Мальчишка по-прежнему сидел у меня в кабинете, мы молчали. Потом я не выдержал:
– А вы знаете, что означает это выражение?
– Ну да. Свести счеты с жизнью.
– Нет, я имею в виду перевод. – Он посмотрел на меня пустыми глазами. – По-японски харакири – это «вспарывание живота».
Парень ничего не ответил. «Как же тяжело быть бессловесной тенью, – подумал я. – Как страшно, когда тебя никто не слышит». Может, именно поэтому мы и пишем? Именно поэтому Алиса вела дневник? У нее была отличная формулировка: дневник – это не попытка выделиться и крикнуть «Смотрите, как я умею!», дневник – это попытка остановиться посреди толпы и крикнуть: «Выслушайте нас!»
– Есть еще одно, более официальное название этого ритуала – «сеппуку». Но в устной речи гораздо чаще используется слово «харакири».
– Ну и что? Я не спрашивал про перевод, я спрашивал про твой проектик. Ты ведь изучал такой вариант событий?
– Нет, – ответил я, покривив душой. Обрыв у реки всегда манил к себе отчаявшихся и потерянных – я и сам иногда забредал туда, – но у полиции не было никаких сомнений: Алиса была пьяна, она просто поскользнулась и упала в воду.
– Почему про мертвых говорят только хорошее? При жизни она была больной на всю голову.
Я крутил в руках каменное пресс-папье. Подарок от Элизабет, единственная вещь, напоминавшая о ней. Ни фотографий, ни писем (мы не осмеливались так рисковать), только бесценный кусок серого камня, меньше головки младенца, меньше кулака. Огромная часть моей жизни сжата до крошечных размеров: кусок сланца с Чезил-Бич и наши воспоминания, остаточные следы химических реакций в липкой желеобразной массе, которую мы называем мозгом.
Парень встал, прошелся по кабинету, погладил корешки книг. «От человека к человеку» профессора Джона Винтера, «Там, где начинается мозг» Маргарет Монахан, «Картины прошлого» Гая Тернера. Я не выдержал:
– Не смейте их трогать!
– Кто все это пишет?
– Многие! И я в том числе. Внес свой вклад в несколько сборников.
– Что, довольствуешься ролью подружки невесты? – Он ухмыльнулся с неожиданной проницательностью.
Профессор влюбляется в студентку – какое истасканное клише, ты согласен, Ларри? В тот день я шел за ней следом, стискивая зубы и сжимая кулаки, и сердце билось быстрее. Будто я снова стал мальчишкой. Она пугливо осматривалась, как все первогодки, и постоянно смеялась – а те, кто много смеется, легко справляются с трудностями. Я бы тоже хотел смеяться почаще. Помнишь того статистика, который увлекался розовым джином и мальчиками, я тебе про него рассказывал? Мы жили по соседству. Однажды он назвал меня «старым сухарем», но тогда я счел эту фразу комплиментом: мне хотелось показать всем вокруг, что я рафинированный интеллигент и меня нельзя рассмешить жалкими банальностями. Такое поведение, по моему искреннему убеждению, являлось неотъемлемым атрибутом творческого мышления, которому я планировал посвятить себя в будущем. В конце концов я добился вершин мастерства в этом нелегком деле, а вот с творческим мышлением так и не сложилось.
– Ради бога, уберите их, – сказал я, кивнув в сторону белья. – Кому бы они ни принадлежали.
– Алисе, не сомневайся. Оставь себе на память, – ответил парень. – Маленький дружеский презент. Хотя ты-то знаешь, что бесплатного сыра не бывает, профессор. – Он откинулся на спинку кресла и повесил трусы на лампу, стоявшую на столе. – Безответная любовь – дохлое дело, согласен?
На стене висят фотографии. Моя жена. Милли, наш лабрадор в 1990-е годы. Черно-белый снимок со мной и мамой. Этот мальчишка на фотографии – знал ли он, что ждет впереди? Широкая, полная тревоги улыбка. Он даже не задумывался о том, что жизни рано или поздно придет конец, что искорка, заставляющая его просыпаться по утрам, прятать полевые цветы между пожелтевших страниц дедушкиной Библии, смотреть широко открытыми глазами на звездные атласы и в микроскоп, – что эта искорка когда-нибудь погаснет. Разве мог он представить, как смерть впервые посмотрит ему в глаза? Врач сказал: «Анализы дали непредвиденный результат».
Парень потыкал стопку книг, на которую свалились трусики.
– Эх, ну просто жесть!
Не уверен, что это выражение покажется тебе знакомым, Ларри; насколько я понял, оно значит «потрясающе». Теперь я во многом не уверен. Не знаю, смогу ли когда-нибудь увидеть твою прекрасную родину. Наверное, пациентам с моим диагнозом рекомендуется избегать перелетов; лучше не покидать дом и держаться поближе к врачам, таблеткам и процедурам. Так действует недуг, я выяснил на собственном опыте: постепенно, незаметно разрушает тебя по кусочкам. Путешествия, сексуальное влечение, цель в жизни. Будто вычеркивает цифры из уравнения или разбирает на атомы молекулярную модель – и в итоге остается поломанный механизм, даже отдаленно не похожий на прежнего человека.
– Книжки, кабинет… Ты прямо герой фильма! Великий человек.
– Я буду считать это комплиментом.
– Чем хочешь, тем и считай. Давай-ка лучше поговорим про письмо.
– Какое письмо?
Мой взгляд зацепился за его руки: предплечья полностью покрыты татуировками – красными, зелеными, синими, желтыми.
– Вы далеки от оригинальности. – Я заинтересовался против воли. – Люди тысячелетиями наносили узоры на свое тело. У Эци они тоже были.
– У кого?
– У Ледяного человека. Мумия эпохи каменного века, открытая нами в девяносто первом году. Ему было больше пяти тысяч лет.
– Ни фига себе! – выдохнул он.
Никаких «нас» в том открытии не было. Я снова оказался сторонним наблюдателем.
– У него были карие глаза, первая группа крови, на момент насильственной смерти ему исполнилось сорок пять лет. В последний раз он поужинал мясом серны. Возникла теория, что татуировками снимали боль – бедняга страдал артритом.
– Ты тоже один из них.
– О чем вы?
– Профессор, ты так отстраненно рассуждаешь о людях, телах и татуировках, будто сам относишься к другой породе. Но ты ведь такой же, как все остальные. Ладно, хватит нести чушь. Что будем делать с письмом, Ледяной человек?
– С каким письмом?
– Не надо прикидываться дураком. Твое письмо. Ты ведь у нас теперь местная знаменитость: представляешь, какой шум поднимется, если репортеры нападут на след? Они тебя на клочки порвут. Вместе с женой.
Он порылся в рюкзаке, извлек оттуда аккуратно сложенный листок бумаги и подтолкнул в мою сторону, прижимая ладонью к столу. Я узнал собственный почерк и вздрогнул. «Милая Алиса», – гласила первая строчка.
– Выметайтесь, или я сам выставлю вас за дверь.
Меня душила ярость. Будто мне снова было пятьдесят или сорок – давно не испытывал таких эмоций. В руках я по-прежнему сжимал пресс-папье, и меня посетила весьма необычная мысль: что будет, если ударить его камнем по темени? Заткнуть наглецу рот, убрать с дороги, заставить понять, что он не бессмертен, что всякая жизнь имеет свой предел? Я потер лицо, пытаясь справиться с внезапным порывом.
– Она меняла людей, заставляла смотреть на мир по-другому, – сказал я. – Алиса по-настоящему затронула многих.
– Меня она не тронула даже кончиком пальца. Может, тебе перепало больше? Или ты сам распустил руки? Что ты так побледнел, профессор, привидение увидел?
Ларри, все очень сложно. Все запуталось куда сильнее, чем мы думали.
Я действительно проверял теорию этого щенка и рассматривал версию суицида наравне с другими возможностями. Моя задача – отыскать нужные факты среди хаоса и безумия. Работа полностью поглотила меня, и потому писем не было слишком долго. Ты ведь простишь мне эту оплошность? Пытаюсь обнаружить закономерности, но мой ум уже не так остер, как раньше. С каждым днем узнаю все больше подробностей, они оседают у меня в голове, выходят на первый план, а из глубин памяти поднимаются воспоминания – то четкие, то расплывчатые. Мне нужна истина, Ларри, во всей своей кровавой и непристойной наготе. Я знаю, она лежит на поверхности, скрытая в умах и сердцах горстки людей, однако все тайное всегда становится явным. Это моя работа: углубляться в детали, проверять факты, искать доказательства, отделять правду от вымысла там, где смешались ложь, любовь, обида, измена, предательство и убийство.
Я сидел перед зарвавшимся мальчишкой и пытался вдохнуть. Вернуть к жизни сразу несколько трупов.
Письмо лежало на столе – очевидное и неоспоримое подтверждение моих поступков, любовное послание с горькими откровениями, в которых желание защитить переплеталось с куда более низменными инстинктами.
Боже, что я наделал?
Искренне твой,
Джереми
Статья на веб-сайте «Южный обозреватель», 7 декабря 2012 г.
Полицейский, первым прибывший на место смерти Алисы Сэлмон, рассказал журналистам о страшных событиях того вечера.
Майк Барклей сообщил «Южному обозревателю», что трагедия, которая уже почти год не покидает страницы газет, подтолкнула его к непростому решению – уйти из полиции спустя почти тридцать лет службы.
Официальное расследование все еще не закрыто, но бывший страж порядка говорит, что он с первого взгляда заметил признаки сексуального насилия – «топ на девушке был разорван и стянут наверх».
Отец троих детей сразу понял, что перед ним труп, и даже не пытался вытащить погибшую из реки: вместо этого он вызвал подкрепление. «Если бы тело унесло течением, я бы пошел по берегу вслед за ним. Но там было много водорослей, – сказал Барклей. – Прохожий, позвонивший в службу спасения, сидел прямо на земле. Парень был в глубоком шоке и все время твердил, что он тут ни при чем.
Потом приехал сержант, и я отчитался перед ним, а через некоторое время на место происшествия нахлынула целая толпа народа: департамент уголовных расследований, специалисты по осмотру места преступления, инспектор по чрезвычайным ситуациям, водолазы, ассистенты. Нам нужно было срочно перекрыть участок, включая тротуар, лестницы и мост, чтобы сохранить улики в целости и предотвратить доступ гражданских лиц.