать подозрительного смолянина.
Но он снова ускользнул.
Понуро побрел назад, в город.
А ночью на Смоленск налетели советские бомбардировщики. Земля дрожала и качалась от разрывов. Били немецкие зенитки. Илья думал, что один из самолетов может вести и Сенька Дерюжные Крылья. Правда, он говорил, что летает на истребителе, но за это время мог и переучиться.
Илья курил в кулак у окна, глядя на сполохи в ночном мокром небе. Где-то раздавались команды немцев. Скулила собака. Доносился то ли детский, то ли женский плач.
На следующий день военнопленные разбирали завалы на улицах. Илья, как обычно, шел на работу в церковь Иоанна Богослова, где и располагался по-прежнему исторический музей, как вдруг его окликнули:
– Илья!..
Мгновенно холодея, он оглянулся, сразу увидел хмурое лицо немца в каске с винтовкой, несколько лиц военнопленных и смуглое темное лицо с серыми глазами с черным чубом на лбу.
– Арсений?.. Сенька?! – крикнул Илья.
– Halt![32] – тут же вскинулся охранник.
Илья обернулся к нему.
– Entschuldigt… – Он подбирал слова. – … das ist mein… bester Freund[33].
– Halt! – повторил охранник.
– Jugendfreund! Друг детства! – говорил Илья, продолжая подходить к работавшим пленным.
Немец сорвал с плеча винтовку и передернул затвор.
– Илья, ты… это… лучше стой! – крикнул Арсений. – Он снесет тебе башку. У них это запросто!
Илья остановился. Немец энергично взмахивал дулом винтовки, приказывая уходить. Глаза его были ледяными, как будто он ослеп. Илья попятился. Такие глаза он видел однажды у гадюки на берегу озера, она только что сбросила старую шкуру, но на морде еще оставались ошметки, и они прозрачной пленкой закрывали глаза, – и она так же уставилась на Илью, как сейчас этот немец.
– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Gut. Da du es willst, geh ich[34].
Ледяные глаза из-под каски следили за ним. Это была сама смерть, Илья понял. После бомбежек немцы всегда делались злее.
– Арсений! – позвал Илья, набравшись смелости. – Ты под своей фамилией?
– Нет.
– Говори какая, я тебя вытащу.
– Фролов, Алексей.
– Я ухожу…
Илья отошел как можно дальше. Обернулся. Немец не спускал с него глаз. Илья криво улыбался, кивая Арсению. Другой охранник прикрикнул на него, и тот согнулся над кусками бетонной стены. Илья зябко поежился, по телу пробегала дрожь. Совершенно точно, он был накоротке со смертью. Этот змеиный, ледяной, слепой взгляд как будто самого сердца коснулся. Нет, к смерти – своей – трудно привыкнуть. Внезапно в тебе вздымается море жизни. Илья утер холодную испарину. Снова оглянулся. Немец уже отвернулся. Арсений вместе с другими военнопленными разбирал завал.
Арсений, Сенька Дерюжные Крылья… Значит, там, на выходе с Резницкой, он не ошибся, узнал его смоляные волосы, походку.
Что же теперь предпринять?
Илья думал недолго. Он направился к зданию бывшего Дворянского собрания напротив парка Блонье, со скульптурой Глинки. Перед входом в кабинет Меньшагина стоял полицейский с винтовкой. Он знал Илью.
– У меня срочное дело к Борису Георгиевичу, – сказал Илья.
– Его нет сейчас, – ответил охранник.
– Борис Георгиевич отправился на утренний рапорт в комендатуру, – объяснила его секретарша Анастасия Андреевна Симкович.
Илья раздумывал…
– А Виталий Ильич? – спросил он у секретарши.
Она ответила, что видела его у себя. Илья отправился в его кабинет. Виталий Ильич Мушкетов выслушал его внимательно, качая лысой крупной головой.
– Понятно, понятно… А кто он? – спросил художник, взглядывая на Илью.
– Летчик.
– А что он вообще умеет? Ну надобно ведь заявить о том, что он какой-то мирный специалист и без него городское хозяйство придет в полный упадок. Мм?