Обжиговая печь – длинный тоннель, изнутри выложенный специальным огнеупорным кирпичом. Там кирпич выдерживает температуру всех огненных факелов, бушующих в печи. Но от жары становится рубиновым до прозрачности. А по центру тоннеля медленно ползут тележки-клети с кирпичами. В одни ворота вползает тележка с уложенными на ней темно-серыми сырыми кирпичами. А из других ворот выползают тележки, на которых лежат, выдержавшие огненный ад, красные, пышущие жаром готовые кирпичи. Правда, некоторые из них все-таки не пережили обжига, рассыпались или покрылись глубокими трещинами. Такие кирпичи на исходе смены вывозятся из цеха к забору на двуручной тачке с одним колесом.
Тачка тяжелая, неустойчивая, и удержать ее в движении очень трудно. Если при этом учесть, что к концу смены уже ни рук ни ног не чувствуешь после изматывающей укладки тяжелых сырых кирпичей на клети, да после катания этих клетей к входным воротам обжиговой печи, то укрощение тачки превращается в корриду, в которой не всегда побеждаешь.
Дома за ужином отчим исподволь посматривает на Женю, ждет, видимо, жалоб или «охов» каких-нибудь.
Но тот молчит.
Он – взрослый и, стало быть, жаловаться на тяжелую работу никак не пристало.
Правда, аппетит у него от этой работы возрос необычайно. За ужином съедает почти вдвое больше обычного. Вкусный борщ, приготовленный мамой, наливает тело силой. Из усталых мышц уходит противная дрожь, с глаз спадает пелена рубинового марева, оставленная частым и вынужденным разглядыванием раскаленного чрева обжиговой печи. И когда младшие братья осторожно спрашивают:
– Женя, а поехали на озера? – он согласно кивает и шагает с ними вместе к сараю, где стоят в рядок велосипеды.
Детство берет свое. Детство – всесильно.
А пока еще ни отчим, ни Женя не знают, что через три года он познакомится с такой работой, по сравнению с которой труд на кирпичном заводе действительно покажется детской забавой.
Заготовка сена всегда была трудом коллективным. Собирались мужики и бабы всей деревней, выходили на поля и косили. Сначала всем гуртом Иванов клин выкосят, помогут мужичку соскирдовать сено, потом перебираются на клин Петра, Еремы…
Этот коллективизм среди крестьян-единоличников пошел исстари. На заготовку сена люди собирались как на битву лихую. Да это, собственно, и была битва: даже для одной-единственной буренки следовало заготовить на зиму побольше сена – и ей самой на еду, и в коровнике подстилать, а если ко всему прочему буренка приплод зимой принесет, так и в хату свою крестьяне сено тащили, чтобы было где теленочку лежать, чтобы не замерз он в лютые зимние морозы. И для этого во многих крестьянских избах специальные выгородки были или отапливаемые пристройки.
Все это Женя знал с малолетства. И сенокосом занялся, едва только руки окрепли, да хребет пацанский перестал трещать под тяжестью косы. Правда, косили сено обычно на выгонах – небольших полянках, что цветились поблизости от окраинного дома. На покос выходили всей семьей. Даже отчим, когда был свободен от своей горняцкой работы, приходил помогать.
Работа, с непривычки трудная, вскоре втягивала в себя, превращалась в упоительное единение с природой. Дурман ароматов скошенной травы, шепоточки солнечных сквознячков, блуждающих по стерне.
Правда, к вечеру от усталости уже не чувствуешь ни рук, ни ног, но для себя ведь работали.
И до поры до времени Евгений думал, что сенокос – это когда нет сил даже поужинать.
…Готовясь к смене на шахту, отчим обычно тщательно перекладывал свой «тормозок» – небольшую сумку, в которой было все необходимое для восьмичасового пребывания под землей: незамысловатая еда, йод с бинтом, кружка, миска… Занимало это буквально несколько минут. Но в этот раз он что-то мешкал: все перекладывал и перекладывал содержание «тормозка». Потом вдруг сказал, ни к кому вроде не обращаясь:
– Дирекция шахты договорилась с Липовецким совхозом, что нам выделят участок для заготовки сена. Правда, с условием, что мы скашиваем весь участок, а совхоз начисляет каждому работающему трудодни. Сколько трудодней заработаешь, столько сена и получишь.
– А как заготавливать это сено? – спросила мать. – Между сменами на покос ездить или как?
– Все желающие записываются в профкоме, – хмуро пояснил отец, – и на месяц выезжают в поле. Там жить, там харчи от совхоза. А вместо заработка – сено.
В комнате стало тихо. Все понимали, если отец на целый месяц отправится на сенокос, то семья останется без его заработка. На что жить? Тем более, что отчим планировал выделить Евгению деньги на поездку во Владивосток для сдачи вступительных экзаменов. И без заготовленного на зиму сена оставаться нельзя, ведь главная еда в это время для коровы Маньки – сено.
Отчим поднял на Евгения озабоченный взгляд:
– Придется тебе, Женя, на сенозаготовки ехать! До экзаменов в аккурат успеешь! Еще и время на подготовку останется. Парень ты уже взрослый, пора самостоятельным быть.
– А когда и куда ехать? – поинтересовался Евгений.
– Завтра. Под Липовцы. Там уже полевой стан оборудован.
Впервые в жизни Женя должен был расстаться с семьей на целый месяц. Это волновало более всего. И он невольно спросил:
– Как же я там буду?
– Будь как все, – ответил отчим. – Работай.
Повзрослев, Женя понял, что жизнь состоит из двух начал. Одно из них ставит тебя в ситуации, когда нужно быть «как все», а второе требует: «выделяйся, становись лидером».
Но без умения быть «как все» стать лидером невозможно.
В те годы механизация еще не овладела шахтами на все сто процентов. И во многих угольных подземельях использовались лошади в качестве тягловой силы для перетаскивания вагонеток с углем для забоев к шахтному двору. Говорят, что лошади больше шести-семи лет подземной работы не выдерживали: слепли, заболевали, надышавшись угольной пылью, теряли силы. Обычно их забивали «по истечении срока годности». Но директор местного совхоза договорился с директором шахтоуправления «Липовецкое» о том, чтобы лошадей-горнячек отдавали ему в совхоз на подсобные работы:
– Лошадь убить нетрудно. А вот на свежем воздухе и при хорошей подкормке эти лошадки еще года три-четыре способны пожить, поработать и пользу людям принести, – объяснил свою просьбу директор совхоза.
Несколько таких слепых доходяг совхоз и выделил на сенокос. Послушные вожжам и человеку, они таскали сенокосилки, помогали скатывать высушенное сено в валки, привозили из деревни еду и бочку с питьевой водой…
Словом, работали в полную меру своих лошадиных сил и здоровья, большую часть которого оставили в шахте. Но люди смотрели на этих животных, как на «отходы».
Крик на все поле:
– Не наступи-и-и!!!
Оседлав Вербу, лошадь костлявую и настолько бессильную, что казалось, она может упасть от малейшего чиха, по полю несется один из заготовителей сена. За Вербой вьется подкопыш – длинная веревка с деревянным колом, которой охватывали копны, разбросанные по всему полю, и стаскивали их в стога.
Подскакав к очередной копне, наездник втыкает под копну деревянный кол и спешно опутывает веревкой ком сена. Люди торопятся: чем больше заготовят сена, тем больше трудодней заработают. А рядом, задыхаясь от бега, стоит, пошатываясь, Верба. Из ее глаз, залепленных непроглядными бельмами, текут медленные слезы. Лошадь знает, что отдышаться не дадут, и через минуту-другую ей придется, астматически задыхаясь и дергаясь от беспощадных ударов хлыста, долго тащить по кочковатому полю какую-то шуршащую тяжесть, вкусно пахнущую свежим сеном…
Впрочем, и себя люди тоже не шибко жалели.
Срок заготовки сена – месяц. Режим заготовки диктует погода. Поэтому подъем около четырех часов утра. Жили здесь же, в поле, в шалашах из сена, как Ленин в Разливе. Из относительно основательных строений – длинный стол из сосновых досок, две вкопанные скамьи по бокам стола, да навес деревянный над этими сооружением. И еще – летняя кухня.
Выкарабкавшись из шалашей, наскоро умывшись и еще скорее перекусив, люди расходятся по своим участкам. Едва светлеющий восток позволял видеть метров на десять – пятнадцать вперед: кто на сенокосилку усаживался, кто скирдовать идет, кто на подбор.
Работы всем хватает. И с избытком.
А солнце, на рассвете еще осторожное, к обеду распаляется во всю свою мочь. Слепни, допекая лошадей, не отстают и от людей. А сено с каждым взмахом сил все тяжелее и тяжелее.
Тяжко.
Господи, пошли хоть немного дождя!
Но небо назойливо-бездонное. И только где-то на горизонте, там, где за полторы сотни километров нежится в прибрежной прохладе вожделенный Владивосток, там виднеются тучи. Но сюда они не прилетят: ветер небесный не позволит, лучи солнечные растопят эти снежно-белые комки еще задолго до подлета к Уссурийску.
Самая желанная работа – на сенокосилке. Сиди себе в металлическом креслице, подергивай вожжи, управляя лошадью, да поднимай время от времени ножи, чтобы очистить их от набившейся травы. А ножи – как зубья у машинки для стрижки волос, только в сотни раз крупнее и беспощаднее: один из сенокосильщиков, задремав, свалился со своего рабочего места и – под ножи. Остался жив, но лишился части стопы на ноге.
С этого момента Жене пришлось расстаться с надеждой поработать на сенокосилке. Хотя до этого раза два управлял этим механизмом: очередь подходила. А теперь – все:
– Мал еще! – объяснили взрослые мужики. – Заснешь, свалишься под ножи, а потом собирай по всему полю твои кусочки.
Спорить не приходилось: от хронического недосыпа многих качало из стороны в сторону, а про некоторых пацанов и говорить не приходилось, едва ноги волочили.
И еще – усталость. Она пронзала все тело, каждую мышцу, каждую клеточку организма. Ночной сон, как стремительный провал в черную бездну, отдыха не приносил, слишком уж он был коротким.
Господи, пошли дождика!..
И небо услышало затаенные просьбы.
На третьей неделе сенозаготовительной каторги тучи вдруг прорвались к перегретым июньским солнцем полям.