Сам городишко с населением около двадцати тысяч жителей раскинулся на вершине пологого холма.
Здесь, на Приволжской возвышенности, вообще было принято любой холмик именовать горой. Но эта действительно смахивала на сопку-подростка и, следовательно, по местным понятиям имела все права называться если не горой, то хотя бы горкой.
Старожилы рассказывали, что во времена, когда по реке еще сплавляли плоты, плотогоны причаливали их к берегу тихого затона у подножия этого пригорка, разводили на побережном песке костры, тщательно мылись, стирали белье и, главное, выжигали на костровых огнищах табуны вшей из своих зипунов, штанов, рубашек…
Видимо, поэтому этот холм и называли «Вшивой горкой».
Впрочем, такое свое название она могла получить и по другой причине. За горой река делала крутой изгиб. Перед этим поворотом течение реки было убаюкивающе-спокойным, но за поворотом желтое полотно воды вдруг рвалось, скручивалось в жестокие жгуты, бесновалось затягивающими вглубь воронками, становилось черной и страшной даже в ясную солнечную погоду. Над этим речным изломом почему-то всегда носились шквальные порывы ветра…
Словом, гиблое, «вшивое» место.
И кто знает, кто считал, сколько плотов здесь было разбито, сколько могучих плотогонов безвозвратно исчезло в беспощадных водоворотах этой речной излучины?
Вот почему и мылись на здешнем бережку, стирались. Рядились во все чистое в предвидении неминуемой борьбы со стихией русобородые мужики-плотогоны. И все-таки гнали трудноуправляемые связки бревен дальше, вниз по буйной реке, до самой Волги-матушки. Гнали, положась на милость Божию и русское «авось».
В первые дни своей работы на заводе Евгений обнаружил невдалеке от берега реки брошенную яхту с пробитым днищем. Оказалось, что яхта «ничейная».
Начальник цеха в ответ на его вопрос вяло махнул рукой:
– Кому этот «гроб» нужен? Можешь забирать его себе, если больше заняться нечем.
Заниматься, в общем, было чем. Для молодого специалиста всегда найдется «уйма дел и суматоха явлений» на малознакомом ему предприятии. Кроме того, он преподавал в вечернем судостроительном техникуме и в филиале Кировского политехнического института (молодому специалисту, да еще и женатому, дополнительные заработки ой как были необходимы!). Но уж больно притягательными казались речные путешествия на яхте. И он взялся ее восстанавливать, выкраивая для этого любую возможность.
Повреждения оказались не очень большими, и вскоре отремонтированный швертбот уже покачивался на воде в затененном уголке затона. Испытательное плавание на нем он провел в ковше завода. Яхта оказалась тяжеловатой и на ходу, и в управлении.
Видимо, были в ней какие-то конструктивные недоработки. Но ему, несколько раз ходившему под парусом по просторам Амурского залива, эти недостатки «ничейного» судна показались малозначимыми. Видимо, здесь поработал «фактор дилетанта», совершенно не знающего особенностей речного судовождения.
И вот в одно прекрасное воскресенье Евгений Петрович решил испытать яхту уже в достаточно длительном плавании. Вывел суденышко на середину реки, прихватил парусом ветерок и направил яхту вверх по течению. Пока все шло хорошо. Не слишком маневренно, как-то увалисто, но яхта шла, одолевая течение и пологие изгибы фарватера.
Минут через сорок окончательно прочувствовав, как он полагал, яхту, слившись с ней душой и телом, классически, как учили в яхт-клубе, выполнил поворот. Правда, поворотливость яхты оказалась довольно вялой, размашистой, и она с трудом «уложилась» в радиус разворота, проскочив почти вплотную к берегу.
И яхта помчалась вниз по течению мимо заводского затона, туда, где за мыском Вшивой горы ярился водяным буйством и воздушными вихрями водоворот.
Попутный ветерок, попутная вода, легкая тишина и завораживающий шепоток воды за бортом, да бездумно скользящие поблизости тенистые берега…
Чувствуешь себя птицей, отрешенной от всего земного.
Вот уже и знакомый затон, надо только завернуть за излучину реки. Для этого нужно вывернуть яхту в сторону от основного фарватера, ближе к противоположному берегу, потому что из-за мыса вдруг появилась корма земснаряда. Он постоянно грохочет в этом месте, то приподнимаясь по течению ближе к заводу, то спускаясь за Вшивую горку. Он усердно вычищает фарватер реки, и река так же усердно спешит натаскать сюда ил, песок, всякий мусор. Но заиливания дна, его обмеления допустить нельзя: кроме построенных на заводе кораблей и катеров здесь постоянно снуют небольшие речные суда: пассажирские и сухогрузы, баржи со строительным песком, кирпичом, солью, плоскодонные лесовозы и буксиры-толкачи с высоко задранными стенообразными носами, всякие прочие «плавединицы».
Сейчас земснаряд был «привязан», как растяжками, четырьмя (по два с каждого борта) швартовами к противоположным берегам, но сам стоял почти на стрежне, и гневное в этом месте течение, огибая искусственную преграду, создавало дополнительные водовороты, боковые струи и вообще вело себя крайне непристойным образом. Но хуже всего было то, что реке подыгрывало и солнце, бросая сверху яркие лучи, а снизу водная рябь слепила солнечными зайчиками.
В общем, швартовых концов, держащих земснаряд за берег, Евгений Петрович не заметил. Пытаясь отвернуть влево, он подставил борт яхты течению реки. В этот-то момент из-за Вшивой горки налетел порыв ветра. Он ударил в парус и завалил его почти до среза воды. А водовороты завершили дело, неуправляемую яхту понесло к плоской корме землечерпалки. Все попытки исправить положение с помощью руля и паруса оказались тщетными.
Финал наступил мгновенно.
Яхту, захлестываемую буйным течением, со всего маху прибило к корме землечерпалки. Верх мачты зацепился за натянутый швартов. Яхта оказалась в ловушке между земснарядом и ставшим вдруг таким далеким берегом.
Вода ударила в борт, перекинулась внутрь яхты, прижала Евгения к днищу, захлестнуло рот, глаза, уши. Если и существует безумие природы, то в тот миг оно проявилось в полной мере и только к нему.
Яхту все плотнее прижимало к корме земснаряда и казалось, не было никакой возможности избавиться от этого дьявольского буйства реки.
На счастье кто-то из команды, оказавшийся на палубе землечерпалки, схватил багор и сумел отвести верх мачты от швартова. Яхта резко выпрямилась и вынырнула из-под борта земснаряда. Стоя почти по пояс в воде, залившей яхту, Евгений поблагодарил спасшего его речника взмахом сжатых над головой рук.
Он добрался до затона на веслах, в кровь измочалив ладони.
А невдалеке, метрах в двухстах, на самом изломе поворота реки, у противоположного берега выглядывало из воды пробитое днище большой корабельной шлюпки. Как позже рассказывали, командир одного из кораблей, моряк до мозга костей, тоже не учел нрав реки. И она не замедлила воспользоваться высокомерием человека: никто из находившихся в шлюпке не спасся.
Евгений поступил в заочную аспирантуру в Дальневосточном политехническом на второй год после его окончания.
Вызов для сдачи экзаменов пришел в Сосновку, где он работал матером на участке сборки корпусов торпедных катеров, и несказанно удивил всех его начальников. Но его отпустили… в неоплачиваемый отпуск, и билеты – за свой счет. В то время инженер еще мог позволить себе такие расходы. В качестве реферата была зачтена его дипломная работа, вернее, глава, посвященная научным исследованиям. Работая над этой главой, он еще студентом шестого курса обследовал танкера, приходившие во Владивосток, на предмет появления трещин в сварных конструкциях. Впоследствии это развилось в тему кандидатской диссертации…
И вот Евгений в рейсовом автобусе едет из аэропорта во Владивосток, который в то время был закрытым городом. На Океанской автобус для проверки документов остановил милицейский патруль. В качестве оправдательного документа Евгений протянул лейтенанту милиции справку-вызов для сдачи вступительных экзаменов в аспирантуру. Лейтенант вполголоса прочитал справку, сверил данные паспорта и, козырнув, передал его документы. И вдруг он услышал голос с заднего сиденья:
– Ну, здравствуй, сосел!
Обернулся и узнал отца своей одноклассницы со странной фамилией Похил. Их семья переехала в поселок, когда он учился в третьем или четвертом классе.
Девочка с белыми косичками-хвостиками, с белым бантом, в белом фартучке, худенькая и большеглазая, появилась в классе как-то незаметно. В тот день Женя был санитаром и должен был доложить учительнице перед началом урока, у кого грязные руки, проверив, какие они на самом деле у всего класса.
У Похил руки были в чернилах – тогда писали перьевыми ручками, носили чернильницы-непроливайки, которые только так назывались, а на самом деле проливались в самый неподходящий момент и в самом неподходящем месте.
Когда Женя резво доложил учительнице, что у всех руки вымытые и очень чистые, Васька с задней парты ехидно и с торжеством заявил:
– А он не сказал, что у новенькой руки в чернилах!
Лицо у новенькой стало моментально красным, она стыдливо спрятала руки под фартук, а Женя стоял, опустив голову. В классе стало тихо, учительница говорила, какой он плохой санитар и что нехорошо обманывать старших, а тем более учителей. Женя стоял и ежился, а когда невзначай поймал взгляд учительницы, то увидел смешинки в ее глазах. Евгений не раз в жизни мысленно обращался к ней:
– Дорогая Екатерина Васильевна, учительница первая наша! Ты учила нас всего четыре года, но осталась в памяти на всю жизнь.
Женя, извините, теперь уже Евгений Петрович, стал ректором университета и в силу публичности своей должности стал появляться на экранах местного и даже центрального телевидения. И вот однажды раздался телефонный звонок и старческий голос прошелестел в трубку:
– Женя! Это Екатерина Васильевна. Ты меня помнишь?
У него как-то перехватило горло, и он не сразу смог ей ответить. Потом она звонила еще несколько раз, но встретиться так и не довелось, да он и хотел оставить ее в памяти молодую и красивую.